Kitobni o'qish: «Возмездие теленгера»

Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

Время любить и время ненавидеть.

Книга проповедника

Глава 1
Трофеи

Вертолет тот летал всегда по одному и тому же маршруту: над Лесом предков, через Оленью падь и перевал Семи братьев, дальше – за Девять холмов красных дьяволов и пропадал за черными болотами и реками Зыбью и Парашкой.

Рябой подошел к костру, вокруг которого они сидели и пекли картошку, повел чернющими глазами, от которых сердце уходило в пятки, и сказал таким хриплым голосом, что продирало до копчика:

– Так, пацаны… завтра возьмете ДШК¹… – Он помолчал так долго, что все, затаив дыхание, впились в него глазами, а потом, довольный произведенным эффектом, добавил: – Но так, чтобы вернули в целости и сохранности… и чтобы сами там голов не положили.

Почему он принял такое решение, так и осталось тайной, быть может, узнал что-то о готовящемся нападении или предчувствовал его. Так или иначе, но время пришло.

– Ура!!! – подскочил худой сутулый Скел и от восторга едва не брякнулся в костер.

Это обсуждалось так долго, в таких подробностях, что они знали, каким маршрутом идти, где расположиться лагерем, кто где спрячется и как стрелять, и вообще, им казалось, что они давным-давно уже сбили этот чертов вертолет, и поэтому целый год дулись на Рябого за то, что он сдерживал их воинственные порывы. «Успеется… – говорил он им с непонятной усмешкой, – молоды еще, молоко на губах не обсохло, хотя у некоторых, я вижу, усы пробиваются. Умирать всегда легко. А надо жить, жить. Слишком мало нас осталось…» И все ему, конечно, безотчетно верили, хотя и рвались в бой даже с людьми-кайманами. Тех же, которые могли что-то возразить, давно не было в живых – пали они смертью храбрых с этими самыми кайманами. Но это было давно, еще до того, как это поколение пацанов оторвалось от материнской груди. Поэтому они и не ведали опасностей и были смелы до беспамятства.

– Ты… ты… ты… – Рябой кругом повел пальцем с обломанным ногтем, словно выбирая себе жертву.

Он пропустил Скела, толстого ленивого Дрюнделя с кисельными мозгами и с румянцем во всю щеку, одетого в настоящую коровью доху, а не в жиденькую дошку, естественно, Мелкого Беса за его ненадежность и хлипкость даже здоровенного и сильного, как медведь, но медлительного Телепня², сына рыбака. Он пропустил также Чебота – сына полупопа-полушамана, хотя его взгляд задержался на нем дольше, чем на остальных, пропустил Косого по вполне понятным причинам и наконец ткнул в широкоплечего Костю:

– Ты… – Рябой шумно втянул в себя воздух, как лось на водопое. – Ты, как лучший стрелок, будешь старшим! Головой ответишь, если что! Все, что найдете, притащите сюда. И упаси вас Бог обмануть меня… оторву и выброшу!

И все ему поверили, и даже на мгновение съежились, и втянули головы в плечи, потому что Рябой был скор на расправу и беспощаден, как острый клинок.

– Хорошо, – покорно согласился Костя, смахивая с глаз густой белый чуб и пряча за пазуху книгу, которую читал при свете костра.

Завтра – это значит на рассвете, когда еще петухи не пропоют, когда солнце еще не появится над сопками за деревней. Надо еще привести с поля лошадей и взять кое-что в дорогу да и утрясти все вопросы с приятелями.

Клички к нему не клеились. Его называли то Белым, то Приемышем, то Сметаной, но у него было такое открытое лицо, непохожее на хитрые, скуластые лица аборигенов, что клички отлетали от него, как горох от стены. Поэтому его чаще всего называли родным именем – Костя. И это было правильно, потому что имя обычно соответствует внутренней сущности человека, а сущность у Кости была под стать его имени, то есть «обладающий непоколебимой справедливостью». И действительно, если Костя говорил, то только правду, даже если это грозило неприятностями, если ему поручали дело, то выполнял его чрезвычайно добросовестно, если о чем-то рассуждал, то знал, о чем рассуждает, а за убеждения готов был биться до смерти, не отступая ни перед кем, – в общем, был он не от мира сего, как святой.

