Kitobni o'qish: «Во тьме окаянной»

Shrift:

«При последнем времени Правда возьмется Богом на небо, а Кривда пойдет по всей земли, по всей вселенныя…»
«Голубиная книга»,
конец XV – начало XVI века

Глава 1
Гость

Свет, пробиваясь сквозь густую слезящуюся пелену, силился развеять дремоту, тревожил, играя с набегавшими несвязными видениями. Свет хотел быть увиденным; пробовал на прочность тьму – тьма сгущалась…

Пламя негасимой лампады жадно глотнуло масла и вспыхнуло с новой силой. Аника вздрогнул, зашевелил губами и поднял тяжелые оплывшие веки. Ему почудилось, что он стоит в пещере, в причудливом гроте, кажущемся бесконечным и внезапно оканчивающимся каменной стеною. Где-то за ней, за серой холодной стеной испытующим светом глядел на него Судия праведный.

Аника поправил на груди святой иерусалимский крест и мощевик: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой передо мною есть выну… Окропи мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся…»

Не дочитав псалма, Аника перекрестился и крикнул сына:

– Семенушка!

Ослабший после дремоты голос дрогнул, поглотил звуки, оставляя слышимым лишь окончание «ушка».

Тяжелая дверь приоткрылась, и в комнату просунулась нечесаная голова дворового холопа. Офонька по-собачьи преданно взглянул на Анику и стремглав помчался по ночным хоромам в Семëнову опочивальню…

– Семенушка, – уже отчетливо проговорил Аника, – посмотри, не прибыл ли на двор Гость?

Семен поклонился, накинул бобровый полушубок и вышел из терема. Снежная крошка ударила в лицо, ослепила, сбила дыхание. «Не к добру разгулялося!» – Строганов перекрестился и крикнул выбежавшему в исподнем Офоньке:

– За отцом неотступно гляди, не то ребра пересчитаю!

За снежной пеленой двор, прозванный в народе строгановским кремлем, показался нескончаемо большим и пустынным, призрачным наваждением пурги, дурачащим и уводящим взгляд в бесконечную мерцающую рябь… Ветер сбивал дыхание, обрушивая с небес на землю новые снежные волны.

Вьюга, словно ненасытная баба, сдирала одежды, заключая трепещущее тело в ледяные объятия, манила смертельной нежностью, дарующей забвение и вечный покой. Семен знал, что многие, застигнутые снежной бурей, беспричинно ложились в снег возле своих домов и замерзали насмерть. Ведал умом, но сердцем не мог постичь этого самоубийственного влечения, отчего тайно желал испытать запретную страсть смерти…

Воротные Детина и Цеп кутались в тулупы, окоченело топая ногами, жались к стенам, от ветра опираясь на бердыши. Отдышавшись, Семен, подошел к страже:

– Не прибыл ли какой человек, православные?

– Что вы, Семен Аникиевич, – прохрипел Детина. – В такую пургу сам черт из преисподней на свет не выглянет!

– Куды нонче поедешь? – согласно закивал Цеп. – На дорогах снежить, что кобыла по гузно увязнет…

– И то верно, – ответил Семен. – Бог помощь держать дозор!

Он махнул рукой, с охотой поворачивая в терем, прочь от смертельного соблазна к домашнему теплу, мягким коврам, убаюкивающим огням свечей.

«Нет, не прав отец. Не приедет Гость. Не сегодня…» – такая мысль была Семену страшна и диковинна одновременно. Слово отца было для братьев Строгановых больше закона: он никогда не ошибался. Сегодня по всей Руси Аника был единственным, чье слово без гнева выслушивал Грозный царь.

Раскрасневшийся от стужи Семен вошел в светелку, принося ярую свежесть, от которой у Аники приятно защипало в носу.

– Офонька! – властно крикнул старик. – Не дрыхни, поспешай зажечь больше свеч. Не пристало в потемках принимать!

