Kitobni o'qish: «Дочки-мачехи»

Пролог

– Свидетельница Смоленцева.

Высокая молодая женщина лет двадцати восьми встала со своего места и, высоко вскинув голову, прошла меж рядами под скрещивающимися взглядами присутствующих в зале очевидцев судебного процесса.

Большинство из здесь присутствующих принадлежало к той яркой касте посткоммунистической России, что расхоже именуется нуворишами. Или «новыми русскими». Бритых затылков, «мобилов», «голдовых» цепур и костюмов от «Gianni Versace» и «Briani» было более чем достаточно.

Во взглядах этих людей сквозило и любопытство, и нескромное внимание, и мрачный вызов... и ненависть.

Да, в некоторых взглядах сквозила и ненависть.

Тем не менее вышедшая к свидетельскому месту молодая женщина была меньше всего похожа на ту, кого можно ненавидеть.

У нее было бледное решительное лицо, четко обрисованные чувственные губы, широко распахнутые зеленовато-серые глаза и статная фигура. Нельзя было сказать, что она по общепринятым меркам красавица, но...

Всем приходилось видеть, как медленно оседает на западе стекленеющее багровое солнце, как перед ним, как дети перед чинной воспитательницей, толпятся облака, окрашиваясь в багряный, лиловый, грязно-розовый, золотой, оранжевый цвета; одно облачко похоже на застывшую в тихой заводи золотую рыбку, второе на двугорбого верблюда, третье – на дряхлую седую старушку у дороги. Зарево охватило полнеба, оно роняет блики на крыши домов, на церковные купола, расползается по зеркалу реки, прыгает в лужах, дрожит в раскачивающихся ветвях деревьев...

И все, все, кто смотрит на это великолепие, думают: как все это красиво, но никто не знает и никогда не скажет, в чем же тут, собственно, красота.

Вот такой была красота и этой молодой женщины, которую так сухо поименовали «свидетельницей Смоленцевой».

– Я хочу изменить свои показания, – без предисловий произнесла она негромким, чуть хрипловатым голосом.

При этих словах сидевший на скамье подсудимых мужчина медленно поднял голову и посмотрел на женщину взглядом, в котором высветилось искреннее изумление, если еще не перетекшее в шок потрясения, то только потому, что он еще не до конца осознал сказанное.

– То есть... как это – изменить? – пробормотал он.

При словах Смоленцевой по залу прошелестел легкий шумок. Судья призвал к порядку и, обратившись к свидетельнице, проговорил:

– Значит, вы утверждаете, что хотите изменить ваши первоначальные показания?

– Да.

– С чем это связано?

– С тем, что я хочу изменить свои показания, – упрямо повторила молодая женщина.

– Хорошо. Что же вы хотите сообщить суду?

– Я хочу сообщить, что мне известно имя убийцы и обстоятельства преступления.

Сидящий на скамье подсудимых мужчина посмотрел на свидетельницу с каким-то придавленным, недоуменным смятением.

– Тогда сообщите все это суду.

– Что же тут сообщать? – медленно выговорила Смоленцева. – Что же тут... сообщать? Убийца сидит там, где ему и положено сидеть – на скамье подсудимых!

И она в высшей степени выразительно посмотрела на того, кто уже не сидел, а в замешательстве привстал со скамьи подсудимых и, подняв руку, срывающимся голосом выдавил:

– Да что... что же ты такое говоришь, Алька? Что же ты делаешь? Мы же... мы же...

– Я говорю правду, – жестко перебила его Смоленцева и послала второй многозначительный взгляд, в глубине которого корчился отчаянный, холодный вызов. – Я делаю то, что должна была делать здесь: говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.

Мужчина встал со скамьи и, выпрямившись, проговорил с горькой, недоуменной укоризной:

– И сколько же тебе заплатил Котов, чтобы ты изменила свои показания?

– Подсудимый!!! – загремел голос судьи под сводами зала заседания. – Немедленно сядьте!

– Не надо торопиться. Сесть я всегда успею, – словами Жоржа Милославского из «Иван Васильевич меняет профессию» саркастично ответил тот. – Особенно стараниями многоуважаемого Филиппа Григорьевича.