Чебот недовольно покрутил скуластой мордой с приплюснутым, как у боксера, носом и, когда вождь отошел, прошипел недовольным тоном:

– Опять тебе, Приемыш, повезло… – При этом он тряхнул своими черными как смоль волосами и с вызовом посмотрел на него.

Они уже не раз дрались до хрипоты, до синяков, до разбитых носов, но силы были равны, и оба понимали, что вся борьба впереди. Теперь, пока Костя будет старшим, Чеботу, которого на самом деле звали Ремкой Дьяконовым, придется подчиняться, иначе ему грозило иметь дело с Рябым. И хотя Костя жил в деревне Теленгеш сызмальства, он так и не стал своим, и чаще всего его за глаза называли Приемышем и не знали, гордиться им или нет, поэтому некоторым, а больше всего Чеботу, и было обидно, что атаманом назначили Костю, а не своего, местного.

– Пойдут шестеро, – сказал Костя, избегая напряженного взгляда Чебота, – Скел, Дрюндель, Мелкий Бес, Телепень и Косой.

У Косого левый глаз действительно косил куда-то в небо, и в разговоре с ним казалось, что смотрит он мимо тебя. Становилось немного неприятно, но ты быстро к этому привыкаешь и уже не обращаешь внимания на такую ерунду.

Костя перечислил почти всех, кто сидел у костра, кроме трех малолеток Цапли, Гнома и Чибиса, которым еще и тринадцати не исполнилось, но которых за мзду в виде картошки и сушеной рыбы готовы были терпеть в компании. Малолетки и не протестовали, только, грустно и понимающе вздохнув, принялись выкапывать из золы картошку, от которой уже давно шел пьянящий запах. А печь картошку они умели и любили. Главным было – не класть ее в огонь или на огонь, а закапывать в угли, только тогда она получалась с желтоватой корочкой, чуть солоноватая, с привкусом пепла. И нет ничего вкуснее такой картошки, пожалуй, только хлеб, но с хлебом по весне было туго. Хорошо хоть картошка уродилась, а так хоть караул кричи. Вся деревня сидела на сушеной рыбе и картошке.

– Оставьте с десяток на завтра, – велел Костя. – Костер-то разжигать не дозволено будет.

Все зашевелись, ожили. Принялись обсуждать предстоящий поход – в подробностях, со смаком, глуповатым хихиканьем и прибаутками. Больше всех шумел сын мельника – Дрюндель:

– Да я!.. Да мы!..

Он вдруг расщедрился и угостил всех настоящими конфетами, сделанными из сгущенного молока. Костя страшно удивился. Это значило, что кто-то из деревенских расплатился с отцом Дрюнделя за помол банкой сгущенки. Сгущенку можно было взять только на «промысле» Лоухи или, если тебе очень повезло, – в каком-нибудь старом армейском складе, на который ты случайно наткнулся. Последние два года на «промысле» сгущенки не было, не появлялась она, и все тут! А найти старый армейский склад было даже не большой, а громаднейшей удачей. Если же ты «заныкал» склад, утаил от общества, то тебе придется иметь дело не только с атаманом Рябым, но и со всей деревней. Считай, что ты проклят, призовешь ты на свою голову позор и бесчестие, и рано или поздно тебя выгонят за околицу, а это верная смерть. Можно, правда, было уйти в соседнюю деревню Чупа. Так, должно быть, три года назад поступил скорняк Васька Лыткин, неожиданно разбогатевший на дармовых харчах. Так, наверное, поступили Кирюха Авдеев и Евсевий Кособоков. Говорили также, что изгнанники живут теперь на далеком хуторе Выселки и трясутся над своим богатством, как царь Кощей над златом. Но хрен редьки не слаще, потому что та же Чупа потребовала от Васьки Лыткина открыть местонахождение склада. А Кирюха Авдеев и Евсевий Кособоков тайно наведывались в Теленгеш и просились у Рябого назад в деревню. Так что, получилось, жадность вышла боком, себе дороже, надо договариваться со своими, а не бегать по тайге и горам и прятаться в пещерах только ради того, чтобы жить с набитым брюхом.

