Kitobni o'qish: «Посланники»

Посвящается Женщине и Мужчине, подарившим мне Жизнь.

О живых и мёртвых

"Для торжества Зла необходимо только одно условие – чтобы хорошие люди сидели сложа руки"

Эдмунд Бёрк

"Человек есть то, что должно быть преодолено"

Фридрих Ницше

Семь романов. Семь сборников новелл. Шестнадцать выпущенных за сорок лет книг, включая переиздания и переводы.

«Посланники» – восьмой роман Михаила Ландбурга. Предыдущий – «На последнем сеансе» (2011) – был признан лучшей русскоязычной книгой Израиля и принёс своему автору литературную премию имени Юрия Нагибина.

Премии, как известно, обязывают. Даже самые эфемерные, Диплом в изящной рамочке и корзина с прекрасными цветами в обязательном порядке задают новую планку – ту самую, ниже которой следующее произведение опускаться права не имеет. Чтобы ни читателей своих не разочаровать, ни критикам не потрафлять. Следовало и с мыслями собраться, расположить их в правильном порядке…

* * *

Роман «Посланники» – самый, пожалуй, сложный из всех, что написал Ландбург. Поскольку действие в нём происходит не только среди живых, но также и среди мёртвых.

На фоне начавшихся со случайной (они всегда такими именно и бывают) встречи в лавке букиниста отношений студента Лотана и студентки Лии происходят драматические события вокруг военной операции Армии Обороны Израиля 2012 года по наведению порядка в секторе Газа, в которой Лотан должен принимать участие как призванный из запаса. Проходит день за днём… …Читатель узнаёт о трагедии 70-летней давности – истории маленькой группы австрийских евреев, бежавших из оккупированной и аннексированной нацистами Австрии в Финляндию. Маршал Карл Густав Маннергейм, оказавшийся вынужденным союзником Гитлера в его войне с большевиками, наотрез отказался выдавать на расправу бесноватому фюреру своих, финских евреев, но не смог устоять от искушения не делать этого также и с евреями пришлыми – чужими. И восемь австрийских беженцев, среди которых были и дети, оказались в концлагере Биркенау, откуда не вышел ни один из них.

Но один из них всё же вышел оттуда – из расстрельного рва – семьдесят лет спустя. Вышел для того, чтобы прийти к ныне живущим на земле – подняться наверх, как он это называет – и предостеречь. От иллюзий по поводу того, что со Злом можно как-то договориться, примириться, закрыть глаза на его существование от надежды на то, что в мире рано или поздно настанет мир и гармония, от всего того, что рано или поздно непременно приведёт прекраснодушных мечтателей туда, откуда он сам с таким трудом выбрался.

Ганс Корн, венский психоаналитик, ученик и сотрудник доктора Франкла, всю свою короткую жизнь пытался разобраться в самом себе и в окружающем его мире с помощью привычных ему методов психоанализа. Оказавшись же перед лицом неминуемой гибели, он задался вопросом: «Неужели миллионы людей погибли лишь только за то, что они были носителями другой веры?" Ганс Корн о многом передумал, и теперь, явившись во сне Лии, он со своими предостережениями и наставлениями. При этом повествование всякий раз ведётся от первого лица – того из персонажей книги, чьими глазами смотрит на окружающий его мир автор.

Столь сложная структура текста должна иметь простое и понятное объяснение. Кто может дать его лучше, чем сам автор? Говоря о том, что двигало его мыслью, эмоциями и пером во время работы над романом, Михаил Ландбург подчёркивает: «Мир находится в состоянии хаоса и ужасных проявлений. Я решил заглянуть в человека, в котором столько намешано разного, и, если создаются (кстати, самими людьми) определённые обстоятельства, то ужасы неизбежны. Моя книга – разговор о человеке, о его сущности, о попытке изменить в себе эту “ДНК”. То есть, как говорил Фридрих Ницше: “Человек есть то, что должно быть преодолено”».

* * *

Я прочитал почти всё Михаилом Ландбургом прежде написанное и опубликованное. И, как профессиональный читатель, кажется, понял – в чём тот самый основной посыл, тот, как говорят по ту сторону Атлантического океана, general message его произведений. В своих романах писатель ведёт непрерывный разговор о несовершенстве мира и человека, а также, обратившись с каким-либо вопросом, пытается получить на него ясный ответ.

