Kitobni o'qish: «Светочи тьмы. Физиология либерального клана: от Гайдара и Березовского до Собчак и Навального»

Предисловие ко второму изданию
В начале государственного переворота

Второе издание книги выходит четыре года спустя в качественно новой не только социально-экономической, но и внутриполитической обстановке, в которой изложенные биографии ключевых либералов России играют новыми, совершенно неожиданными четыре года назад красками.

В 2015 году Россия переживала пик надежд пусть хоть тогда уже и не «русской», но все еще «крымской» весны, – и вместе с тем пик страхов по поводу конфронтации с Западом из-за этого. Страна надеялась, что государство, воссоединением с Крымом впервые за жизнь целого поколения сделавшее что-то правильное и полезное для народа без внешнего принуждения, позволившее 2,3 миллиона человек спастись от нацистского террора, начнет и в остальном служить России, а не делу ее разграбления, – и была готова как всемерно помогать в этом государству, так и терпеть лишения ради восстановления правоты и субъектности своей Родины.

И ожидания, и опасения не сбылись: «крымская весна» стала случайной флуктуацией, временным недоразумением.

Прежде всего и жестче всего это ощутили сами крымчане, подвергнутые санкциями не только и не столько враждебным им Западом, сколько сами российским государством, – которое в лице государственных компаний (за исключением «Аэрофлота») так и не пришло в Крым, тем самым фактически присоединившись к антикрымским санкциям. Энергомост не был бы проложен без энергетической блокады нацистов Украины, водопровод так и не был проложен вовсе, паромная переправа вплоть до открытия Крымского моста была организована из рук вон плохо, а главное – так и не был наведен порядок на уровне регионального управления Крымом и даже Севастополем.

Либеральный клан не просто сохранил доминирование в социально-экономическом блоке российского государства и значительное влияние во внешней и внутренней политике: он качественно нарастил это влияние, осуществив после триумфального переизбрания Путина на последний президентский срок новый виток разрушительных реформ.

Эти реформы не были объяснены никаким внятным образом и драматически, совершенно очевидно противоречили интересам как общества, так и страны в целом.

Прежде всего, либеральное правительство Медведева провело «налоговый маневр» (опережающее повышение внутренних налогов и акцизов при снижении экспортных пошлин), обеспечивший резкое удорожание бензина в стране и разрушение рынка топлива (вплоть до вынужденного субсидирования работы НПЗ на внутренний рынок). На пике мировых цен на нефть цены бензина были зафиксированы правительством, после чего падение мировых цен на нефть уже не могло привести к соответствующему удешевлению бензина даже в теории.

Повышение НДС в условиях захлебывающегося от денег бюджета (неиспользуемые остатки выросли за январь-октябрь более чем на 3 трлн. руб. и превысили 10 трлн.) и ухудшения экономической конъюнктуры, как справедливо отмечали сами либералы, ведет лишь к дополнительному росту инфляции и торможению экономики, качественно ухудшая условия жизни граждан. Вероятно, это и было его целью; побочной целью, похоже, было резкое (с 8 до 10 процентных пунктов) повышение доходов мафии от систематического уклонения от уплаты НДС.

Но все это могло сойти государству с рук без пенсионной реформы – наглого, циничного и не имеющего ни малейшего оправдания воровства у граждан России 5 лет жизни и более 860 тыс. руб. недоплаченной в среднем за это время пенсии. Эта кража выглядела прямым и ничем не спровоцированным оскорблением каждого гражданина, не говоря уже о прямом обмане (так как президент Путин дважды – в 2005 и 2015 году – четко и внятно говорил о ее недопустимости). Характерно, что, насколько можно судить, инициатор пенсионной реформы Кудрин, убедившись в ее проведении, немедленно заявил о ее ненужности, что убедительно свидетельствует о его профессиональной недобросовестности и стремлению к власти.

Помимо этого, важную роль в «разрушении повседневности» обычного российского гражданина сыграли улучшение налогового администрирования (обернувшееся резким усилением реального налогового бремени даже без формального повышения налогов), продолжение повышение налогов на недвижимость, повышение штрафов и платы за самые различные «государственные услуги» и хаотическая внезапная заморозка счетов граждан под предлогом борьбы с отмыванием преступных доходов (по оценкам, только летом 2018 года было временно заморожено 600 тыс. счетов).