Где мог находиться этот самый неразграбленный армейский склад, никто не знал. Ходила молва, что все там же – за Девятью холмами красных дьяволов. Но оттуда никто не возвращался, должно быть, из-за того, что армейские склады были невероятно огромными и рядом с ними можно было безбедно существовать хоть всю жизнь. Вот эту идею об Эльдорадо часто с шумом и обсуждали: сходить туда или нет, и вообще, вопрос ставился ребром – стоит ли доверять взрослым мужикам, которые больше жили за счет «промыслов», несмотря на то что последний год ближайший «промысел» Луохи ничего не давал, кроме старого прогорклого зерна, хотя, разумеется, и этому безумно были рады, и это несмотря на то, что в былые года оттуда привозили и маслице, и консервы опять же мясные, и сальце, посыпанное укропом, пакеты с концентратами, леденцы, вермишель, сахар, сахарин, чай, да много чего вкусного, например консервированные сосиски, пусть просроченные, но их поедали с жадностью, как страшно дорогой деликатес. Вот деревня и подсела на дармовщинку, и только наиболее дальновидные упорно сеяли, несмотря на насмешки, свою картошку и рожь да разводили коров, свиней и кур. Теперь же всем аукнулось и все кинулись восстанавливать хозяйство, а время ушло, и голод стучался в ставни.

– А я?! – вдруг обиженно спросил Чебот, и наступила тишина.

Все посмотрели на Чебота, словно впервые увидели его. Эта кличка к нему приклеилась из-за того, что он с детства носил огромные рыбацкие бродни, в которых, казалось, можно было утонуть с головой. Но постепенно он вырос и они ему стали впору. А еще у Чебота была одна примечательная черта: он никуда никогда не влипал, словно с детства был заговоренным, то есть с ним не происходили те многочисленные истории, которые естественным образом происходили с любым из деревенских пацанов.

Все, как один, повернулись к Косте. Даже о картошке забыли, только разинули свои грязные рты.

– Ну-у-у… – Костя артистично выдержал паузу, давая понять, кто здесь атаман, хотя и временный, тряхнул головой, чтобы убрать с глаз белый чуб, и произнес степенно, подражая Рябому: – если, конечно, захочешь. Насильно не тяну, сам понимаешь, дело опасное… не каждому по плечу…

– Ты… Приемыш… – зло прошипел Чебот, как перед дракой, – гад… много на себя берешь!.. – Не любил он просить у своих врагов. Но затем, бросив взгляд на застывшую команду, сбавил пар: – Вам без меня все равно не справиться.

Это было правдой, потому что даже Костя понимал, что Чебот умеет держать команду в ежовых рукавицах, а это залог успеха, поэтому Костя был уверен, что Рябой одобрил бы его хитрость.

– Давай возьмем его… – жалобно попросил Телепень, ворочая головой на короткой, как у хряка, шее. Вид у него был очень даже зверский: кругломордый, лохматый, глаза глубоко сидящие, дикие, черные как угли, нос картошкой, губы толстые, как у негра. – Давай, чего нам стоит?

«Такого если встретишь в темноте на тропинке, так в штаны и наложишь», – невольно подумал Костя и, вопреки ожиданиям, едва не рассмеялся. Как ни странно, а Ремка ему даже чем-то импонировал, несмотря на то что они дрались при первом же удобном случае. Признавал он за ним силу, но это не значило, что следует перед ним уступать или прогибаться. Речь шла только о военном нейтралитете, о временной коалиции со всеми вытекающими отсюда последствиями, как то: лямки тянуть в одну сторону, бунтов не устраивать и быть лояльным.

А с другой стороны, Костя промолчал не специально, просто подумал, что Чебот может воду замутить, и тогда на самом деле толку от него будет как от козла молока. Мороки только больше – приглядывай да держи ухо востро. Однако и начинать с раскола ему не хотелось. Потом самому же аукнется. В общем, палка о двух концах. И так нехорошо, и так плохо. Третьего не дано.

– Верно, не обойтись… – добавил Дрюндель и едва по привычке не заржал, не задрыгал ногами в стоптанных ботинках, хотя повода, собственно, и не было.