Помимо того, что я принадлежу к числу преданных ценителей творчества Михаила Ландбурга как читатель, мне выпала большая удача – сотрудничать с писателем как редактору. И вот, готовя к изданию эту книгу, у меня время от времени возникало странное ощущение. Мне отчего-то представлялось, что так же, как мертвец Ганс Корн разговаривает со студенткой Лией, как безымянный капитан разговаривает с сержантом Лотаном, точно так же Бог разговаривает – через Ландбурга – по крайней мере, со мной. Потому что в этой его книге мне довелось найти несколько ответов на несколько важных вопросов. Не говоря уже об истории Ганса Корна и его погибших в Биркенау товарищей. Теперь я об этом знаю.

Надеюсь, вам повезёт тоже. И буду очень рад, если моё предположение окажется верным.

Павел Матвеев

Санкт-Петербург, декабрь 2014

Часть первая
Лотан

"Люди становятся орудиями своих орудий"

Генри Дэвид Торо

К началу третьего года университетских занятий мне понадобился оригинал текста Марка Аврелия "К самому себе", и кто-то посоветовал заглянуть в лавку букиниста.

Здесь было тесно и пахло старинной кожей, но стеллажи с книгами Платона, Сенеки, Монтеня, Аристофана и уж, конечно, плакат "Книги – хороший способ поговорить с тем, с кем разговор невозможен"¹ придавали ощущение уверенности и уюта.

Худой, чуть сгорбленный с болезненным лицом букинист сконфуженно пробормотал:

– В данный момент этой книжки в лавке нет, но обещаю достать.

– Очень нужно! – сказал я.

Букинист одобрительно кивнул.

– Великие книги наполнены жаждой своего поколения поделиться пережитым со следующим поколением, и каждая такая книга прокладывает тропинку к новым книгам, даже тем, которые ещё не написаны. Завтра начинается вчера.

Я пожал плечами.

– Однако в каждом ли поколении отыщется личность, подобная Платону или Сенеке?

Букинист продолжил:

– Для того, чтобы написать хорошую книгу, быть личностью выдающейся не обязательно; достаточно быть просто хорошим писателем, а что касается пережитого, то этого во все времена бывало в избытке. Надеюсь, литература ещё не раз клюнет пребывающего в растерянности читателя и в глаза, и в лоб, и в темечко и в… Слова, имеющие вес, были всегда, и всегда будут…

Рука букиниста потянулся к книжке в кожаном переплёте.

– Вот тут чуть ли не на сотне страниц описана сцена перед казнью Иисуса, попросившего завязать ему глаза. Потрясающе! Думаешь почему?

Я предположил:

– Иисусу стало страшно.

– Возможно.

– Разве не так?

Взгляд букиниста скользнул мимо меня.

– А если допустить, что в просьбе Иисуса таилось чувство стыда за человечество?

Я молчал.

Букинист рассмеялся:

– Древний римлянин не сомневался в том, что чувство влюблённости ему внушил бог Купидон; чувство воинственности бог Марс, удачную торговую сделку бог Меркурий. Миром управлял идеал, в мыслях царила ясность, пока однажды не наступило время всеобщего хаоса и неразберихи. Взамен прежним верованиям появились новые, чарующие слух слова: Равенство, Счастье, Свобода, Прогресс. Потребовалось какое-то время, после чего эти слова поблекли, поизносились, а то и вовсе стёрлись. Наступила власть гильотины, электрического стула, газовых камер, атомных бомб. Мир покрылся запахом гнили. Идеализм стали считать роднёй идиотизма. Телевизор, газеты нас отучают думать самостоятельно, а мы не возражаем – неведение помогает оправдываться и смутный груз с души снимает.

– Предлагаете вернуть утерянных богов?

– Почему бы нет? Максима "Mundus vult decipi"² бытует веками, – отозвался букинист и раскрыл другую книжку.

– А вот здесь говорится о пролитой человеческой крови. А кто её пролил? Ну, да – люди, вроде меня, тебя, всех нас. Люди страшатся болезней, наводнений, голода, крыс, засухи, войн, но, кажется, больше всего их пугает правда, ибо она не бывает общей на всех, а лишь такой, какой каждый видит её краем своего глаза, улавливаем краем своего уха, воспринимаем краем своего мозга. Видимо, поэтому-то настоящим писателям интереснее не правду искать, а истину, которую суждено искать вечно. При удобной правде проще позволять себе совершать поступки, на которые при иных обстоятельствах, решаться не посмеешь.