Семен покачал головой:

– Пурга кромешная, света Божьего не видать. Кони пугаются, дичат… Прости, отец, не придет Гость. Не сегодня.

Аника поджал губы:

– Пурга на Сретенье… Дороги замело, зима с летом встретиться не смогут… Семен! Неурожайным год будет, вели приказчикам скупать зерно…

– Хорошо… – Семен почтительно выдержал паузу. – Я могу идти?

Аника задумчиво разглядывал запечатленный в перстне сапфир:

– Нет. Ждать будем…

Семен поклонился и сел в кресло подле отца. Старик опять задремал, его губы бессвязно шептали слова молитвы вперемешку с размеренными указаниями приказчикам. За окном надрывалась вьюга, как одержимая билась в стены, выла, заглядывая пустыми очами в спящие окна терема, пугая и соблазняя до смерти.

* * *

В светелке было покойно. От большой, покрытой расписными изразцами печи шло утробное густое тепло. В подсвечниках оплавлялись восковые свечи, и, следя, как в танцующих тенях оживают травы на изразцах, Семен вспоминал о прошлогоднем лете…

Он входил в возраст мужа и по старому строгановскому обычаю должен был на Ивана Купала схлестнуться на смерть с медведем, чтобы доказать свое право на равенство с братьями…

В тот день Семену не везло: вначале закормленный медведь не хотел драться, но, почувствовав лютую боль, рассвирепел и пошел в решительную атаку. Под тяжелой лапой рогатина дрогнула и переломилась пополам, Семен потерял равновесие, и смертельно раненный медведь стал подминать под себя. Время остановилось, потом дернулось и потекло по лицу липкой огненной влагой. Семен успел посмотреть на отца, увидеть, как брат наводит на медведя пищаль и как отец отводит пищаль рукой в сторону. Видел, как суровая дружина замерла в готовности с направленными на борющихся жалами копий…

Выстрела не последовало, дружина не двинулась, отец немигающим взглядом смотрел на окровавленного сына… Семен так и не понял, какая сила вложила ему в руки широкий поясной нож и помогла вынырнуть из медвежьих объятий, а потом заставила без устали кромсать умирающего зверя…

Когда схватка была окончена, Аника подошел к сыну и поцеловал его в окровавленные губы: «Достоин еси!» Он наклонился и положил в расшитую крестами ладанку горстку земли, в которой смешалась медвежья и строгановская кровь. С того дня Семен ничего не боялся, но неотступно ощущал в своем горле приторный смертный дух…

Аника тяжело вздохнул в набежавшей дреме и закашлялся – после кончины жены на глазах превращался в дряхлого старика.

Семен подошел к отцу, подал травяной настой. С трудом сделав несколько глотков, Аника успокоился, перестал кашлять, его глаза прояснялись, и лицо обретало прежнее обеспокоенное выражение.

– Прибыл уже? Чую, уже здесь…

– Нет… – Семен осекся на слове и добавил. – Пурга…

За спиной Аники послышался легкий шум: из темного неосвещенного угла мелькнула тень, на глазах обретая очертания и форму. Семен вздрогнул, от неожиданности перехватило дыхание, совсем как тогда, в медвежьих объятиях. Невысокий сухопарый мужчина в черном кафтане без всяких украшений не спеша вышел к Строгановым из тени.

– Данилушко, здравствуй! – Аника с трудом поднялся на ноги и подошел к Гостю. – Знал, не оставишь в худые дни. По слову на святое Сретенье прибыл!

Старик трижды поцеловал Гостя и указал перстом на кресло подле себя.

– Садись, притомился-то с дороги… Офонька! Что стоишь как дубина стоеросовая? Неси сбитень!

Строганов ласково посмотрел на Гостя и участливо спросил:

– Как добрался до нашей землицы, Данилушко? Я отчаялся ждать – кругом опричненые заставы выставлены, без царевой грамоты сразу в съезжую избу везут, а там допрос с пристрастием да дыба… Как застав избежать сумел?