Просто Дрюндель, несмотря на свою толщину, был хохотуном и всегда дрожал от смеха, как кисель. Единственный его недостаток заключался в том, что он был жадноват, как все отпрыски мельника, но к этой его черте характера все уже привыкли и не обращали внимания, хотя порой тот же самый Чебот учил его уму-разуму, таская за нестриженые вихры: «Не скряжничай! Не скряжничай! Делись с народом!.. Делись!.. Делись!..»

Костя вопросительно посмотрел на остальных.

– Я как все, – равнодушно покрутил маленькой головой Скел, он тоже недолюбливал Чебота за то, что тот был сильнее и не упускал случая продемонстрировать превосходство.

– Не против, – сплюнул на песок одетый в худую дошку Косой, который на первый взгляд казался тихим и безответным, а на самом деле с ним никто не связывался, даже Чебот, потому что Косой в драке впадал в неистовство и не контролировал себя.

«Ну, ударь, ударь меня!» – свирепея, заводился он, а потом хватал все, что попадалось под руку, будь то нож, топор или серп, и все в страхе шарахались от него, потому что его могла остановить только смерть. А убивать они по младости лет еще не умели.

– И я… – отозвался Мелкий Бес, словно в подтверждение моргнув белесыми ресницами.

Был он болезненным и хлипким, самым мелким в группе и поэтому искал общества сильных.

– Мы тоже… – последними, степенно, как патриции, отозвались Телепень и Дрюндель, не упустив случая унизить Чебота.

– Ладно, – согласился Костя. – Большинство за. – И, уже не обращая внимания на Чебота, сказал, как взрослый: – Всем взять с собой жратвы на трое суток, ну и веревок побольше. А я захвачу гаечные ключи, инструмент всякий, вдруг пригодятся?

Малолеток отправили за лошадьми, а сами разлеглись у костра, поплотнее закутываясь кто во что был одет. Костя натянул на голову шерстяную «менингитку» и поплотнее застегнул куртку, искусно перешитую из армейской шинели. На ногах у него были добротные кирзачи, подбитые медными гвоздями, – подарок на день рождения от Семена Тимофеевича. В общем, Костя был одет не богато и не бедно, как раз в то, что требуется для сурового северного климата.

Небо над деревней давно стало темным, мрачным, со стороны реки наползал холодный туман, а от костра исходило тепло. По мере того как холодало, они незаметно для самих себя ближе и ближе придвигались к огню, и всем стало уютно, после того как набили желудок. Говорили, перебивая друг друга, взахлеб, хвастались без меры. Ржали, словно стадо загулявших лошадей. Каждый мечтал втайне раздобыть для деревни вертолетную пушку. Поговаривали, что у соседней деревни Чупа вроде бы есть такая и что к ним теперь не сунутся даже самые отчаянные лихие люди. Их, правда, при наличии ДШК не очень-то боялись, но с вертолетной пушкой оно как бы надежнее и вернее. Опять же калибр какой! Тридцать миллиметров! А если еще и разрывные или бронебойные, то вообще разговоров нет. Устрашит любого супостата. Дело осталось только за малым – сбить этот дурацкий вертолет, который неразумно летает по одному и тому же маршруту. Только ленивый да глупый не соблазнится. Потом перешли на байки об армейских складах, и Косой мечтательно произнес:

– Говорят, что там есть настоящий летчиский шоколад.

Шоколада, конечно же, никто из них в жизни не пробовал, разве что толстяк Дрюндель. Но неужели он признается, что его отец тайком якшается с изгнанниками? Да ни в жизнь!

– Да что там шоколад… – веско сказал розовощекий Дрюндель и многозначительно закатил глаза. – А ликера не хотите?!

Все замерли и посмотрели на него, как на бога, даже Костя поддался общему гипнозу:

– Какого?..

– Мятного!

– А что это такое?..

– А с чем его едят?..

– А… – потерял кто-то дар речи.

– Деревня… – высокомерно заметил Дрюндель, – простых вещей не знаете. – И тут же, получив по шее от Кости, прижался к земле, как побитый щенок: – Я пошутил!.. Я пошутил!..

Так что они в этот вечер не попробовали ни ликера, ни других крепких напитков, а то вообще не поднялись бы.