Голос букиниста был глухим, неторопливым.

Я напряг память.

Я узнал этот голос…

…Однажды –

из комнаты отца послышался глухой, неторопливый голос. Гость говорил о Париже, о своей маме-еврейке и отце-французе, о кумире молодости – генерале де Голе, а потом разговор зашёл о последней картине отца "Кошки". Гость был огорчён тем, что эти создания, привлекая к себе внимание писателей, художников, композиторов, сами к миру книг, песен, картин питают, вроде бы, полное равнодушие.

Отец долго молчал, а потом пояснил, что в глазах этих бессловесных созданий его привлекают к себе выступающие необычные, загадочные пятна, некое отражение недоступных людям смутных красок. А ещё он сказал, что часто задумывается над тем, отчего кошки, умеющие столь мучительно стонать и так пронзительно кричать, никогда не смеются.

Вдруг в комнате отца зазвучал один из ноктюрнов Шопена, и я, чтобы сосредоточиться на чтении "Царя Эдипа", прикрыл дверь…

…Теперь я беспокойно поёжился и спросил:

– Думаете, такого рода обстоятельства меня коснутся?

– Возможно, что пронесёт… – букинист ткнул пальцем в томик Элиота и прочёл:

 
"Мы будем скитаться мыслью,
И в конце скитаний придём
Туда, откуда мы вышли". ³
 

– А затем? – спросил я.

– Окаменеем! Нас не убудет…

Я прикусил губу и напомнил о книжке Марка Аврелия.

– Достану! – пообещал букинист и принялся по памяти читать бесконечно длинный кусок из Вергилия.

Я пришёл восторг.

– Впечатляет! – выдохнул я. – Ваша латынь…

Букинист причмокнул губами.

– В моей жизни были Париж, Сорбонна, Овидий, Катулл, Федр…Когда-то…

Я сказал:

– С тех пор кое-что, вроде бы, поменялось…

– Вроде бы да, а вроде бы и нет… – по лицу букиниста скользнула усталая улыбка, и вдруг он мягко поинтересовался:

– Я могу узнать, кто ты?

– Конечно.

– Вот я и спрашиваю: "Ты кто?"

– Студент Иерусалимского университета и сержант в запасе армии обороны Израиля.

Букинист смежил веки и добродушно улыбнулся.

– Это всё?

Сбитый с толку, я опустил голову.

– По мне хоть профессор, хоть генерал… – сдавленно проговорил букинист и раскрыл передо мной "Флориды" Апуллея.

Я прочёл: "Сократ, мой великий предшественник, как-то раз довольно долго глядел на красивого юношу, всё время хранившего молчание, и, наконец, попросил его: "Теперь, чтобы я мог тебя увидеть, скажи что-нибудь".

– А ещё читай здесь, – указал букинист.

Тут было сказано, что молчащий язык приносит не больше пользы, чем ноздри, страдающие насморком, или уши, забитые грязью, а также глаза, затянутые бельмом.

Я втянул голову в плечи.

Букинист вернул книгу на место и, вызвав меня на беседу об Эврипиде и Сафо, заметно повеселел.

– Ну, вот, – сказал он, – теперь я тебя разглядел.

В лавку вошла девушка – густые светлые волосы, в глазах загадочный блеск.

Встав за прилавок, она сообщила, что до очередных университетских зачётов теперь далеко, и пока сможет приходить чаще.

Перехватив мой взгляд, букинист сообщил:

– Мой ангел хранитель.

– Разве, евреи, признают ангелов? – рассмеялся я и направился к выходу.

За моей спиной девичий голос произнёс: "Заходите ещё!"

* * *

Через несколько дней я сказал:

– Видишь, я пришёл!

– Вижу! – откликнулась девушка.

Я снял с полки томик Сенеки.

Передо мной качнулось возбуждённое лицо.

– Читаешь на латыни?

– Лотан, – сказал я. – Меня зовут Лотан.

– Лия, – живо отозвалась девушка. – Поступила на романское отделение университета.

– Античная культура?

– Да.

– Здесь в Иерусалиме?

– Здесь.

Мои глаза споткнулись о девушку.

Хотелось спросить: "Кто ты?"

Хотелось понюхать её волосы.