Единственный видимый смысл этих действий заключался в разрушении «крымского консенсуса» общества с властью, делегитимизации последней и создания атмосферы всеобщей ненависти и презрения к власти как необходимой предпосылки для государственного переворота.

Эти задачи решены – и первый, самый важный, хотя и подготовительный этап захвата либеральным кланом не только социально-экономической, но и политической власти начался еще летом 2018 года.

Важным этапом на этом пути стало назначение лидера либералов, вероятно, предназначенного на пост президента России, – Кудрина – на пост председателя Счетной палаты. Эта должность позволяет ему полностью законно и почти мгновенно полностью парализовать проверками любое ведомство России, которое вздумает сопротивляться либеральному курсу на доведение людей до отчаяния и массовых протестов, с одной стороны, или по каким-то причинам займется исполнением своих обязанностей по развитию России, с другой.

Другим этапом стал провал кандидатов власти в сентябре 2018 года на губернаторских выборах в четырех регионах, несмотря на превентивную «зачистку» всех мало-мальски значимых оппозиционных кандидатов. Даже управляя ситуацией «в ручном режиме», государство не смогло сохранить минимальных приличий, но главное – оно наглядно продемонстрировало народу силу его протеста, отлитого в отрицание навязываемых ему представителей правящей тусовки. И понимание этого проявится на выборах осени 2019 года уже по всей стране, а не только в считанных «проблемных» регионах.

Власти оказались неспособными осознать, что механизмы, призванные блокировать протестную активность и «зачищать» политическое пространство (в первую очередь пресловутый «муниципальный фильтр» на выборах губернаторов), в условиях разбуженного ими недовольства, напротив, способствует радикализации протеста и выталкивает его за пределы правового поля. Хотя, вероятно, для либеральных инициаторов государственного переворота это является целью.

Очевидная импотенция управления внутриполитической жизнью России открывает либеральному клану дополнительные возможности, – если просто не является частью его усилий.

Вероятная перетряска правительства Медведева (с заменой его самого, – скорее всего, на Собянина в качестве наиболее вероятного преемника президента Путина) не изменит ситуацию принципиально, так как сохранит общий баланс мнений и интересов. Более того: такая замена лишь усилит либеральный клан, так как Собянин, в отличие от Медведева, является действительно эффективным руководителем, причем не тактического, а стратегического плана.

Интеллектуальная импотенция направляемых Западом либералов ярче всего проявляется в их неспособности осознать невозможность возвращения в вожделеемые ими и лютые для всей остальной России 90-е годы. Тогда им действительно принадлежала вся власть в ее неразделимой полноте, а не только контроль над ее отдельными сегментами и блоками, – однако тогда Запад, шокированный распадом Советского Союза, боялся расчленения России как ядерного государства.

Сегодня его объективная задача заключается в уничтожении России как таковой по целому комплексу причин.

Прежде всего, это выявившаяся экзистенциальная, ценностная несовместимость. Информационные технологии, преобразуя сознание человека, позволяют менять его поведение на глубочайшем, инстинктивном уровне, – а, меняясь, человек начинает по-другому потреблять и открывает новые рынки, ценность которых в условиях глобального кризиса абсолютна. Идя за прибылью, Запад начал стимулировать гомосексуализм и другие сексуальные отклонения (которые стали попутно инструментами формирования новой элиты и способом сокращения человечества), – а русская цивилизация внезапно оказалась слишком гуманной для того, чтобы вообще рассматривать всерьез такую возможность.

На стратегическом уровне выживание США требует, чтобы весь мир платил за их потребление, одалживая им свои капиталы на нерыночных условиях. Для этого мир не должен иметь других приемлемых возможностей инвестиций и должен быть смертельно испуган: США должны стать единственной «тихой гаванью». Для этого весь остальной мир должен быть погружен в хаос – и сегодня пришло время России не только как ядерного государства, но и как страны, трижды (на Украине, в Турции и Сирии) остановившей расширение хаоса (что привело в США к политическому поражению наиболее последовательных апологетов концепции «расширения хаоса» по главе с Хиллари Клинтон).