При последних словах подсудимого по залу прокатилась волна неприязненных замечаний, шепотков и откровенной брани, хоть и произнесенной вполголоса.

А в третьем ряду поднялся невысокий, но необыкновенно широкий в плечах мужчина, краснолицый, лысеющий, с залитым потом лбом и непрестанно отдувающийся. Он был непомерно, просто по-раблезиански толст, но, по всей видимости, раньше был еще толще, потому что щеки его висели, как у бульдога, да и с шеи и особенно с массивного подбородка свисали толстенные жировые складки.

И без того красный, пуговкой, нос стал почти багровым, когда толстяк гаркнул на весь зал густейшим басом:

– Эй ты, мудила! Задрай табло, сучара бацильная! И моли бога, падла, чтобы тебе с «пожизняка» откинулось на «вышку», а то, бля, на киче тебе нормальковая зоновская параша «Флер оранжем» и там типа «Шанель номер шесть» покажется, после того как я маляву двину, какой дорогой гость прибыл, бля! Если тебя до тюрьмы довезут, баклана!

– Гражданин Котов, попрошу вас выбирать выражения в зале суда! – повысил голос судья.

Толстяк хотел сказать еще что-то, но сидевшая рядом с ним яркая дама с расстроенным бледным лицом и – тем не менее – аккуратно наложенной дорогой косметикой схватила его за одну руку, а здоровенный телохранитель – за другую и почти насильно усадили на место.

– Продолжайте, свидетельница Смоленцева. Расскажите суду подробно, что же произошло вечером двадцать четвертого августа этого года в пляжном домике дачного кооператива «Календула».

– Алиса, что ты делаешь? – тихо спросил подсудимый, снова привстав со скамьи, а потом вцепился в решетку, которой был отгорожен от зала, и – вероятно, неожиданно для самого себя – тряхнул ее с такой силой, что с потолка сорвался целый пласт штукатурки.

К подсудимому тут же бросились двое охранников в камуфляже и, грубо схватив за руки, попытались было усадить на лавку... Но тут лицо мужчины перекосила гримаса животной злобы, и один охранник полетел в левую сторону, а другой – в правую, попутно пересчитав головой несколько кресел.

– Взять!!! – проревел судья, поднимаясь во весь рост на своем председательском месте.

На взбрыкнувшего подсудимого, уже безвольно опустившегося на скамью, кинулось сразу несколько ментов. Они повалили его на пол и, заломив руки за спину, несколько раз отечески напутствовали пинками под ребра и по почкам. Финальным аккордом стал удар дубинкой прямо по голове, отчего глаза подозреваемого в убийстве помутнели и обессмысслились жуткой оглушающей болью.

– Поднимите его! – приказал судья.

Подсудимого подняли и, грубо встряхнув, как мешок с отрубями, поставили на ноги. Бледное лицо его было окровавлено, из угла рта вытекала тонкая струйка крови...Он поднял глаза на пепельно-серую, конвульсивно выпрямившуюся свидетельницу, обвиняющую его в убийстве, и медленно, едва слышно выговорил:

– Что же ты делаешь, Алька...

Губы женщины дрогнули, и, громадным усилием воли справившись с собой, она безжизненным, стылым голосом произнесла:

– Ну что ж... так надо.

Губы дрогнули еще раз, и если бы главный судья и все собравшиеся в зале, да и сам подсудимый, поднесли бы в этот момент ухо к этим губам, то они услышали бы слетевшее неслышно, как паутинка, как колыхание умирающего в жарком мареве ветерка:

– Так надо, Влодек...

Глава 1
Пир для «крыши»

– Каждый раз во время еды вы подвергаетесь воздействию чудовищных бактерий, – бормотал Фокин, пытаясь вылезти из-под стола, куда его непостижимым образом закатила судьба-злодейка. – П-поэтому пользуйтесь шампунем «Орбит с кли... кли... он защитит ваши пейсы от кариеса и даст вам ощущение сухости... в-в-в... на Муррромской дорррожке ста-а-аяли тррры сосны-ы-ы!!

Впрочем, эта монологово-вокальная партия продолжалась недолго, поскольку Афанасий Сергеевич находился в худшем из двух своих обычных состояний.