Забыв о Сенеке, я осведомился:

– Можно приглашу в кино?

– Пригласи! – сказала Лия.

Не проронив ни слова, я из лавки вышел.

* * *

Иерусалим был многолюден.

Невольно вспомнился Игорь Сахновский, в книге которого один из персонажей провёл исследование –

"Среди шестнадцати тысяч трёх сот восьми пешеходов, водителей и пассажиров, украшающих своим присутствием главную улицу города, девять тысяч шестьсот одиннадцать персон сейчас мыслили о деньгах. Три тысячи семьсот двадцать девять граждан обоих полов думали о сексе, имея ввиду самые грубые и незатейливые формы сношений с малознакомыми, незнакомыми или просто воображаемыми особями. Неполная тысяча сильно тревожилась, как она выглядит со стороны. Восемьсот сорок одного терзала потребность безотлагательно выпить, даже и не закусывая. Полтысячи с лишним элементов хотели есть. Сто пять разных личностей, абсолютно независимых друг от друга, напевали про себя половозрелый шлягер: "Забирай меня скорей! Увози за сто морей! И целуй меня везде! Я ведь взрослая уже!" Семнадцать счастливых женщин и трое мужчин молчаливо сходили с ума от ревности. Четыре компетентных тинейджера с пылом обсуждали пятого: он больной на всю голову – или не на всю?"

* * *

На углу улицы Бецалель человек в жёлтой рубахе писал портрет с фотографии пожилой женщины. Я остановился. Было любопытно. "У тебя счастливое лицо, – взглянув на меня, сказал художник. – Присаживайся – счастье на твоём лице увековечу" Я отказался, усомнившись в том, что счастье делается кистью уличного художника.

Мимо меня прошли три женщины в длинных чёрных одеяниях.

Я оглянулся на них.

Они оглянулись на меня.

Я улыбнулся.

Они – нет.

Подумав о Лие, я твёрдо решил, что девственности лишусь непременно по любви, и вдруг поймал себя на том, что завёл песнопение во славу Господа.

* * *

Я позвонил:

– Лия, как бизнес?

– Твой заказ – "К самому себе" Марка Аврелия" – в лавке. Букинист от тебя без ума.

– А ты?

Лия подышала в трубку. Потом спросила:

– Придёшь?

В ответ я тоже подышал в трубку и сказал:

– Примчусь!

* * *

На одной из страниц книжки Марка Аврелия "К самому себе" я задержался: "Лучший способ оборониться – это не уподобляться обидчику. От моего деда Вера я унаследовал сердечность и незлобивость. От славы моего родителя и оставленной им по себе памяти – скромность и мужественность. От матери – благочестие, щедрость, воздержание не только от дурных дел, но и от дурных помыслов. А так же – простоту образа жизни, далёкую от всякой роскоши. От прадеда – то, что не пришлось посещать публичных школ; я пользовался услугами прекрасных учителей на дому и понял, что на это стоит потратиться".

Букинист бросил взгляд на книжные стеллажи и добродушно проговорил:

– Писатели выдумщики, а их книги – это нередко искусный приём обмана, способный увести читателя чёрт знает куда. Впрочем, иногда в той или иной книге проскальзывает желание добраться до сути, то есть, указать на то, что в конечном итоге, побеждает Добро, и ещё то, что, в конечном итоге, Зло неистребимо.

Проходя мимо Лии, я шепнул:

– Вечером заглянем в кафе?

Лия бодро отозвалась:

– Только в такое, где не шумно, где можно беседовать в полголоса.

– Ладно. А потом ещё в кино… Пойдёшь?

В глазах Лии я прочёл: "А ты как думаешь?"

* * *

В крошечном кафе "Дыхание" было четыре столика без скатертей, зато на каждом из них возвышалась узкая стеклянная вазочка с цветком. Мы устроились за столиком возле окна. В чуть затемнённом углу сидел старик с большими красными ушами и длинными плохо расчёсанными волосами. Прислонившись к стене, он пил из гранёного стакана рыжую жидкость. И вдруг он запел какую-то французскую песню, а закончив петь, посмотрел на нас. Лия улыбнулись, а я поаплодировал. Старик поднялся, отвёл рукой лезущие в глаза волосы и направился к выходу. В окно было видно, как он, размахивая руками, шёл вдоль улицы. На углу он остановился, что-то, видимо, обдумывая, а потом свернул в переулок, где магазин рыболовных принадлежностей.