* * *

Попробуй тут усни! Они, почувствовав себя взрослыми, скоротали еще с часок, горячо обсуждая, на зависть деревне, последние новости о «промысле». Вроде бы «открылся» новый в окрестностях горы Малая Ишень, но пока оттуда ничего не притащили, а если и притащили, то, несмотря на страх перед Рябым, припрятали на черный день; и разошлись на боковую, когда луна взошла и ярко светила сквозь редкие весенние облака, а поднялись все, как один, конечно, только с первыми петухами. Еще час ушел на сборы, и получилось так, что, сколько ни спешили, а выдвинулись вместе с восходом солнца. В общем, сразу же начали опаздывать.

Атаман Рябой, одетый, как на праздник, в белую рубашку и двубортный черный пиджак с металлическими пуговицами «а-ля битлс», в начищенных до блеска хромовых сапогах, на прощание сказал, неожиданно подобрев:

– Сынок, у тебя будет всего пять секунд. Пять секунд – это очень много! Целая вечность! Ты за это время успеешь выпустить минимум десять пуль. Знаю, что ты все правильно сделаешь, не зря я тебя учил стрелять, но особенно не увлекайся – в Девять холмов красных дьяволов не ходи, кто бы и как бы тебя ни уговаривал, и никого туда не пускай, помни, что оттуда никто не возвращался. Дал бы я тебе взрослого мужика, да сам понимаешь, все на «промысле» да сеют, одна надежда в жизни на вас и на «промыслы». До урожая еще вон сколько. – Рябой посмотрел на него так, словно хотел что-то добавить, но не добавил, а только махнул рукой.

У Кости сжалось сердце. Сдал старик, жалостливо подумал он. За последний год здорово сдал. Нового атамана надо выбирать! Только не из кого. Где такого возьмешь, как Рябой?

– Все сделаю, Кондратий Александрович! – лихо ответил он с тайным чувством превосходства, которое испытывал ко всем взрослым. – Не волнуйтесь.

Он не понимал этого чувства и не анализировал его, но оно неизменно было с ним, как вторая его натура. А исходило это превосходство от того, что он был молод и ощущал в себе силы, неведомые никому. Был ли это какой-то тайный знак или ощущения нечто большего, он не знал и не осознавал его природы.

– Ну… с Богом! – Рябой вздохнул и перекрестил его.

На крыльце церкви появился отец Чебота Валериан Федорович – простоволосый, пьяный вдрабадан, с большим крестом на животе и с языческим посохом в руке, тоже их перекрестил и запел басом что-то многозначительное, непотребное, а потом вдруг заголосил, как всполошившийся петух, запрыгал, завертелся кругами, подметая длинными полами рясы пыль с дороги. Бабы с перепугу заохали, заголосили. Деревня высыпала провожать. Шутка ли, вертолет завалить – это тебе не орехи наколоть к обеду. Верка Пантюхина, дочь кузнеца, с которой у Кости были первые робкие чувства и из-за которой, собственно, они с Чеботом враждовали, проводила их даже за околицу и долго махала ему вслед платочком, оставив в его душе взгляд своих прекрасных карих глаз.

Костя силой заставил себя лишний раз не оглянуться, только махнул приемной матери Ксении Даниловне и поехал, откинувшись назад. Словно бывалый, степенно, как Рябой, он покачивался в седле, чувствуя взгляд Верки. Но характер выдержал, не обернулся, хотя между лопаток так и царапало, так и свербело. Ничего, ничего… – думал он, страдая от собственной же гордости, – вернусь героем и… женюсь. Мысль была неожиданной даже для него самого. А что? Детей вон надо рожать. Мало нас осталось, мало, словно после Армагеддона. Почему мало, он не понимал, народа ведь в деревне полно, но все так думали, и все так говорили вокруг: мало, мол, нас, мало, и баста! Раньше больше было. Куда уж больше?! – удивлялся Костя, хотя все твердили на один и тот же лад, что наступило «время-марь», то есть полный отстой в мире, бессмыслица, тарабарщина, всеобщее помрачение сознания, мгла в душах и сердцах. Мысль о женитьбе и детях появилась у него случайно. Он и думать не думал об этом: «Молод есче!» Но все равно Верка ему очень нравилась, хотя он с ней даже ни разу не целовался.