– Я их не избегал.

Аника переглянулся с сыном и перекрестился: «Прости грехи наши…»

Офонька принес горячий сбитень в глиняных кружках, украшенных узорами из волнистых линий и косых крестов. Подал кружки, поклонился и замер в ожидании хозяйского приказа, тайком разглядывая незнакомца. Семен, заметив холопью любознательность, сердито махнул рукой:

– Пшел прочь!

Сбитень был сладким и терпким, медово-душистым, подобно недавно скошенному сену. Семен сладко закрыл глаза, расправил плечи, потянулся, ощущая родовым чутьем, как пришелец следит за каждым его движением, готовый метнуться дикою рысью… Строганов сын открыл глаза и встретился взглядом с Гостем. Данила улыбнулся. Он не желал Семену зла…

– Царь пожаловал землями по Каме да по Чусовой. Хорошая землица, богатая. – Аника вскинул брови. – Только неладная…

Строганов отставил в сторону сбитень и задумался, подбирая слова для незнаемого.

– Люди, Данилушка, там пропадают. Сгинет человек так, словно и не было, а иной раз возвратится все равно что живой мертвец: ест, пьет, работает, а никакой мысли и души в себе не имеет. Или обернется юродом, пустомелит день-деньской, блажит, беду кличет… Хоть на цепь, как дикого зверя сажай…

Старик тяжело вздохнул и перекрестился:

– А еще вогулы за Камнем воду мутят, проснулось осиное гнездо! Лазутчики вокруг городков и острожков снуют, наседают, аки волки на агнцев. Да воевода чердынский взамен брани ратной ябеды на Строгановых царю шлет, а терпение Иоанново короче, чем петля дыбова!

Аника наклонился к Данилу:

– Знаем, у царя советчик новый, дел заплечных мастер, Скуратов Малюта…

Строганов сплюнул и суеверно перекрестился:

– Не человек он, зверь с нутром бесовым. Глубоко копает и разнюхивает, да нос нечеловечьим концом у него пришит… Рыщет, как диавол, души живой, вольной… Не ровен час, обложит, как медведя в берлоге, да на рогатины и поднимет…

Слова растаяли на танцующих языках горящих свечей. И слышал Аника в тишине, как молится его сердце, выпрашивая спасения роду и своему делу не то у взирающего с иконы милостивого Спаса, не то у пришедшего в дом разбойника. Аника ждал знамения или ответа. Но безмолвствовал Спаситель, молчал и злодей…

Холоп следил за происходящим через дверную щель, по-кошачьи терся ухом о косяк, чтобы чутче слышать. Душа, словно забродившая квашня, распирала грудь, душила от нарастающего восторга. «Измена!» – горели глаза. «Заговор!» – кривились губы. Офонька чувствовал, что именно сейчас решается его судьба, только надо не проронить ни слова, все хорошенько запомнить и донести на Строгановых. Тогда и он выйдет в люди! На лихом коне, в черной опричниной рясе, с длинной изогнутой саблей и собачьей головой у седла промчит он по миру, ловя завистливые взгляды простолюдинов, собирая ужас в глазах вельмож.

«Да, – кривил губы Офонька, – опричнику все позволено. Хочешь чего в лавке взять – бери, желаешь победокурить в трактире – ешь, пей, да озорничай без меры, можешь и девку снасильничать… Опричнику никто не помеха!»

Приятные мысли холопа развеял окрик Семена, ставшего в один миг ненавистным врагом:

– Эй, соломенная голова, хватит бока пролеживать, подь сюда!

Офонька мигом открыл дверь и учтиво подбежал к Строганову.

– Пойди, кликни Кадаула. Да мигом!

Офонька, пятясь и кланяясь, вышел прочь, вынося в сердце черную злобу и жажду мести.