Официант поставил на наш столик две чашки кофе и творожное пирожное.

Лия облизала губы.

Я поиграл бровями.

Вошли двое мужчин в помятых шляпах. Они прошли к столику, за которым сидел старик. Мужчина с зелёными глазами стал читать стихи о женщинах. В стихах звучало немало забавного.

Лия нагнулась ко мне и сказала:

– Писатели – чудаки.

– Не все, – рассудил я. – Только те, что пытаются добраться до сути.

– Кому-то из них удалось?

– Одной жизни бывает мало…

Лия перевела взгляд на окно.

– Мне иногда кажется, что планета остановилась, и что земля прекратила своё вращение.

Я огляделся вокруг и почти выкрикнул:

– Упаси Боже!

Лия взяла мою руку и задумчиво проговорила:

– А ещё мне иногда кажется, что я старая.

Я пошевелил ушами. Подвигал носом.

С улицы в окно заглянул какой-то мужчина. У него был смятенный вид. Кажется, он кого-то потерял. Я проникся к нему сочувствием. Мужчина от окна отошёл.

– Почему мне с тобой хорошо? – выдохнула Лия.

– И действительно – почему? – зарычал я.

На окно опустилась муха, и я, проследив за движением её ножек-ниточек, напомнил о Вергилии, который за мухами, залетающими в комнаты, признавал статус домашних животных, а однажды на земле возле своего дома организовал траурную церемонию похорон мухи со всеми положенными при таком событии атрибутами – гробокопателями и долгими речами.

Лия сказала, что в букинистическую лавку доставили новые книги, а затем, немного поговорив о Римской империи, мы завели разговор о современной литературе. Лия одобрительно отозвалась о незнакомом мне шведском писателе. "Храбрый он, не боится общаться с мёртвыми".

В кафе вошли две пожилые дамы. Они пили чай и во весь голос обсуждали последние выборы в Венесуэле. Внезапно, вскочив со своего места, одна из них замахала руками и со словами "ничего ты в этом не смыслишь" побежала в туалет. Та, которая осталась, заметно заскучала. "Вот скажи, – обратилась она ко мне, – что будет с этим миром дальше?" Я высказал предположение, что дальше будет то же, что было прежде. Дама посмотрела на меня пустыми, будто слепыми глазами, а затем, допив свой чай короткими, нервными глотками, тяжело вздохнула и выбежала на улицу.

Я посмотрел на Лию и стал гадать: если наша прародительница Ева родилась из ребра Адамова, Венера – из морской пены, то Лия… От кого мне такой подарок, кем послана?

– Могу получить информацию? – спросил я.

– Обо мне?

Я кивнул.

Лея горестно вздохнула:

– Что ж, приступай к пыткам.

Я приступил:

– Твой любимый танец?

– Танго.

– Любимые цветы?

– Белые гвоздики.

– Любимые картины?

– Тёплые. А любимая еда – жареная картошка.

– Про еду я не спрашивал.

Подошёл официант и спросил, не желаем ли чего-либо ещё.

Я попросил жареной картошки.

– Нет у нас, – смутился официант.

Я посмотрел на Лию.

– Тогда в кино?

Лия поднялась с места.

* * *

Фильм Тео Ангелопулоса "Вечность и один день" рассказывал о судьбах нелегальных иммигрантов. Во время показа забавных сцен лицо Лии улыбалось, жестких – содрогалось, таинственных или невнятных – замирало. "С этим лицом всё как надо!" – заключил я.

Выйдя из кинотеатра, мы, взявшись за руки, бродили по городу, говорили о фильмах, об учёбе в университете. На нас оборачивались, на нас заглядывались и мужчины, и женщины, и я был готов поклясться, что за нами всю дорогу тянулось яркое, многоцветное сияние.

Лия сказала:

– Обожаю твои пальцы.

Я спросил:

– Что в них хорошего?

Лия пояснила:

– Они твои…

– Я заверил:

– Теперь – и твои тоже…

Лия спросила, задумываюсь ли я над будущим мира, и я сказал, что смысла в этом не нахожу, ибо будущее придёт и без того, думаю ли я над ним или нет. "А ты? – спросил я. – Ты довольна?" "Чем?" – не поняла Лия. Я сказал: "Всем, что вокруг". Лия посмотрела на меня долгим, бесконечно долгим взглядом.