Мало-помалу звуки деревни стихли, остались позади, только журчала река да скрипели сосны, царапая верхушками веселое голубое небо. Все сразу же притихли, сделались настороженными и собранными, поглядывали по сторонам, хотя лес-то был свой, родной. Однако последнее время в него ходили с опаской, после того как из деревенского стада пропали три коровы. Нашли только хвост да копыта и заговорили о волках невиданных размеров.

Но постепенно освоились и занялись тем естественным, что умели делать лучше всего, – болтовней, разумеется. Только разведчики впереди – квадратный, как шкаф, Телепень с бабскими пышными плечами и худой, как глиста, Скел – ехали молча. Но им это как бы было положено по уставу. Вслед за ними метров через тридцать – Костя с Мелким Бесом, которого он взялся опекать, потом лошади с грузом и вещами, а уже потом – все остальные. Замыкал колонну страшно недовольный Чебот. Но деваться ему было некуда, разве что с позором вернуться в деревню. После этого Верка Пантюхина на него даже не взглянула бы. Позади слышалось: «Бу-бу-бу, бу-бу-бу…» – и смех толстого Дрюнделя, и хихиканье Косого, и веселые вскрики Телепня. Костя никого не одергивал: во-первых, в лесу посторонних нет, а во-вторых, даже громкое ржанье Дрюнделя разлеталось не больше чем на пятьдесят метров. Лес, как вата, глушил все звуки, даже лошади шли почти беззвучно, ступая по мягкой подстилке из сосновых и еловых игл.

Они еще пару раз останавливались, один раз у реки и второй раз при въезде в Лес предков, подтянули грузы, особенно тяжеленную треногу и ДШК, которые весили чуть ли не пятьдесят килограммов. Дальше двигались без остановок, не оглядываясь, все глубже забираясь в лес по наезженной тропе, мимо странных холмов, усыпанных прелыми иголками, мимо зарослей калины и ежевики, мимо ведьминых прогалин, в которых не росла даже трава, мимо мрачных еловых чащоб. Иногда выезжали на поляны, которые одуряюще пахли земляникой, но в основном таились под деревьями, опасаясь все того же вертолета, хотя до его обычного появления было еще ой-е-ей сколько времени.

Этот Лес считался священным – оазис в долине рек Парашка и Зыбь. Дальше на север начинались холодные пустоши, а здесь было полно зверья и рыбы, росли ягоды и грибы, вызревали пшеница и рожь. А отчего – никто не понимал. Лес же вроде бы помогал путнику, и в нем еще ни разу никто не заблудился и не пропал, поэтому они этот Лес любили, ходили сюда за бревнами, грибами, ягодой, травами и смолой для хозяйственных и лечебных нужд. До железной дороги Лес, поросший осиной и березами, был веселым – солнечным, прозрачным, а сразу за насыпью становился смешанным, потому и темнел, и съеживался до размеров взгляда. Косте это почему-то не нравилось, он нервничал, а Мелкий Бес, мигнув растерянно белесыми ресницами, поведал:

– Мне батя не велел геройствовать…

Точно, подумал Костя, смахивая с глаз тяжелый чуб, один он у него. Это я, без роду-племени, делаю что хочу. От этих мыслей на душе сделалось тяжело, как обычно, когда он вспоминал о погибших родителях. В памяти у него ничего не осталось, кроме их смутного образа: мамы в белом платке на плечах и отца в черной флотской шинели. И чем старше он становился, тем чаще вспоминал их и ту, прошлую жизнь, которая казалась ему чуть ли не райской во всех отношениях. Хорошее у меня было детство, думал он, очень хорошее, но куцее.

Мелкий Бес достал соленого рыбца и принялся с жадностью его пожирать. Костя попросить стеснялся, хотя пахло умопомрачительно. А власть проявлять он не хотел, не тот случай. У самого в кармане лежали две картошины и кусок сала. Во рту от запаха рыбы появилась вязкая слюна. Мелкий Бес смилостивился и протянул плавник с пластинками жирного и прозрачного, как янтарь, мяса. Костя сунул этот кусочек в рот и поехал впереди, чтобы больше не соблазняться.