Для американских патриотов по главе с Трампом главным врагом является Китай, – а Россия, отказавшись от Украины, отказалась тем самым и от возможности создать свой устойчивый макрорегион в распадающемся мире и объективно поставила себя в положение, как говорят китайские аналитики, «надежного тыла великого Китая в его противостоянии с американским империализмом». И в рамках этого противостояния, по американской логике, этот тыл должен быть уничтожен.

Наконец, с сугубо коммерческой логики кризис – это время, когда бизнес лишается возможности получать привычную прибыль ростом доходов и начинает пытаться получать ее снижением издержек. А Ливия и Сирия показали даже для самых ограниченных политиканов, что самый сильный полевой командир продает нефть в разы дешевле, чем самое слабое, самое ничтожное государство. Значит, с точки зрения снижения издержек Запада (и Китая) в глобальном кризисе в России должны быть полевые командиры, а не государство.

Таким образом, сохранение целостности России прямо противоречит интересам Запада, контролирующего отечественных либералов. Это Украину он стремится любой ценой сохранить целой как ледокол против России; наша же Родина в идеальной западной картине мира подлежит уничтожению, и либералы, причем в первую очередь находящиеся во власти, являются идеальным инструментом достижения этой цели.

Такова общая ситуация и перспективы России в момент второго издания книги, которую Вы держите в руках.

Полезного чтения (понятно, что оно вряд ли может быть приятным) – и успешного преображения России в горниле предстоящего кризиса вопреки либеральным козням и западным замыслам.

Михаил Делягин,

январь 2019,

Воронеж

Введение
Либеральная миссия в современном мире: уничтожение Китая и России

Суть современной истории: стратегия США

Основными действующими силами современного мира (наиболее мощными, способными осознавать свои интересы и действовать стратегически, для достижения долгосрочных целей) являются глобальные монополии и американское государство как их организационная структура.

Современный кризис вызван загниванием глобальных монополий и принципиальной безответственностью выражающего их интересы глобального управляющего класса, который слишком силен, чтобы зависеть от кого-то вовне себя.

Непосредственно кризис проявляется нарастающей нехваткой спроса. Для борьбы с ним глобальные монополии и являющиеся носителем их целей и интересов США стремятся:

• расширить свои рынки при изгнании с них не принадлежащих им корпораций других стран (прибыль должна стать исключительной привилегией глобального бизнеса);

• уничтожить либо подчинить конкурентов, чтобы превратить их активы в свои ресурсы;

• при помощи новых технологий управления социумом перейти от экономики денег к «экономике технологий», в которой власть непосредственно определяется технологиями;

• сократить издержки до предельно возможного без дестабилизации системы минимума.

Деятельность по достижению этих целей – основа современной истории.

Совершаемый США технологический рывок, закрепляя их лидерство в глобальной конкуренции, переводит их в состояние посткапитализма и постдемократии, при которых общество управляется прямым технологическим и инфраструктурным, не опосредованным финансами и политикой контролем, а средний класс с его спросом и политической активностью становится не нужен и, разоряясь, сходит с исторической сцены.

Эта стратегия и, в частности, технологический рывок не дает преодолеть глобальный кризис (для этого надо погрузить глобальные монополии в конкурентную среду, что неприемлемо для них), но сможет переформатировать общества так, чтобы кризис перестал угрожать власти монополий. Конечно, новое Средневековье будет оставаться компьютерным недолго (лишение людей свободы вызовет не только социальную, но и технологическую деградацию), однако эта угроза видится глобальному бизнесу слишком отдаленной, чтобы заниматься ей прямо сейчас.

Судьба России: оптимизация путем уничтожения

Легко заметить, что России (как и других стран, включая Китай) в описанной стратегии не существует. Украинской катастрофой США исключили угрозу создания нового субъекта глобальной конкуренции за счет объединения европейских технологий с российскими ресурсами и самосознанием и, оттолкнув Россию к тесному союзу с Китаем, намерены ликвидировать нас заодно с ним.