Мы вновь заговорили о фильме Тео Ангелопулоса.

– Не знаешь, почему преследуют неповинных людей? – упавшим голосом спросила Лия.

– Знаю, – отозвался я. – Просто, аппетиты у одних несоизмеримо большие, чем у других.

Лия высказала мысль о том, что людям, несправедливо преследуемым, следует собрать большое войско и восстать.

– Без проблем! – сквозь сжатые зубы произнёс я. – Соберем!

– Ты милый.

Я заключил лицо Лии в мои ладони.

Глаза Лии искрились.

Потом я принялся прыгать на одной ноге. Продержался метров сорок.

Подошёл, пошатываясь, парень – прыщавое лицо, выпученные глаза, на жёлтой майке надпись: "Я небесполезен: служу примером плохого поведения". Кажется, он был из тех, кто считают, будто сердце мужчины расположено в его члене.

Потянувшись губами к моему уху, он шепнул:

– Уступи девулю!

Я шепнул в ответ:

– Дышать хочешь?

– А то! – сказал он.

– Тогда ляг и дыши.

– Понял! – проговорил он и без лишних движений опустился на тротуар.

– Умница! – похвалил я.

Лия кивнула на парня:

– Что это с ним?"

Я объяснил:

"Anorexsia neurosa".

Лия завела разговор о букинисте – была страшная война в Европе, потом война за Независимость в Палестине, потом учёба в Сорбонне и, наконец, служба в должности атташе по культуре во Франции. Посланник от государства Израиль! Судьба, фортуна – в жизни всё так странно. Букинист считает, что человек есть только то, что он есть, и жизнь есть то, что мы в ней делаем.

Я напомнил, что история напичкана самыми невероятными странностями. Например, немалое удивление вызывает дата 129 лет.

Наполеон родился в 1760 году. Гитлер родился в 1889 году (разница 129 лет)

Наполеон пришёл к власти в 1804 году. Гитлер пришёл к власти в 1933 году (разница 129 лет).

Наполеон вошёл в Вену в 1812 году. Гитлер вошёл в Вену в 1941 году (разница 129 лет)

Наполеон проиграл войну в 1816 году. Гитлер проиграл войну в 1945 году. (разница 129 лет).

Лия остановилась, прижалась ко мне щекой.

У меня вспотели ладони.

Я спросил, реальна ли любовь с первого взгляда?

Лия сказала, что на первый взгляд – да, но чем такая любовь обернётся через 129 лет предсказать сложно.

Мы немного помолчали, и вдруг Лия спросила, знаю ли я что-либо о финских евреях. Я не знал. В эти минуты мне ни о чём знать не хотелось. Кажется, в мире выключились звуки, и передо мной предстала картина Шагала – взявшись за руки, я и Лия парим над Иерусалимом.

– Чему ты улыбаешься? – не поняла Лия.

Я сказал, что теперь понимаю, почему, входя в транс от своего удачного исполнения, пианист Фетс Уоллер выкрикивал в зал: "Пристрелите меня кто-нибудь, пока я счастлив!"

* * *

Прозвенел мобильник.

– Ты где? – спросила мама.

– Парю в небесах, – сказал я.

– Тебя ждали дома.

– Ждали?

– Тебе повестка…

* * *

Я, сержант запаса армии обороны Израиля, вызывался на базу, и я сказал себе: "Так точно, как же иначе!?"

Мама смотрела на меня и молчаливо покусывала губы.

"Надо!" – сказал я вслух.

* * *

Радиоприёмник оповещал:

"Город Сдерот – воздушная тревога…

Город Беер-Шева – воздушная тревога…

Кибуц Ревивим – воздушная тревога…

Город Ашкелон – воздушная тревога…

Кибуц Цеелим – воздушная тревога…

Город Ашдод – воздушная тревога…"

Кто-то хватался за мобильник, предупреждая близких, знакомых, любимых о наступлении Зла, кто-то бросался к своим автомобилям, задумав отправиться на север страны и там переждать какое-то время у родственников, а я, перед тем, как покинуть город, заглянул в Университет.

Декан факультета развёл руками: "Что ж, курсовую работу по "Энеиде" вам придётся прервать, но, надеюсь, что…"

"Я тоже надеюсь", – сказал я.

* * *

На рассвете 14-ого ноября 2012 года на базе под Иерусалимом нас поджидали армейские автобусы.