А эти два состояния были: во-первых, тотальное алкогольное опьянение, периодически включающее в себя демонтаж элементов окружающей среды и нанесение телесных повреждений гражданскому населению и работникам ППС, то бишь милицейских патрулей; и во-вторых – жестокий и коварный абстинентный синдром, в просторечии – бодун.

Третьего состояния Фокину было не дано. Как говорили еще древние римляне: tertium non datum.

...В данный момент он находился во втором и худшем из двух этих состояний и, несмотря на то, что пытался держаться бодрячком, чувствовал себя прескверно.

– Что, колбасит, Афоня? – проговорил Владимир Свиридов, на физиономии которого тоже наличествовала зеленоватая похмельная бледность, но несравненно менее колоритная, чем на оплывшей морде его друга.

– К-колбасит. Что-то я не пойму... у меня третий день такой бодун проклевывается, что хоть топись. Не пойму я что-то. А что это вчера за сдобная бабенка тебя искала, а, Свиридов?

– Много их тут, этих бабенок... – неопределенно отмахнулся Владимир, но потом все-таки уточнил:

– А как она хоть выглядела?

– Отпадно выглядела! – оживился все еще никак не выпадающий из похмельного столбняка Афанасий. – Рыжая такая, фигуристая... забористая баба, ничего не скажешь. На белом «мерине»-кабриолете приезжала. Классная тачка! Помнишь, мы примерно на такой же парковались у «Негреско» в Ницце. Э-эх, ведь жили же... не то, что сейчас!

Упомянув название едва ли не самого дорогого отеля Французской Ривьеры, Фокин тяжко вздохнул.

– Рыжая? На белом «мерине»-кабриолете? Лет тридцать пять и молодится под девочку, шалава? Так это Анжела, – презрительно сказал Владимир.

– Анжела, Памела, Маша, Даша... какая разница, если такая телка! Везет тебе на баб, Володька! Так она тут нарезала, тебя разыскивая! Глаза так и горели... лакомый кусочек, ничего не скажешь! Ты уже успел ее натянуть или как? Что молчишь?

– Да пошла она, проститутка...

Фокин недоуменно пожал плечами:

– Как это «пошла»? Как это «пошла»? Такая отпадная соска, и ты ее, значится, посылать... Не понимаю я тебя что-то, Свиридов.

...В последнее время в жизни Владимира Свиридова и Афанасия Фокина в самом деле появилось много непонятного. И таинственная сила фокинского бодуна, и свиридовское пренебрежение к «сдобным бабенкам» по значимости были отнюдь не на первом месте этих «непоняток».

Судьба, вертевшая этими людьми, как самый свирепый шторм не крутит утлым суденышком, забросила их в самый западный город России – Калининград.

Нажив немерено проблем в обеих столицах – Москве и Питере, – друзья прибыли в экс-Кенигсберг, чтобы стать на мертвые якоря.

И они стали на них в самом прямом смысле.

Дело в том, что вследствие тотального безденежья, удивительно совпадавшего по временным рамкам с запоями, они устроились на работу в ресторан, находившийся на старом корабле, стоявшем на приколе в Калининградском порту. Корабль был недавно списан из Балтийского пароходства, хотя находился в довольно приличном состоянии, и теперь благополучно отдан в частные – и не очень чистые – руки.

Новые владельцы отреставрировали посудину и сделали из нее если не конфетку, так вполне приличное заведение. Не люкс, но для братвы средней руки – вполне подходяще.

На трех палубах корабля-ресторана располагался целый увеселительный комплекс с разнокалиберными саунами, бильярдными, стрип-клабом, мини-закусочными, казино, ну и так далее.

Главное помещение корабля – огромный зал первой палубы, созданный посредством демонтажа перегородок десятка люксовых кают – был отдан под ресторан «Лисс».

Непонятно, кто дал ему такое название – то ли человек, в детстве начитавшийся Александра Грина и запомнивший оттуда красивые названия портовых городов – Лисс, Зурбаган, – то ли поклонник известного продюсера Сергея Лисовского и его фирмы «ЛИС'С»...

