Kitobni o'qish: «Сон»

Раннее утро пришло медленно, как болезнь, что подкрадывается незаметно, пока ты спишь. Солнце выползало из-за горизонта, нехотя, лениво, будто не хотело смотреть на этот мир, что лежал под ним, холодный и серый, как труп, что слишком долго пролежал под снегом. Его свет – слабый, золотистый, но безжизненный – лизал окна большого коттеджа, что стоял на краю леса, одинокий, как маяк, что давно перестал светить. Хрустальный иней покрывал стёкла, поблёскивая в этом тусклом сиянии, как серебряные узоры, вырезанные невидимой рукой – не художником, а чем-то, что знало этот дом лучше, чем его жильцы. Снаружи доносился писк птиц, что суетились у заснеженной кормушки, но их чириканье было резким, нервным, как будто они пели не от радости, а от страха, что кто-то следит за ними из теней. Морозный воздух просачивался внутрь через щели в старых рамах, колючий, как иглы, что впиваются в кожу, и смешивался с густым запахом сосновой смолы и дыма от камина, что витал в комнате, как призрак зимней сказки, что давно забыла, как заканчиваться.

Я сидел в вестибюле, у камина, где огонь жадно лизал поленья, шипя и плюясь искрами, что падали на каменный пол, как звёзды, что тонут в чёрной воде. В руках у меня был свежий номер газеты, её страницы шуршали под пальцами, но буквы расплывались перед глазами, как чернила, что текут по мокрой бумаге. Заголовки кричали о чём-то громком – войны, катастрофы, смерти, – но они были пустым шумом, как вой ветра за окнами, что не трогает душу. Я не читал их, не хотел. Мой взгляд скользил по залу, где жизнь текла медленно, вязко, как смола, что капает с сосен за стенами этого дома.

У барной стойки стоял бармен – худой, с длинными пальцами, что двигались с ловкостью паука, плетущего сеть. Он жонглировал стаканами, крутил их в воздухе, и стекло звенело, как тонкий лёд, что трескается под ногами. Две длинноволосые девушки, сидящие напротив, хохотали, их смех был звонким, как колокольчики, но пустым, как эхо в заброшенном доме. Они хлопали в ладоши, их глаза блестели, но в этом веселье было что-то натянутое, как будто они смеялись, чтобы не слышать тишины, что давила на этот зал, как крышка гроба. Их голоса вплетались в общий гул – мягкий, ленивый, что поднимался от гостей, утопающих в диванах, чьи подушки были слишком мягкими, слишком глубокими, как трясина, что засасывает тебя, пока ты не заметишь. Они пили кофе, чёрный и горячий, его запах смешивался с хрустом круассанов, что ломались под пальцами, как кости, что слишком долго лежали на морозе.