От полустанка Бобровый остались одни развалины. Сколько Костя себя помнил, полустанок всегда был таким. Все знали, что здесь нечем поживиться, разве что растрескавшимися кирпичами, но все равно с жадностью разглядывали пустые оконные проемы, в которых наверняка когда-то были стекла, и стояли металлические решетки, и даже, наверное, колыхались шторы. Цивилизация, однако! Что это такое, ни у кого не было ни малейшего понятия, хотя все понимали, что вертолет появляется оттуда, из прошлого, из шикарной, безбедной жизни, в которой когда-то все было просто отлично во всех отношениях, – в общем, из прошлого, которого не вернешь. Каждый холмик вокруг казался им чем-то необычным, притягательным, хотя таких холмиков по пути встречалось великое множество – не погосты и не одинокие могилы, а неизвестно что.

Костя не выдержал, соскочил с лошади и в два прыжка очутился внутри полустанка. Крыша и потолок провалены, доски с полов, как и лаги, сорваны, двери унесены неизвестно кем и когда. Он с жадностью пробежал взглядом по стенам, обнаруживая старые, почти стертые надписи: «Здесь был Громов А. В. 23. 09. 2040 г. 2-батальон, 55-го Белозерского полка», или «Татаринов Леха, командир танка 21-го учебно-танкового батальона, 3-я армия, 2040 г.», или уже совсем поздняя, судя по дате, запись: «Матвеев Александр, командир роты 703 стрелкового полка, май, 2041 г.». После этой даты никаких надписей больше не было, словно история человечества обрывалась именно на этом 2041 годе. Из чего можно было сделать вывод, что сопротивление прекратилось именно в то время. Все армии перемололи, с горечью думал Костя, а кто и зачем – неясно. Должно быть, люди-кайманы? Сам Костя никогда их не видел. Говорили, что обычные люди, но с оружием и что они охотятся на таких же людей. Сейчас же 2053 год. Это Костя знал точно. Многие не считали времени, жили от урожая к урожаю, а какой именно год: 51, 52, или 53-й, для них не имело значения. Он же так не думал, ему почему-то было важно знать, какой год и какой сегодня день. Многие в деревне над ним посмеивались, но многие же и уважали, потому что он умел читать и имел суждения о большинстве вещей. А научился всему этому самостоятельно, никто не помогал и не наставлял. Разве что Семен Тимофеевич одобрительно кивал головой: «Молодец, сынок, молодец…», да еще полусумасшедший старик Генка, который в минуты просветления рассказывал о цивилизации и о разных чудесах. Все считали, что это все пустое, никому не нужное, а Костя слушал с жадностью, запоминая каждое слово и впитывая, как пустыня воду, знания по крупицам.

Он не без сожаления покинул здание полустанка, на стенах которого была запечатлена исчезнувшая жизнь, где, казалось, сам воздух напоминал о ней, и, ловко, в одно касание прыгнув в седло, скомандовал:

– Вперед!

Надо будет сюда как-нибудь наведаться. Может, на чердаке есть что-нибудь интересное? – продолжал думать он. Хотя наверняка здесь все давным-давно перерыто еще до моего появления в деревне.

Отряд снова растянулся по лесу, снова позади слышался беспричинный смех Дрюнделя, снова травили анекдоты про легендарного Василия Ивановича и Петьку с Анкой.

Свою историю Костя знал только со слов приемной матери – Ксении Даниловны и приемного отца, сапожника Семена Тимофеевича. Рассказывали, что нашли его, умирающего, на этом самом полустанке, а как он там оказался, они толком объяснить не могли.

– Должно быть, ты с поезда сошел, – рассказывал Семен Тимофеевич, вынимая изо рта здоровенную иглу, которую имел привычку совать в рот, пока натирал дратву воском. – В те времена поезда еще ходили.

– А дальше?.. – затаив дыхание, спрашивал Костя.

Уж очень ему хотелось хоть что-нибудь узнать о своей настоящей семье. О таинственных поездах он слышал много раз и видел их, конечно же, на картинках, но воочию – никогда.