* * *

Из своего кресла Данила Карий, строгановский Гость, мог хорошо рассмотреть вошедшего пермяка: не старый, но седовласый, суровый, кряжистый, в белой холщовой рубахе до колен, расшитой черно-красным орнаментом. На голове – кожаный ремешок с бронзовой ящеркой, на пальцах – кольца серебряные и медные.

Кадаул не остановился на пороге, не перекрестился, а лишь слегка кивнул Строгановым головой.

«Хорошо местных привадили, – отметил про себя Карий. – И у ноги, и волю свою чуют…»

– Сказывай, Кадаулушка, сказывай нашему Гостю про поганую нечисть пермяцкую. – Аника благосклонно улыбнулся.

Пермяк посмотрел на Карего и начал рассказ буднично и неторопливо:

– Пермь стоит о трех силах великих: первая – Парма, великий лес; вторая – Камень, граница всему; третья – Вода, в которой сокрыта жизнь и смерть сущему. Каждая из них свой путь держит, дорогу выбирает и судьбу человеку указывает. Нет у той дороги ни начала, ни конца, схоронены они от глаз, глубоко спрятаны. Можешь разуметь, что Вода точит Камень, Камень режет Лес, а Парма сушит Воду. Кто это почуял, стал колдуном, кто про это прознал – стал казаком, кто это понял – стал соль варить и городки ставить.

Карий испытующе посмотрел на пермяка:

– В каждой земле есть и свой клад, и свой зарок, и свой бес. Только басни его убить не помогут. Скажи, старик, знаешь ли ты силу, против которой ничто не устоит?

Пермяк пожал плечами и, поклонившись Анике, вышел. Строганов проводил его взглядом и тяжело вздохнул:

– Опостылело все… Уйду я, Данилушка, совсем в монастырь уйду, вконец дела брошу. Ходит уже за спиной смерть, рыщет, а находит других. Поэтому прошу – помоги отрешиться от мира с чистым сердцем, истреби ворога незримого, да помоги с вогульцами управиться. Я грехи твои в монастыре отмолю, по-царски казною пожалую, возьму под крыло, как сына…

При этих словах Офонька вздрогнул и перекрестился: только стихнет пурга – немедля в путь…

Глава 2
Не зверь, не человек

Снежная буря улеглась под утро, успев завалить дворы сугробами, занося избы по самые крыши, но добраться до второго этажа высоких строгановских хором ей было не под силу…

Утреннее солнце пробивалось сквозь заиндевевшие окна спаленки, вспыхивая на стеклах диковинными райскими цветами. Разглядывая узоры, Данила вспомнил о горах, чьи склоны спускаются и утопают в Хвалынском море, о райских садах, пронзительных персидских песнях и старце Джебеле, подобравшего сбежавшего из рабства мальчика и обучившего своему смертоносному ремеслу. В ту пору Данила мечтал об одном: воротиться домой, на Русь, стать защитником обездоленных, стоять за правду до смерти. Мог ли он представить, что судьба уготовила ему жребий вестника смерти, стезю наемного убийцы…

За дверью послышались шаги, скрипнула дверь – на пороге показался дворовой мальчик Ивашка с медным тазом и кувшином нагретой воды. Поставил на резную скамью умывальню, смущаясь, продолжал топтаться у порога, с нескрываемым интересом и страхом разглядывая неведомого Гостя. Наконец, собравшись с духом, выпалил:

– Семен Аникеич изволит ждать в оружейной. Поспешайте что ли…

Морозило. Во дворе мужики разгребали снежные завалы, пробивая в сугробах ровные прямые дорожки.

Выйдя из хором, Данила сощурился: над головой ни тени, ни облачка, лишь по-весеннему играющее, но холодное солнце.