Было ясно – нас посылают туда…

Было понятно – этого не миновать …

"Дождись!" – наказал я мотоциклу.

За окнами автобуса пробегали кусты, белые домики, фигурки людей.

Я закрыл глаза и перед собой увидел –

70-ые годы новой эры.

Император Веспасиан.

Сгоревший храм.

Вспаханная земля на месте, где стояло Святилище.

Разорённый Иерусалим.

Иудеи, угоняемые в Рим.

Зной жёг губы, пыль поедала глаза.

Отчеканенная монета с надписью "Judaea capta"⁴.

Открыв глаза, я подумал: "Никогда больше…"

Старик на обочине дороги поднял руку в приветствии.

Защемило в груди.

Вспомнились слова хорошего писателя: "Радость – продукт скоропортящийся, у печали – долгие сроки хранения"⁵.

Кто-то вздохнул: "Что будет теперь?"

Кто-то отозвался: "Будет что-то…"

– Сержант, Богу доверяешь? – спросил Амос.

– А что?

– Хорошо бы, чтобы в эти дни Он был поблизости…

– Будет, – промямлил я. – Он всегда и везде. На то Он – Бог!

Автобус остановился.

Воздев руки к небу, Амос попросил: "Не оставь нас, Господи!"

"Только бы не спасовать!" – подумалось мне.

Юваль Лерман невозмутимо грыз печенье.

* * *

В полдень на огромный пустырь въехали тягачи, нагруженные танками, пушками, миномётами.

Мы замерли в ожидании.

Стирался день.

К вечеру, словно на картинах Монэ, воздух вобрал в себя последние блики солнца.

Накатила мгла.

Налетели комары.

Я представил себе лица граждан страны – чуть ли не в каждой семье резервист…

Колотилось сердце.

* * *

Из Газы выпрыгнула ракета, за ней – другая, а через семь минут три одновременно…

* * *

После полуночи Газу затрясло. Небо покрылось густым серым дымом.

Не было чувством жалости к врагу; беспокоила мысль: "Только бы бомбы падали куда надо, только бы ненароком не разворотить не тот дом, не тот подвал, не ту площадь".

Через четверть часа в мир вернулась тишина – округлая, мягкая, тёплая.

Воздух очистился от дыма и пыли.

Вновь выглянула луна и, немного выждав, расслабленно опрокинулась набок.

Слипались глаза.

Клонило ко сну.

Я оглядел сиротливо лежавший на земле спальный мешок, но спохватился – в любую минуту это может повториться…

Боец Николай принялся за стихи:

 
"В небе смолкли оракулы,
и тогда мы в пути
пели песни и плакали,
чтоб с ума не сойти"*
 

(Григорий Чемоданов).

Я спросил Николая:

– Чем занимаешься обычно?

– Фотографирую. Для заработка – снимаю свадьбы, похороны. Для души – отражённую в луже луну или…

– Скоро осень, – сказал я. – С дождями и лужами.

На землю легла узкая тень – подошёл Гилад и присел рядом.

– Уличные бои – штука жуткая, – почесывая рыжую бородку, заговорил он. – Может лопнуть сердце, да? Можно потерять всего себя, да?

Я посмотрел на впалые щёки Гилада.

– Да? – повторил Гилад.

Я постучал по деревянному ящику от патронов и напомнил о майоре из новеллы Хэмингуэйя "В чужой стране": "Если уж человеку суждено всё терять, …он должен найти то, чего нельзя потерять".

– А что именно потерять нельзя, майор сообщил?

Гилад усмехнулся:

Я развёл руками.

– Ну, вот… – Гилад решительно поднялся с места.

– Куда? – спросил я.

– В сортир.

– Зачем?

– Как тебе сказать?

– Ладно, не говори, только поспеши. Мало ли что…

Гилад поспешил.

Я снова посмотрел на спальный мешок, подумал: "Чёртово испытание!"

…Мой отец говорил: "Каждый проходит через испытания. Обязан пройти…"

Я не понимал.

Отец смотрел на меня в упор: "Дарить новую жизнь – испытание, вырастить того, кому жизнь подарил – испытание; уходить из жизни – испытание".

Вернулся Гилад и доложил:

– На стене ротного сортира некая Маргарет Этвуд написала: "Здравый смысл приходит благодаря опыту, а опыт приходит благодаря отсутствию здравого смысла".