Но тем не менее именно в этом ресторане работали Владимир Свиридов и Афанасий Фокин. Кем только не приходилось работать им на своем веку, особенно Фокину: и сельским, и городским священником, и охранником, и руководителем службы безопасности видного бизнесмена, и тренером, и вышибалой в лондонском кабаке в Вест-Энде, и частным детективом, и даже порноактером и киллером.

Послужной список Владимира был не меньше.

Так, последним его местом работы была служба безопасности одного из воротил московского бизнеса. Он был шефом киллерской структуры – группы прекрасно обученных, опытнейших специалистов, сплошь бывших сотрудников спецслужб.

И вот теперь – работнички ресторана...

В ресторане «Лисс» они работали уже около десяти дней. А на исходе второй недели их призвал к себе директор ресторана Семен Аркадьевич Вейсман по прозвищу Пейсатыч и важно сказал:

– Вот что, братцы. Сегодня у нас большой день. «Крыша» хавать будет. Так что надо подготовиться до вечера основательно.

– Подготовиться так подготовиться, – сказал Фокин, который уже успел хватить пива и закусить икоркой, а теперь меланхолично пережевывал «Orbit». – «Крыша» так «крыша». Хоть подвал.

Пейсатыч назидательно потряс в воздухе указательным пальцем и проговорил:

– Вот именно этого я и предлагаю тебе и твоему дружку остерегаться – расхоложенности. Так что, Фокин, нечего мне тут пудрить мозги бодренькими восклицаниями. У тебя же на лбу написано, что ты уже успел похмелиться. О... черрт! Подъехали уже эти... бойцы. Наверно, сейчас указания по подготовке к банкету будут давать. Иди, Володя, прими у них всякие там цеу.

Свиридов, посмотрев через перила верхней палубы, увидел, что на пристани «пришвартовался» здоровенный синий джип, из которого один за другим вылезли носители упомянутых Пейсатычем цеу – то бишь «ценных указаний».

...Как оказалось впоследствии, ценны эти указания оказались только в одном пункте – в стоимости их гипотетического осуществления.

Первым из салона джипа извлек свои массивные телеса добрый молодец, чья внешность никак не выбивалась из стандарта «гоблинария» средней руки. Вне всякого сомнения, никому не составит труда представить себе перекормленную собаку породы питбуль, важно расхаживающую на задних лапах, с золотой цепурой на шее – для балансировки, время от времени поскребывающую в массивном бритом затылке и то и дело отряжающую в окружающую атмосферу однообразный матерный лай.

Косая сажень в плечах, несколько пообвисшее пивное брюхо и уж совсем запущенная отвислая задница довершали калоритный портрет молодого человека из «крыши».

Второй гоблин был точной копией первого – эдакий модифицированный Полиграф Полиграфович Шариков начала двухтысячных годов, умело примененный к насущным веяниям времени. То бишь разросшийся до двух метров и обзаведшийся дыневидными кулаками.

Зато третий ростом не вышел, на фоне своих рослых собратьев он выглядел откровенным недомерком. Плюгавая редковолосая мелочь.

Зато, как уяснил себе Свиридов, когда дело дошло до непосредственного общения, отмочился он другим: понтами и «гнилым базаром».

Двое здоровых амбалов успели еще только пробубнить пожелание насчет «мяса там, типа, побольше», а мелкий бодро рассек воздух фронтальной и горизонтальной пальцовкой и гнусаво, через нос, откинул следующее:

– Ну, ты чисто выставь тама, чтобы типа фрукты там с канар-манар... там типа киви, манго, ананасов подкинь на закусон...

Огромный потомок Шарикова, сильно смахивающий на монументального толстяка из клипа «Дискотеки „Аварии“, который густейшим басом выбухивает: „Пей пиввво!!! Ешь мясссо!!!“ – покосился на мелкого шпендрика, которого продолжало распальцовывать и кидать в гнилые базары, неодобрительно. А тот не унимался: – Ну, чтобы бананы типа розовые были... осетрины там, балыку... я еще кокосовые орехи незрелые уважаю... ими после водяры закидываться в цвет. Пером надрезал верхарус... и там типа скальпировал и как из баклаги жабать можно. Это я так типа с пацанами сращивал на Багамах.