Оружейная расположилась в хорошо укрепленной башне, срубленной из дуба и укрепленной камнем, так, чтобы трудно прошибить пушечными выстрелами. Наверху – вышка для дозорных, внизу – арсенал и бойницы огненного боя, первый этаж приспособлен для хранения выкатных щитов. «Предусмотрительно…» – Карий потрогал ощетинившееся шипами тяжелое укрытие на колесах с узкими прорезями для пищалей и самострелов. За таким подвижным щитом удобно вести бой нескольким воротникам, одновременно стреляя, поражая пиками и рубя саблями. На ограниченном, замкнутом пространстве отряд мог запросто сдерживать противника, превосходящего по численности в несколько раз.

В арсенале среди аккуратно расставленного оружия, подле небольшого стола Семен Аникиевич что-то негромко обсуждал с долговязым послушником в добротной суконной рясе. Рядом с безучастным видом стоял плотно сложенный казак в овчинном полушубке, шароварах и с сильно изогнутой восточной саблей на поясе.

«Оружие по-турецки носит, – отметил Карий, – сабля подвешена свободно, конец вверх смотрит, чтобы легче из ножен выхватить. Бывалый рубака».

Заметив Данилу, Строганов развернул большую, испещренную чернилами карту и принялся сосредоточенно водить по ней указательным пальцем:

– В Сольвычегодске да зырянских землях нонче Божьей милостью спокойно. На Каме, близ Канкора и Орла-городка не раз брали вогульских лазутчиков, но пуще них страждут люди от волчьей напасти. На Чусовой совсем худо… Не было такого дня, чтобы здесь не исчезали крещеные души, не умирали беспричинно, не убивали друг друга. Недавно посылали отряд, пожгли капища да Паули, да никакого толку. Все хуже прежнего! Набеги, убийства, татьба, да и от бесовщины вогульской много кто с ума спятил…

Семен посмотрел на бесстрастное лицо Карего и осекся:

– Прибудете в Орел-городок да на Чусовую, сами узрите. Сказывай, Савва.

– Парма не то что наш лес, земля здесь другая: вязкая да Камнем, как гробом, накрытая. Оттого и нечисть здесь иная: не лешаки, а перевертыши да двоедушники: полузвери, полулюди, полудухи. Оборотни… – Послушник перекрестился на образа. – Сила бесовская да звериная на свет исходит из пещер да развалов земных…

– Ладят ли с нечестью местные? – спросил Карий. – Те, что из нехристей.

– Как сказать… уживаются… Люди для них – все равно что для нас скотинка домашняя, – пояснил Савва. – Вогульцы вот идолов то кровью мажут, то плетьми секут, то маслом медную голову оботрут, то гвоздей в пузо наколотят. Только смеются идолища, как мы смеемся, глядючи на бычка бодливого да петушка драчливого…

– Забавно сказываешь. – Карий снисходительно посмотрел на послушника. – Или сам в вогульские идолы веруешь да оттого перед ними и трепещешь?

Вслед за Данилой усмехнулся в бороду и казак Василько Черномыс:

– Умеючи и ведьму бьют! Сдается мне, что и бесам вогульским поганую кровь пустить можно, а самим вогульцам, кто супротив веры христианской баламутить начнет, горячих плетей всыпать, чтоб истину разуметь было сподручнее!

– Напрасно Савву не слышите. – Семен Аникиевич поставил небольшой короб из бересты. – Послушник-то наш не один год жил среди зырян и пермяков, ходил по черемисам да вогулам, бывал у остяков и самояди. До сих пор жив…

Семен открыл короб и вытащил из него предмет, завернутый в расшитый оберегами льняной лоскут, развернул сверток. На столе оказался человеческий череп, только неправильной звериной формы и с клыками, точно волчий.

– Спаси мя, грешного! – воскликнул казак, хватаясь за саблю. Успокоившись, заломил шапку. – Однако, слыхали мы и про упырей, и про волколаков. Бить их можно – и пулей пристрелить, и саблею зарубить. Только затем, чтобы кончить, надобно осиновым или дубовым колом к землице пригвоздить да сжечь…

– И что дальше? – спросил Савва.

– Как что? – усмехнулся Василько. – Сгинет окаянный, пылью рассыплется до самой преисподней!

