Kitobni o'qish: «Скажешь зима»

Shrift:

1.

«Сажа бела, сколько б ни очерняли…»

Сажа бела, сколько б ни очерняли.
Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни!
Если земля, то заодно с червями».
Есть, что ему ответить, да много чести.

Эта земля, впитавшая столько молний,
долго на нас глядела, не нагляделась –
не разглядела: что за народ неполный,
вроде живое, а с виду окаменелость.

Так и бывает, свет не проходит в щели;
есть кто живой, доподлинно неизвестно.
И по ступеням вниз на огонь в пещере
тихо идет за нами хранитель места.

То-то родные ветры свистят как сабли,
небо снижается, воздух наполнен слухом,
чтобы певцы и ратники не ослабли,
чтобы ночные стражи не пали духом.

«Дом, где словно стена пробита…»

Дом, где словно стена пробита.
Дверь запирается так, для вида.
Все качается, не пролей.
Все ж таки надо держать правей,
если в мозгах пляска святого Витта.

Только шурум-бурум да шахсей-вахсей
и ни других гостей,
ни других новостей.
Мозг посылает одни депеши,
как заведенный, одни и те же,
в адрес всей этой нечисти. Власти всей.

Это из воздуха на дворе,
полном политики, словно гари,
передается: тире – тире
а произносится: твари – твари

«Глаза невовремя открою…»

Глаза невовремя открою –
не увидать глазного дна,
но муть придонная видна,
не объяснимая хандрою.

Какой-то гул, как от костра,
всегда стоит за тишиною,
или нестройное ура,
на нас идущее стеною.

Больная складка тишины
еще снаружи неприметна,
но зверь в норе из глубины
почуял перемену ветра.

И тень становится длинней,
какую время наводило.
Останутся от этих дней
карманы, полные камней,
что бросить духу не хватило.

Гостиница

Гостиница, где смахивали пыль
до первой постановки «Ревизора».
Обслугой притворившийся упырь
стоит в дверях и не отводит взора.

Гостиница почти не занята
(и не из тех, кому в делах небурных
еще идут почтенные лета),
один паук шагает на котурнах.

Ах, если бы не память, чуть жива,
и если бы вокруг не так шипели –
мол, лучше сразу выйти из шинели,
чем жить не попадая в рукава.

«Снимок, не попавший в проявитель…»

Снимок, не попавший в проявитель,
сделанный рассеянным прохожим;
мы не знаем, что там, мы не видим,
дальнюю границу не тревожим.

Кто же мы – летающие вздохи
или вздохов моментальный снимок?
Птицы, подбирающие крохи
между сквозняков необъяснимых?

Ящерица, та что на припеке,
поднимает мизерное веко.
Видит восходящие потоки,
принимает их за человека.

«Останется народная примета…»

Останется народная примета,
чтоб сторожей пугать издалека,
да медленная туча до рассвета
протянется, как черная рука.

Все кончилось, а мы едва задеты,
и день наполовину не ослеп.
В Донском теперь бесплатные пакеты
и дождик, собирающий на хлеб.

«Слепленный из мягкого, из ватного…»

Слепленный из мягкого, из ватного,
сделанный из снега на воде,
темный воздух ищет виноватого,
в накладной выходит бороде.

И уходит. Места не нашлось ему,
в памяти как будто снежный ком –
темный воздух, тонкими полозьями
увозящий прошлое тайком.

«Любили мягкий карандаш…»

Любили мягкий карандаш,
его острее не заточишь,
а что заточен, тот не наш.
(А ты бери, чего захочешь,
не сторож я тебе, не страж.)

Но время сдвинуло режим
и полюбило четкий почерк,
пера усиленный нажим,
напор без долгих проволочек.

А нам от них какой урон?
Уже не станет полумертвым
ни тот, рисуя на сыром,
ни этот, пишущий на твердом.

«Слово как возможная оказия…»

Слово как возможная оказия
в сообщеньях леса и травы,
сложная неявная афазия
грамоты, гниющей с головы.

Остается самое простое,
и перебирается за ним
слабый дух костра и травостоя.
Все забуду, стану аноним.

Вы о чем? Наверно, об уходе –
впору убывающему дню
темное в обратном переводе
уверенье. Я его гоню.

Лучше задержаться в отголоске
и тянуть, пока он не затих,
чем делить на черные полоски
тятя тятя жалобное их.