«Ничего личного – просто бизнес»: глобальный кризис требует сокращать издержки, в том числе на взаимодействии с государствами. Если та или иная страна нужна глобальному бизнесу лишь как поставщик сырья, – он исходит из того, что самый сильный полевой командир продаст это сырье в разы дешевле, чем самое слабое национальное государство. Логика снижения издержек требует уничтожения государственности как таковой, – и объективная задача Запада в отношении России заключается в нашем раздроблении на множество «недоэстоний», грызущихся за право поставлять Западу свои ресурсы.

Угроза перехода под контроль Китая всей территории к востоку от Урала, похоже, рассматривается как допустимый риск, – хотя для Китая их освоение может стать спасением в случае отрезания от американского, а затем и от европейского рынка и вынужденной переориентации на собственный рынок. При всей драматичности этого процесса для Китая (так как рентабельность работы на внутренний рынок существенно ниже работы на внешние рынки) он представляется, в том числе и китайским аналитикам, единственным способом избежать срыва в период хаоса и распада (который в соответствии с циклами китайской истории должен начаться уже в 2019–2022 годах) в случае утраты внешних рынков.

Неизбежность американской неудачи

Ключевой вопрос будущего – исчерпанность возможностей продолжения технологического прогресса. Популярная теория, по которой расширение сбыта автоматически стимулирует его, основана на игнорировании истории.

Так, в 80-е годы США вышли из стагфляции за счет кардинального смягчения финансовой политики в 1981 году (когда требования к обеспечению кредита были снижены с возможности его возврата до возможности его обслуживания с перспективой почти гарантированного рефинансирования) и снизившей издержки волны дешевого ширпотреба из Китая. Технологический прогресс был обеспечен «военным кейнсианством» Рейгана, сокращавшего социальные расходы при решительном увеличении финансирования ВПК.

В конце 80-х и в 90-е годы спрос был качественно расширен благодаря распаду Советского Союза – за счет освоения постсоциалистического мира. При этом технологический рывок был опять-таки достигнут за счет не захвата новых рынков, а «трансферта технологий» из бывшего СССР, то есть его технологического разграбления, напоминавшего новую Конкисту: тогда Запад захватил золото для развития капитализма, в 90-е – технологии для его преодоления.

Не признавая принципиального значения советских технологий для своего процветания из-за естественного высокомерия, США обрекают себя на частичность восприятия реальности и недостаточность предпринимаемых мер. Даже реализовав стратегию «Подавить Китай, захватить Европу», они отнюдь не обязательно смогут осуществить технологический рывок, избежав все более реальной из-за загнивания глобальных монополий и ликвидации массового качественного образования угрозы технологического провала. Ведь новые технологические принципы перестали открывать с завершением «холодной войны», так как это требует чрезмерной концентрации ресурсов и принятия огромных рисков; нынешняя технологическая революция – лишь коммерционализация ранее открытых принципов, результат переноса центра приложения усилий из сферы открытия в сферу реализации.

Глобальным либералам, хаотизирующим мир ради сохранения глобального финансового рынка (чтобы спекулятивные капиталы всего мира бежали в США, поддерживая их, они должны все сильнее пугаться растущего хаоса), противостоят старые европейские элиты, сохранившиеся, несмотря на вынужденное отступление на второй план в XX веке, а также группировки глобального бизнеса, ориентирующиеся на распад глобальных рынков и последующую организацию взаимодействия между макрорегионами.

Объективные закономерности глобального развития делают позицию последних предпочтительной, о чем свидетельствует победа Трампа и повсеместный рост «нового патриотизма».

Но российский либеральный клан оформился в начале в 90-х годов и в силу этого слепо и преданно обслуживает интересы первой группы, бывшей глобальным гегемоном в момент его создания, а сейчас сходящей со сцены истории.

Помимо полной несовместимости с интересами России, это делает отечественных либералов «навсегда вчерашними» и полными аутсайдерами, обреченными на поражение.