– Что, если не сгинет? – Савва посмотрел казаку в глаза. – Ежели по праху сойдет в грязь, соскользнет грязью в землю, да и переродится в вогульского истукана-менква, что и от дерева неотличим, и в существо любое обернуться может? Тогда как быть?

– Кровожадный да неуязвимый… – Данила посмотрел на Строганова. – Хозяин леса, беспокойная тень да охотник на чужаков. Не истребить под корень, так смирить на время…

Строганов утвердительно кивнул головой.

– Соглядатаи донесли, что пелымский князь Бегбелий плодит двоедушников, как мы – собак. – Семен Аникиевич неприязненно ткнул ножом в череп. – Для того девок с волками вяжут. И если затем от такой девки родится ребенок со звериною меткой, отдают его на бесовское служение.

– Обычно, – продолжил Савва, – двоедушники долго не живут, скитаются в лесах или приживаются на капище. Однако после смерти их полузвериная душа вселяется в другого человека, превращая его в упыря или душегуба, одержимого своим недугом.

– Вот что удумало бесово племя! – Казак хватил кулаком по столу. – Это ж надо додуматься, нечисть плодить!

Савва вновь перекрестился:

– Их вера темна, как и способы защиты земли от пришельцев…

– В чем тут защита, мать их в душу! – выругался казак. – Защита в бойцах да бойницах, а тут одна потеха бесовская да погибель души!

– Не скажи… По их поверьям, навыши вселяются не в соплеменников, а выбирают племена соседей, которые изводят. Даже после того, как упыря изобличат и убьют, проткнув колом сердце, он возродится в своей земле менквом, продолжая истреблять и пожирать пришельцев. Оттого-то зыряне и норовят извести колдунов, потому и прежний сибирский хан Едигер под страхом смерти запрещал волхования со блудом…

– В былые времена, – подтвердил Строганов, – и новгородцы, и поморы знали: раз пришли на Югру за пушниной, значит, после в дружине упырь объявится. Даже обычай был купанием оборотня проверять. Ежели кто связанный не тонул, того тотчас в подвалы монастырские на покаяние, а после – на отчитывание к старцам, пока молитвами беса не изгонят. Про то в Новгороде по сей день сказывают, да и в летописях указания имеются…

Данила подошел вплотную к Семену Аникеичу и шепнул на ухо:

– Потолковать бы с глазу на глаз.

Строганов отпустил послушника и казака, оставшись с Карием наедине.

– Басни это, сказки. – Данила посмотрел на череп без интереса. – В Валахии и не такое видывал, да упыри на поверку простыми уродцами оказывались. Вот и люди твои на вогул из-за охотничьих угодий наговаривают. И беды, и страхи ваши оттого, что война с Сибирью близко, да вы сего видеть не хотите. Только же напасти в суевериях не отыскать…

– Постой, а как же помешанные казаки? – возразил Семен. – Яков из Чусовой о сем подробно батюшке расписал, так, что под кожей мураши бегают.

– Ты к делу чертовщину не примешивай, – обрезал Карий. – Надо лазутчиков взять – возьмем, волков перебить – перебьем, шаманов да князей вогульских урезонить – миром усмирим или силою принудим признать власть Строгановых. А изобличать уродцев да искать упырей – дело пустое…

– Ты и вправду не веришь?

– Не верю, – спокойно ответил Карий. – Если бы и поверил, то такого значения не предавал, страх делу не помощник. Можно и своей тени насмерть испугаться…

Семен вышел из арсенала, но через мгновение вернулся с увесистым свертком.

– Опять диковина вогульская?

– Диковина, да только не вогульская, а немецкая. Разворачивай.

Перед Даниилом лежал изысканной работы двуствольный пистолет с рукоятью, отделанной серебром. На ней были изображены сцены охоты не то на волков, не то на оборотней.