Говоря все это, шпендрик бегал вдоль стеллажей, на которых, собственно, и было уложено кое-что из перечисленной им провизии. На последнем вираже его занесло куда-то вдаль, и он начал орать с расстояния около пятидесяти метров, не глядя на своих братков и угрюмо безмолвствующего Владимира Свиридова:

– Думаю, ты в тему въехал, мужик? Так шо мне... нам надо организовать...

Голос его совсем заглох вдалеке, и Свиридов было двинулся за мелким гоблинарием, чтобы не выпадать из этого замечательного инструктажа, но был остановлен рыком одного из «больших»:

– Ты че, мужик, в натуре, совсем страх потерял? Куда когти рвешь?

Владимир, обернувшись, невозмутимо произнес:

– Так вашего товарища не слыхать. А старшего...

– Какой старший? – рявкнул второй громила. – Этот недомерок с нами без году неделя в команде трется! Эй, Мосек... иди сюда, падло пучеглазое!

Мелкий брателло со смешной кличкой Мосек, вероятно, переиначенной из Моськи, которая лает на слона в крыловской басне, появился немедленно.

Даже непонятно было, как он сумел так быстро преодолеть отделявшее его от Свиридова и братков расстояние.

– Еще раз будешь забазаривать этот борзой гниляк, сам на балык пойдешь, чмо! – внушительно проговорил здоровяк номер один.

– Да какой из него балык? – после гроссмейстерской паузы сказал здоровяк номер два. – Только на консервы... типа килька в томатном соусе.

Мосек сдулся прямо на глазах.

– Да пацаны, я... – начал было он. Но тут же был втоптан в палубу безапелляционным:

– Завали табло, Мосек. В общем, так, земляк, – повернулись громилы к Владимиру, – подготовьте нам там типа мяса побольше, солянку... водку. Водку... типа только «Абсолют». Вник?

Свиридов мрачно кивнул. Предложение выставить на стол не меньше ста бутылок «Абсолюта» его совершенно не вдохновило, так как было чревато плачевными последствиями.

Дело в том, что так называемый «Абсолют», так опрометчиво затребованный господами бандитами, в большинстве своем производился тут же, на борту корабля: в огромном трюме стояло несколько цистерн – с водой, спиртом – и хитроумный аппарат для смешивания вышеуказанных компонентов в коктейль. Все это бодяжил Фокин, а потом несколько его подручных заливали полученное пойло в тару из-под «Абсолюта», «Финляндии» и так далее.

Продукт предлагался клиентуре, которая уже накушалась приличной водочки и не могла «Абсолют» не то чтобы от разведенного спирта отличить, но даже от фекальных вод – тех самых, что бултыхаются в канализационных трубах.

Так Семен Аркадьевич Вейсман по прозвищу Пейсатыч, человек редкой доброты и щедрости, способный продавать снег якутам и телогрейки неграм на экваторе, экономил большие средства.

...Но тара из-под «Абсолюта», как назло, закончилась. Нужно было спасать положение.

– Я думаю, к мясу стоит взять вино, – важно проговорил он.

Тут Мосек опять проявил свою мерзкую сущность.

– Че-о-о-о? – протянул несносный недомерок. – Вино-о-о? Вино ваще беспонтово пить, как и пиво! Да ты че, мужик...

– Задрай грызло! – снова прикрикнул на него один из здоровяков, а потом обратился к Свиридову:

– А почему вино?

– Вино к мясу – это аристократично, – внушительно проговорил Владимир и сделал значительное лицо.

Амбалы переглянулись, а Мосек снова заверещал:

– Че мы, телки, что ли, чтобы нас винищем накачивать, бля?

Свиридов пожал плечами со скучающей миной на лице: дескать, заглушите мелкого, ребята, что-то он откровенный порожняк гонит.

Один из здоровяков снова одернул не в меру прыткого шпендрика, а потом оценивающе посмотрел на Владимира и проговорил:

– А че, типа... это мысль. Можа, в натуре, а, Колян?

– Покатит, – сказал Колян басом. – Будем, типа, как интеллигентные люди. Вино к мясу, а потом водочкой полирнем, и покатит.