Открытым остается лишь вопрос, сумеют ли они в силу своей безусловной энергичности и эффективности утянуть с собой в историческое небытие всю нашу цивилизацию, – а вместе с ней и каждого из нас.

Предисловие к первому изданию
Русская катастрофа и ее творцы

Уже много лет назад я поймал себя на том, что, упоминая события 1991 года и последующих лет, невольно называю их «Катастрофой» – именно так, с большой буквы, а не «победой демократии» и даже не нейтральным «распадом Советского Союза».

Разумеется, множество людей (далеко не только евреев) привычно указывает на недопустимость использования термина, закреплённого историей за геноцидом евреев фашистами во время войны.

Но, если сопоставить последствия распада Советского Союза и Холокоста (как это принято называть на русском языке, да и на других языках мира) для соответствующих народов, мы увидим, что, несмотря на отчетливо меньшее количество жертв (в пропорциях к населению), последствия для нашей страны и нашего народа были если и не хуже, то, по своей тяжести, по крайней мере сопоставимы.

В самом деле: Холокост – сознательное убийство 6¹ из 38 миллионов евреев, живших в то время в мире -16 %. Больше этого относительные потери составили только в Белоруссии (где погиб, как известно, каждый четвертый), но не стоит забывать, что значительная часть ее жителей как раз и были евреями.

Демографические потери от этого, – не родившиеся дети и люди, умершие в своих постелях, но раньше среднестатистического срока, от голода, болезней и переживаний, – насколько я знаю, не оценены, но их чудовищность понятна.

Вместе с тем еврейский народ отнюдь не был сломлен этой чудовищной попыткой истребления. Напротив – произошел взлет еврейского самосознания, увенчавшийся, при общем чувстве вины перед евреями и активной на самом важном, первом этапе поддержке Советского Союза, созданием государства Израиль.

Самосознание израильтян (по крайней мере, элиты) того времени было абсолютно адекватным ситуации и исходило из презумпции «осажденной крепости», из четкого понимания того, что Израиль в любой момент может быть брошен и продан любыми своими союзниками. Именно это самосознание, питаемое памятью о Холокосте (перед началом которого западные «демократии» отказались принять евреев, находившихся на контролируемых гитлеровцами территориях, и этим обрекли их на уничтожение), именно это однозначное и жесткое деление на своих, чужих и врагов и стало главным фактором жизнеспособности еврейского государства.

Причина переживания Холокоста и превращения его в один из краеугольных камней еврейской идентичности очевидна: Холокост был агрессией, не просто сплотившей, но и во многом воссоздавшей смирившуюся было с рассеянием нацию.

Схожие процессы произошли и в Советском Союзе – именно чудовищная война стала ключевым элементом формирования советского народа.

Либеральные реформы 90-х и 2000-х были, как и Холокост, результатом не только внешнего воздействия, но и собственного, внутреннего разложения общества, которое в гитлеровской Германии вызвало расовую ненависть к евреям, а в нашей стране – либеральные реформы, характеризующиеся в том числе такой же расовой ненавистью к русским и стремлением уничтожить нас как народ, культуру и цивилизацию.

Не случайно почти двукратный рост смертности при практически двукратном падении рождаемости, вызванный либеральными реформами и всячески оправдываемый современными либеральными фашистами как нечто «нормальное», «свойственное всему прогрессивному человечеству» или «вызванное игом проклятых большевиков», получило название именно «русского» креста.

Количество убитых в ходе «построения демократии и рынка» на постсоветском пространстве было значительно меньше, чем во время Холокоста. По оценке ряда исследователей (в первую очередь следует вспомнить прекрасные работы Ксении Мяло), во время «конфликтов малой интенсивности», бывших непосредственным инструментом разрушения Советского Союза (и во многом сознательно разжигавшихся пламенными демократами) погибли сотни тысяч человек.