– Прими подарок от Строгановых. На Ливонской войне трофеем взят, – пояснил Семен. – Одним выстрелом разом две пули посылает: верхняя бьет в голову, а нижняя – в сердце.

Данила осмотрел пистолет. Добротное, дорогое оружие большой убойной силы; чтобы его заполучить, Строгановым пришлось хорошо заплатить…

– Вот еще… – Семен выложил перед Карием кошелек. – Трать сколько надо. И грамоту за подписью Аники возьми – с ней да деньгами любые дороги открытыми будут. Савва и Черномыс с тобой поедут, пригодятся. Розыск в землях наших учинишь, службу к новой зиме окончишь. Успеешь?

Данила взял со стола грамоту, набитый серебром кошель и уверенно сказал:

– Успею.

* * *

Благовещенский собор плыл над утопающим в снежных волнах Сольвычегодском, парил над замерзшей Вычегдой, скользя по лазурным высям пятью золочеными куполами. Савва посмотрел на храм и перекрестился: после снежной бури он казался новым ковчегом, в который однажды войдет для спасения каждая живая душа.

Храм еще не был построен, но службы в нем шли регулярно: Аника Федорович вкладывал в собор оставшуюся надежду и нежность, словно исполняющий волю Божью патриарх Ной. Рядом с собором заложил и родовую усыпальницу, чтобы по воскресении из мертвых род не потерялся, а в единении вошел в жизнь вечную.

Звонили к вечерне. Савва видел, как из тяжелых саней слуги под руки выводили Анику Федоровича, вернее инока Иоасафа, который хоть и позволял себе изредка жить в хоромах, в остальном, несмотря на телесную немощь, строго держался монастырского устава.

Решение Строганова уйти в монахи многих потрясло, настолько, что пошел слух о скорой кончине мира, коли расчетливый купец от него отрекся. Следуя его примеру, стал послушником Пыскорского монастыря Преображения Господнего и бывший лекарь Савва Снегов.

Григорий Аникиевич, хозяин стоящего на Каме Орла-городка, призвал его перед самым постригом. Принять монашество не позволил, сказав, что надлежит участвовать в деле, в которое монаху соваться не гоже. Настоятель, игумен Варлаам, поговорив со Строгановым, благословил Савву исполнить иное послушание…

Служба началась. Клубы кадильного дыма медленно наполняли глубину храма, клубясь над головами, словно земные облака. Над ними, вверху, медленно разверзалось небо, но не зримое, а духовное, с Богом Саваофом и Христом Вседержителем, евангельским благовестием и Страшным Судом… Певчий хор грянул сверху, но не из-под купола, а с небес, озаряя ум Саввы всполохами откровений: «Отимеши духи их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся. Послеши дух Свой и созиждутся, и обновиши лице земли…»

Отрешившийся от мира Аника-Иоасаф, жаждущий перенять отцовское подобие Семен, хладнокровный наемник Карий, беспечный, простодушный казак Василько, хитроватый холоп Офонька, неудавшийся монах Савва – все они собраны здесь не слепым случаем, а волею Господней, уже исчислившей и взвесившей на весах их судьбы: «Яко весть Господь путь праведных и путь нечестивых погибнет…»

Савве казалось, что теперь пребывают они не на вечерней службе, а взошли под своды ковчега на Тайную вечерю, что испытает сердце каждого и укажет единственный путь: «Воззвах к Тебе, услыши мя… Да исполнится молитва моя, яко кадило перед Тобою…»

Перед глазами уже не плыли – мелькали в едином круговороте лики и люди, в видении предваряя грядущие судьбы. И чудилось Савве несение креста в дрожащем крестном знамени Аники, и положение во гроб в неподвижном спокойствии Семена, и поцелуй Иуды в приторной ухмылке холопа Офоньки, и сошествие во ад в суровой напряженности Карего… Все менялось, проплывая перед глазами, полными слез, и только неизменно разносилось с небес над земной юдолью: «Услыши мя, Господи… Услыши мя…»