Свиридов кивнул, с трудом подавив облегченный вздох.

Дело в том, что и вино у Пейсатыча было особенное. Хранящиеся в огромной цистерне необъятные винные запасы имели одну примечательную особенность: несколько недель назад один из клиентов во время омоновской облавы сбросил в трюм пакет с героином, а тот провалился в упомянутую цистерну и в полном соответствии с законами химии растворился.

Нет надобности добавлять, что экономный Семен Аркадьевич не стал сливать в Балтийское море такое ценное вино. Просто перед подачей на стол героиновое пойло сильно охлаждали, потому что иначе вкус и запах выдавали несанкционированную добавку.

Зато прибыли ресторана возросли многократно. Человек, продегустировавший такой букет, мог пить самопальный «Абсолют», как воду, а мог и похлебать бензину, наивно предположив, что это «Martini Rosa».

– Ну че, договорились, – сказал Колян и, видя, что Мосек снова раскрыл было рот, в качестве превентивной меры оделил его здоровенным подзатыльником.

Тот густо икнул и едва не врезался в стеллажи.

В то же самое время Фокин, подвизавшийся в «Лиссе» в качестве вице-шеф-повара, то есть заместителя главного повара, мучительно искал, где бы достать грамм триста приличного коньяку, чтобы заправить им только что подоспевший торт. Главный повар, который был уже в стельку пьян, переложил все обязанности на Афанасия, и теперь многопрофильный «Гаврила» прикидывал, что «Хеннесси», конечно, подошел бы, да только выделит ли его Пейсатыч, этот «Хеннесси»?

И Фокин направился к директору «Лисса».

Тот сидел у себя и пил как раз коньяк. В ответ на просьбу Афанасия выделить искомый напиток проклятый скупердяй заявил:

– У тебя что, коньяка нет? Иди и возьми у себя в трюме.

– Но, Семен Аркадьич... вы же знаете, что в трюме тот же самый разведенный спирт, только еще с чаем для подкраски и со жженым сахаром. Там же никакого аромата нет! Весь торт таким коньяком можно коту под хвост...

Пейсатыч нахмурился.

– А тебе аромат нужен? – спросил он и выпил стопку коньяку. – Тогда черпни винца и залей.

И тут Фокин вспылил. Лицо его густо побагровело, и Афанасий, кучеряво выругавшись, прорычал:

– Винца-а-а? Да что же это за издевательство, мать твою! А потом, если что, в торец кто будет получать? Не ты, нет! А когда повар твой главный по пьянке вместо базилика анашу в суп-харчо сыпанул и не самый последний в «крыше» человек, Боря Муромец, напоровшись этого, с позволения сказать, супца, и на карусель в парке культуры и отдыха кидался, как Дон Кихот на мельницы... а теперь с черепно-мозговой в первой городской больнице кукует! Кто тогда отдувался?! Хорошо, хоть он этот фирменный супчик не внутривенно принимал! А этот героин в вине! Надо ресторан срочно переименовывать – из «Лисса» в какой-нибудь «Вмаз» и «Кумар»!

– Да ты что так разошелся, Афанасий? – попытался было утихомирить его Пейсатыч, но не тут-то было.

– Может, вместо соли кокаином будем блюда сдабривать? Он тоже белый, мать-перемать!!! – продолжал орать Афанасий.

Директор, единственным недостатком которого была чрезмерная алчность, заерзал на стуле и, подталкиваемый децибелами фокинского голоса, потянулся было к початой бутылке коньяка – но тут Афанасий громыхнул:

– Если торт запорем – учтите, Семен Аркадьевич, так и скажу братве: мол, директор наш, – симпатичнейший господин Вейсман, – порекомендовал мне заправить торт героиновым винцом или коньячком на чаю и жженом сахаре.

Аргументация Фокина была исчерпывающей: трясущимися руками директор отдал ему бутылку «Хеннесси».

У Семена Аркадьевича было живое воображение, и он мгновенно нарисовал себе мизансцены, предсказанные Фокиным, и решил, что в подобной ситуации одними восклицаниями типа «Ах ты, жидовская моррррда!», густо сдобренными матом, не обойдется.