Я стал допытываться:

– С чего ты взял, что Маргарет Этвуд?

– Стоит подпись.

Я сказал, что Маргарет Этвуд – канадская писательница.

Гилад пришёл в изумление:

– А мне подумалось, что такое могла нацарапать только опытная б…

Я посмотрел на осунувшийся лик луны и подумал: "Любопытно, каково сейчас лицо луны на другом конце света?"

Гилад спросил:

– Как думаешь, я смогу погибнуть?

– Сможешь, – отозвался я. – И ты сможешь, и я сможешь…

Гилад загрустил.

Я принялся его утешить:

– Опытные люди уверяют, что жить – занятие невыносимое, утомительное, ибо приходится вынуждать себя –

быть честным,

быть разумным,

быть учтивым и прочее, и прочее, и ещё и ещё…

Гилад не унимался.

– Интересно, – пробормотал он, – отчего у меня предчувствие, будто я погибну?

Я мотнул головой.

– И в правду интересно!

– И больше в этом мире меня не будет.

– Больше не будет.

– А что ж тогда?

Я предположил:

– Будет конец света.

Гилад перевёл дух.

– Может, обойдётся лёгким ранением?

…Мой отец говорил: "Жизнь даётся в дар без всяких объяснений, а потом тебя без всяких объяснений её лишают, тем не менее, чтобы с тобой не случилось, жизнь проживи свою. Неудачную картину можно переписать заново или просто взять и выкинуть, а свою жизнь, если не удалась, тут уже не…"

Рация молчала.

Мы ощущали себя людьми вполне взрослыми; об ожогах, ранениях и всяком другом не думали, ждали своего часа, понимая, что мучительное бездействие и неизвестность – также война.

Командирским голосом я произнёс:

– Боец Гилад, amor fati!

– Что? – вскинулся Гилад. – Что ты сказал?

Я перевёл:

– Полюби свою Судьбу!

– Это приказ?

– Понимай, как хочешь!

Гилад поморщился.

– За что Судьбу любить?

Я скосил глаза.

– Хотя бы за то, что она наша! Другой Судьбы у нас всё равно нет…

На лице Гилада выступила постная улыбка. Упавшим голосом он спросил:

– Может, стоит помолиться? Набралось у меня…

Я кивнул.

– Раз набралось, то приступай…

Гилад стал просить –

чтобы его сестра каждый год рожать прекратила,

чтобы его отец благополучно дотянул до пенсии,

чтобы в стране выпали нормальные дожди,

чтобы Израиль выиграл пару медалей на олимпиаде,

чтобы навсегда утихомирилась Газа.

Я посмотрел на рыжую бородку Гилада и пришёл к заключению: "Barbam video, sed philosophum non video"⁶

С севера приближалась колонна танков. "Накачиваем мышцы!" – догадался я.

– Чёртова Газа! – уныло проговорил Гилад. – Кажется, мы завязли в путанице?

Я глотнул слюну.

– Путаница – это когда не знаешь, как её распутать…

– А мы знаем? – зрачки Гилада вдруг потемнели.

Я пожал плечами.

В детстве меня пугали тёмные комнаты и учителя математики, а здесь, под Газой, пугали вопрошающие глаза товарищей. Боли я не чувствовал. Это как в драке: вначале тебя сотрясают тупые удары, а острая боль приходит потом…

– Так-то оно… – Гилад коснулся своей бородки. – А мне умирать…

Я заговорил о таких, казалось бы, неглупых парнях как Золя, Тургенев, Эдмонд де Гонкур и Доде, которые, собираясь в ресторане "Маньи", обсуждали вопрос о смерти. Однажды они пришли к выводу, что разумнее всего заставить себя довериться Судьбе, и при этом спокойно, без паники приговаривать:

"Так уж оно, и тут уж ничего не попишешь…"

Гилад слушал, заложив руки за голову и тяжело дыша.

Я взглянул на облака. Одно из них походило на шагающий стул.

На стул присело солнце.

По земле забегали тени.

Боец Юваль Лерман сидел в стороне и грыз печенье.

Появился джип батальонного фельдшера.

– Воины, – раздался трубный голос эскулапа, – как обстоит с боевым духом?

Ему никто не ответил.

– Ну, а дрожь в коленках или упадок в физическом состоянии наблюдается?