Число убитых в бесчисленных «бандитских войнах» и криминальном беспределе 90-х годов не учтено, – однако читатель может сам зайти почти на любое кладбище России и увидеть там длинные ряды могил, в которых лежат молодые жертвы либеральных преобразований. Официальная статистика тех лет занизила их число, так как, во-первых, развалилась вместе с государством, а, во-вторых, значительное количество погибших просто исчезло и так никогда и не было найдено. По оценке одного из либеральных историков, «сверхсмертность» только 1992–1993 годов (при том, что она достигла максимума в последующие 1994–1996 годы) на 600 тыс. чел. превысила «сверхсмертность» Большого террора 1937–1938 годов.

Да, жертвы реализации, как, по воспоминаниям работавших в то время на госслужбе, изящно выразился один из американских советников Гайдара, «необходимости вытеснения из общественного сознания мотива права мотивом прибыли» не были результатом целенаправленного истребления по национальному или религиозному признаку. Против Советского Союза и, затем, России, раздавленных внешней конкуренцией, не осуществлялся официально объявленный геноцид (хотя еще в середине 90-х годов простое упоминание «национальных интересов» России воспринималось многими демократами, в том числе находившимися на госслужбе, как совершенно непростительное и недопустимое проявление).

Однако миллионы людей, полных сил и энергии, были убиты в результате последовательной реализации политических теорий. Общие демографические потери от либеральных реформ оцениваются к 2015 году в 21,4 млн. чел., – и это число продолжает расти по мере углубления эффективно истребляющих нас либеральных реформ. И то, что эти теории не открыто требовали уничтожения миллионов из нас как высшей и самодостаточной цели, а привели к нему всего лишь в качестве побочного (хотя и абсолютно неизбежного) следствия, не может воскресить ни одного человека.

Принципиально важно, что при этих относительно меньших потерях советский народ перестал существовать. Если еврейский народ после катастрофы обрел свою государственность и укрепился, – относительно молодой советский народ, еще находившийся в стадии формирования, свою государственность утратил и перестал существовать.

Гибель советского народа надломила хребет русскому народу, который был его основой как в качественном, культурном и управленческом, так и в чисто количественном плане. Русский народ во многом утратил самоидентификацию за три поколения выращивания и вынашивания советского народа, начав ассоциировать себя с развалившимся и предавшим его государством. В результате он до сих пор не может в полной мере восстановить свою идентичность, свою российскую цивилизацию, пребывая в состоянии продолжающейся Катастрофы.

Без осознания масштабов и глубины нашей трагедии, наших жертв и потерь невозможно никакое возрождение России, – в том числе и по сугубо технологическим причинам.

Конечно, нельзя, да и не нужно пытаться примазаться к трагедии еврейского народа более чем 75-летней летней давности и тем более начать меряться потерями. Но должно и нужно использовать ее, – как понятный нам всем и, по меньшей мере, сопоставимый эталон, – для оценки и осознания нашей собственной, проявившейся в 1991 году и продолжающейся и по сей день трагедии.

Российское общество должно в полной мере осознавать тяжесть последствий либеральных реформ, начатых в 1991 году и продолжающихся до сих пор. И поэтому русский язык, оставляя за еврейской трагедией историческое и на практике не переводимое впрямую (так же, как не переводятся, например, термины «Ханука» или «Пурим») название «Холокост», должен отразить тяжесть нашей трагедии, начавшейся в 1991 году, термином «Катастрофа».

Как и еврейский Холокост, русскую Катастрофу не нужно переводить ни на иврит, ни на английский, ни на китайский, – точно так же и по тем же самым причинам, по которым еврейская катастрофа не переводится на русский, английский, китайский, да и все другие языки мира. Пусть транслитерируют. Пусть пишут «Katastropha» на латинице.

Два горя, две беды не будут соперничать друг с другом: это не тот случай, когда соперничество уместно. Зато мы будем не только знать, но и ощущать при каждом упоминании свою недавнюю и все еще продолжающуюся историю.

И помнить, что для исчерпания Холокоста было мало Дня Победы, – для него был необходим Нюрнбергский трибунал и государство, не стеснявшееся отлавливать нацистских преступников по всему миру и эффективно добивающееся признания самостоятельным преступлением само сомнение в Холокосте.

…Хотя Бог с ним, с Нюрнбергом, – можно собраться и в Рязани.