А Фокин с чувством выполненного долга направился в поварскую, по пути половину содержимого бутылки молодецки препроводив в собственную глотку.

* * *

– Ну, чем воздух сотрясать, – сказал здоровенный лысый бандит с физиономией плохо воспитанной гориллы, которую только что исключили из зоопарка за аморальное поведение, – лучше ты давай базарь, Мосек.

«По всей видимости, – отметил стоявший неподалеку от прямоугольника банкетных столов Владимир, – этот маленький недомерок Мосек тут что-то вроде тамады и шута на пиру.

Ну что ж, и флаг ему в руки: в отличие от большинства присутствующих язык у парня подвешен куда как неплохо».

Мосек многозначительно почесал в гладко выбритом подбородке и заговорил:

– В общем, базар такой. Типа мужик не из самых последних пацанов на деревне, типа там подвязок куча с ментами, братанами и всякими там губернаторами. Ну, там по жизни отмазывал братву от всяких там наездов и проклевок из налоговой и таможни, с этого нехило кормится... тачка у него типа не фуиный там «мерсюк» с финтифлюшками, а типа «Ягуар» или, в натуре, ваще типа «Ламборджини» и «Бугатти»...

– Как? – переспросила вульгарного вида девица, накрашенная, как Чингачгук на тропе войны. Она сидела рядом с уже знакомым Владимиру Коляном. – «Бугай»?

– «Бугатти». На крайняк «Феррари берлинетта» или там, в натуре, «Ламборджини миура», – с видом знатока автомобильного бомонда пояснил Мосек. – Ну... в натуре, дача тама, коттедж всякий пропилейный, брулики, жена и две соски на стороне. От такой масляной жизни он не слабо зажирел, поскольку с обычными пацанами бицуху и прессняк подкачать в спортзал ему западло идти, а всякий гербалайф, в натуре, тоже пить западло... потому как по раскладу это, бля, чисто непристижно.

– И чо? – пискнула телка.

– А чо? Попервах типа как Пугачева или там Долина эта, жрал каких-то, бля, эксклюзивных глистов из жопы китайской панды... Панда – это типа помесь медведя с енотом, типа как после аборта... бамбук он еще хавает. В общем, глисты у брателлы не прижились, не климат или хрен знает, может, че еще. Ка-ароче, брателло этот продвинутый весил за три сотни кил, а росточком при этом... ну на черепок помене меня.

– Ну, это ты мозг дрючишь. Меньше тебя, Мосек, только кроликов фермеры разводят, – сказал Колян, а плотный брателло в сером пиджаке во главе стола – по всему видно, босс – засмеялся и кивнул головой.

Мосек злобно шмыгнул носом, плеснул в себе в стакан выговоренного Владимиром «героинового» вина и продолжил рассказ:

– Ну, брюхо и все такое... это ему, в принципе, по барабану, но вот жена и соски его левые жестко кидали предъявы, что типа его пузень им голову прищемляет, когда там, типа, они ему минет... отсасывают.

Гоблины расхохотались.

– Брателло этот сначала на это все клал с прибором, а потом стал конкретно обламываться, потому что одной соске даже шею чуть не сломал, типа когда кончал... Влегкую дернулся и трындец, соске по башке сто кил прислало. Потом типа лечение-фуеверчение, моральный и оральный там ущерб... В общем, скинул он этой будке пять «тонн» «зелени». А потом... ну не то чтобы он лавэ закрысил, но все равно какой-то неприятный осадок в душе и все такое. Дальше – круче. В город приехали типа беженцы из какого-то там Черножопостана, там бабеус пошкулять, бутылок подсобрать. А наш брателло типа с какой-то стрелы как раз выруливал на своей навороченной тачане, бухой коптил по шоссе где-то киломов двести пятьдесят в час, потому как все ГАИ, ГИБДД и тэ дэ в гробу видел. К тому же какая-то шалава ему конец обсасывала. Короче, ни хера он на дорогу не смотрел, и все дела...

Свиридов окинул столы долгим взглядом: большинство гоблинов, от души смеясь, едва не падали лицами на столы – видно, рассказ Моська пробрал их не на шутку.