– Так… э-э-э… а чего дальше?.. – обычно задумчиво отвечал Семен Тимофеевич, ковыряясь в подметке и поглядывая на него поверх очков добрыми-добрыми глазами, – дальше известно что: годов тебе было семь или восемь. Правда, мать?

– А может, все девять, – соглашалась Ксения Даниловна, высокая, сухая, как мертвая ель.

– Нет, – в этом месте встревал Костя, – я еще в школу не ходил.

И снова обращался в слух – может быть, скажут что-то такое, что связывало его с прошлым, до которого он был очень и очень охоч.

– Значит, все пять, шесть или шесть с половиной, – соглашалась она, вытирая руки о передник и колдуя, как обычно, с драниками. – Большенький был, шустрый и беленький-беленький, как… как… пушица на болоте.

– Точно, – добродушно подтверждал Семен Тимофеевич, – больно шустреньким был, постреленок, едва нас увидел, с криком задал такого стрекача, едва тебя изловили в болоте-то.

– В каком болоте-то?.. – обычно со смехом и с замиранием сердца спрашивал Костя и слушал, слушал с жадностью, ловя каждое слово.

– В каком, в каком? Что за каменной речкой!

Поперек Леса предков действительно лежала каменная морена, черная, как таежная река, не зарастающая ни деревом, ни кустами. Разве что одним лишайником, да и то по краям. За этой каменной пустошью и находилось болото под нехитрым названием Топь. И каждый раз Костя дивился, как он сумел так далеко забраться, потому что для этого требовалось пол-леса пересечь. И вновь испытывал чувство благодарности к своим приемным родителям, которые не бросили его умирать, а проявили терпение и настойчивость в том, чтобы изловить постреленка.

– А что я кричал? – спрашивал Костя и превращался в слух, может, приемные родители что-то такое скажут, что даст ему возможность вспомнить своих настоящих отца и мать.

Тосковал он по ним так сильно, что порой просыпался посреди ночи в слезах и долго вспоминал, как звал их во сне, но никто не отвечал ему и не приходил погладить по белобрысой голове.

На этом разговоры, собственно, и прекращались. То ли Семен Тимофеевич и Ксения Даниловна чего-то недоговаривали, то ли действительно не знали, что сказать, только на душе у Кости оставалось ощущение большего горя. Так он с этим горем и жил. Никто не знал об этом. Никому он ничего не рассказывал. Да и кому это нужно в деревне-то, где по нынешним временам таких историй по дюжине в каждой семье: кого-то убили люди-кайманы, кто-то пропал без вести, а кто-то ушел в поисках другой жизни, и о нем думали, как о вечно живом, и не считали умершим, но тужили от всей души, как умеет тужить русский человек. В памяти осталось только слово – Москва. А что это такое, Костя не знал. Деревенские ничего толком объяснить не могли. «Москва – это город… большой-большой, столица… – говорили с придыханием, – где-то там… далеко…» – неопределенно отвечали и махали рукой в ту сторону, куда убегала железная дорога. Но за этими словами крылась неизбывная тоска, хотя, конечно, никто в открытую своих чувств не выражал. Вот и выискивал он в книгах это странное название. Серьезных книг в деревне было всего три: толстая засаленная Библия, «Справочник молодого моряка», бог весть какими путями попавший в руки Семену Тимофеевичу, и «Кулинария», которая если кого-то и интересовала, то исключительно с точки зрения экзотических названий яств, потому что в основном питались тремя видами продуктов: страшно дефицитным ржаным хлебом, рыбой и картошкой. Из несерьезных книг почти в каждом доме были сказки о хоббитах и властелине колец. По этим книгам Костя и учился читать, да еще по обрывкам любых печатных изданий, которые находил в деревне. Только с каждым годом их становилось все меньше и меньше. Костя выменивал их правдами и неправдами у односельчан и складывал в большой железный ящик, который прятал под кроватью. Была у него там даже энциклопедия без корочек, начиная с буквы «в». А возил он с собой исключительно «Справочник молодого моряка», который выучил наизусть, потому и знал, что такое мореходная астрономия, лоция и еще много чего, и мечтал о далеком теплом море. Вот и сейчас он достал справочник из-за пазухи и с любовью погладил обложку, на которой были изображены штурвал и компас.