Эта книга – о тех, кого бы я хотел там видеть, живых и мертвых: не столько для возмездия (потому что большинство творцов и исполнителей Катастрофы так или иначе уже наказаны), сколько для восстановления справедливости, для возвращения нормальных представлений о добре и зле, без которых невозможна даже нормальная жизнь, не говоря уже о развитии.

Эта книга – о сознательных и, в меньшей степени, невольных творцах Катастрофы, о тех, кто проводил, проводит и собирается проводить дальше либеральные реформы, смертельные для нашей страны и для каждого из нас.

Эти люди мало кому интересны в мире, да и глобальным монополиям, которым они истово служат, они нужны только в России, – насколько можно судить, сначала как оружие ее уничтожения, а затем как сотрудники разнообразных оккупационных администраций. Многие либералы прекрасно сознают это и не стесняются признавать, что считают Россию глубоко чуждой для себя страной, в которой живут через силу, постоянно мучаясь, – просто потому, что за ее пределами, вне процесса ее разрушения они никому не нужны и гарантированно не смогут сохранить привычный комфорт.

Они появились не на пустом месте, они являются наследниками исторически длительной и во многом объективно обусловленной традиции.

Из-за относительно холодного климата в средневековой России прибавочная стоимость была существенно ниже, чем в Западной Европе. Это обуславливало экономическую слабость, а попытка российской элиты подражать Западу в роскоши оборачивалась изъятием необходимого продукта вместо прибавочного и разрушением экономики. Соответственно, такая элита уничтожалась либо порожденным ею кризисом, либо высшей властью, опиравшейся непосредственно на народ. Это не позволяло создать устойчивые институты, что стало одной из фундаментальных особенностей российского общества, подрывающих его конкурентоспособность (и обуславливающих технологическое отставание), но главное – создало культурную подозрительность в отношении любой ориентации элиты на Запад.

Между тем технологии, как правило, заимствовались именно там, – и формирующийся с середины XIX века слой интеллигенции объективно находился в диалоге с Западом, даже когда отвергал его идеи и ценности, тем самым вызывая культурно обусловленные подозрения у остального общества, включая власть.

Интеллигенция как социальный слой является владельцем фактических знаний и монополистом на производство культурного продукта. Ее специфика в России была вызвана отторжением от власти и враждебностью к ней, вызванную прежде всего социальным генезисом: власть была преимущественно дворянской и военной, интеллигенция формировалась потомками мещан, и потому ее представителей крайне неохотно принимали во власть, что порождало их враждебность.

Важную роль играло и общее недоверие царской власти к знаниям и их носителям как таковым. Так, ключевой причиной поражения в Крымской войне было категорическое нежелание Николая Первого учить офицеров даже сугубо военным знаниям: он боялся, что вместо с грамотностью офицеры впитают западный дух вольнодумства, что приведет к новому восстанию декабристов. Эту традицию продолжил Указ «о кухаркиных детях», вполне в традициях нынешних либералов ограничивающий получение образования детьми малоимущих, одобренный не кем-нибудь, а лучшим российским императором XIX века – Александром III Миротворцем.

Будучи по своей природе военной, власть отстранялась от носителей знаний и, по моральным соображениям (а также из нежелания делиться влиянием), от бизнеса, – восстанавливая против себя интеллигенцию и крепнущее по мере развития экономики предпринимательство.

Интеллигенция объединялась с бизнесом, нуждающимся в знаниях и ищущем себе оправдания и развлечения в культуре, – а технологии, финансы и моды шли с Запада. Этот формирующийся конгломерат привыкал ориентироваться на Запад и служить ему, – в усугубляющемся противостоянии с царской властью.

В Феврале он, опираясь на Запад, смел империю, – однако его политические представители были не более чем обслугой Запада и не смогли удовлетворить ни одну из насущных потребностей общества, которые они эксплуатировали ради захвата власти. В результате Россия защитила себя большевиками, которые смели представителей Запада (сначала непосредственных, а затем опосредованных Коминтерном) и ценой чудовищных жертв преодолели кровавый хаос, восстановив, хотя и не сразу, российскую государственность, ориентированную на национальные интересы.