И еще – Владимир мог поспорить – Мосек рассказывал про человека, который был прекрасно знаком этим людям. Просто никто не называл имени этого брателло всуе.

– И в этот, бля, роковой момент, – продолжал Мосек, – на дороге как раз одна старая чурка жопой загнулась, бутылку пивную подобрать. Бемц, бля, и чурке кранты, а мозги ее куриные по светофору размазало. Кипежу было не на жись, а на смерть! Брателлу долго отмазывали, там типа кучу народу построили, скинули «зелени» немерено, но откосили на все сто. И типа получилось по протоколу, что чурка старая сама, блядь такая, с разбегу головой в брателловскую тачану шарахнула, и, сука, бампер помяла на три штуки баксов. На бабки ее решили типа не ставить, типа она ловко отмазалась – кони двинула.

Босс бандитов, склонившись вперед, затрясся всем своим монументальным корпусом в припадке пароксизмического беззвучного смеха.

А Мосек не без артистизма досказывал:

– Пацан устроил типа банкет на сто рыл, через одного по мусору гибэдэдэшному сидит. Все прокатило в цвет, попили, поели по душам. А на следующий день, ек-ковалек, к нему в офис пришел типа вождь этих, блядь, черножопых, какой-то там Саттарбай Калдыргоч, гребись оно все в пасть. Вонючий, как козел, грязный такой бомжок... как мимо пацанов, типа секьюрити, на входе прошел – никто не просек. И как захерачит брателле куском кала таджикского ослика прямо в пасть, а потом типа базарит: издохни, шайтан твоя. Тут эти секьюриты набежали, чмыря таджикского вывели, жестко отмудохали и сказали всем черножопым, что с этим Саттарбаем уматывать им надо из города в двадцать четыре часа. Те накрутили чалмы, манатки поластали и свалили. А брателло, которому кал от ослика в хлеборезку попал, начал худеть от этих глистов таджикского ослика... Стала фигура отпадная, бля, как у каменных пацанов, которые типа скульптуры. А потом говно кончилось, и опять покатило по-старому. И щас, – Мосек многозначительно поднял палец, – брателло этот опять под триста кил разбух! Такие вот дела!

Свиридов переглянулся с Фокиным, который в этот момент пытался вытащить из-под крайнего стола закатившегося туда брателлу: дела-а-а...

По всей видимости, героиновое вино оказало свое феерическое воздействие, и в пределах помещения ресторана начинала закипать бурная жизнедеятельность не блещущих трезвостью и светскими манерами индивидуумов.

Впрочем, эту картину довольно сложно представить.

Подумать только: более чем полусотни здоровенных бритых обезьян, яростно чавкающих, утирающихся рукавами пиджаков, рубашек и олимпиек, ковыряющих в носах и в ушах антеннами мобильников или – того хуже! – только что объеденными костями...

К потолку поднимался сизый дым бесчисленных сигарет и лай однообразных ругательств и грубых восклицаний:

– Ты глянь, Лех, бля, он свою мобилу типа утопил в водяре!

– Че, в натуре?

– А винище тут какое цеповое! Жидок, местный халдей, не слабо забашлял. А?

– Шала-а...вва!

– Слышь, Крот, а ты где эту телку надыбал? В блядской конторе, где Паша Горелый заправляет?

– Ссам телка... казззел!!

– Сы.. по...покойствие, гос-спода!

– Отзынь, козел, че ты м-меня торрркаешь...

– Ну-у-у... за дррружбу!

Лица женского пола, которых тут было не меньше трех десятков, не отставали от своих кавалеров: одна, дебелая бабища под центнер весом, вскарабкалась на стол и водрузила на него свою монументальную задницу, которой позавидовал бы средних размеров гиппопотам; вторая засовывала в лифчик бутылку так называемого «Абсолюта»; третья мурлыкала и стыдливо закатывала глазки, в то время как в различные части ее тела вцепилось уже не меньше десятка рук, покрытых татуировками образца «не забуду зону», «бей мусоров», а также простенькими солнышками, якорями и кривыми надписями «Вася» или «Петро – муде с ведро».