Kitobni o'qish: «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Т. I»
Троя не была бы сожжена, а Карфаген разрушен, – мне довольно было бы убить одного Париса.
М. де Сервантес, «Дон Кихот»
Miguel de Cervantes Saavedra
EL INGENIOSO HIDALGO DON QUIJOTE DE LA MANCHA
© Перевод. Н. Любимов, наследники, 2017
© Перевод стихов. Н. Эристави, 2017
© Издание на русском языке AST Publisher, 2017
Часть I
Посвящение
ГЕРЦОГУ БЕХАРСКОМУ, МАРКИЗУ ХИБРАЛЕОНСКОМУ, ГРАФУ БЕНАЛЬКАСАРСКОМУ И БАНЬЯРЕССКОМУ, ВИКОНТУ АЛЬКОСЕРСКОМУ, СЕНЬОРУ КАПИЛЬЯССКОМУ, КУРЬЕЛЬСКОМУ И БУРГИЛЬОССКОМУ
Ввиду того, что Вы, Ваша Светлость, принадлежа к числу вельмож, столь склонных поощрять изящные искусства, оказываете радушный и почетный прием всякого рода книгам, наипаче же таким, которые по своему благородству не унижаются до своекорыстного угождения черни, положил я выдать в свет Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского под защитой достославного имени Вашей Светлости и ныне, с тою почтительностью, какую внушает мне Ваше величие, молю Вас принять его под милостивое свое покровительство, дабы, хотя и лишенный драгоценных украшений изящества и учености, обычно составляющих убранство произведений, выводящих из-под пера людей просвещенных, дерзнул он под сенью Вашей Светлости бесстрашно предстать на суд тех, кто, выходя за пределы собственного невежества, имеет обыкновение при разборе чужих трудов выносить не столько справедливый, сколько суровый приговор, – Вы же, Ваша Светлость, вперив очи мудрости своей в мои благие намерения, надеюсь, не отвергнете столь слабого изъявления нижайшей моей преданности.
Мигель де Сервантес Сааведра
Пролог
Досужий читатель! Ты и без клятвы можешь поверить, как хотелось бы мне, чтобы эта книга, плод моего разумения, являла собою верх красоты, изящества и глубокомыслия. Но отменить закон природы, согласно которому всякое живое существо порождает себе подобное, не в моей власти. А когда так, то что же иное мог породить бесплодный мой и неразвитый ум, если не повесть о костлявом, тощем, взбалмошном сыне, полном самых неожиданных мыслей, доселе никому не приходивших в голову, – словом, о таком, какого только и можно было породить в темнице, местопребывании всякого рода помех, обиталище одних лишь унылых звуков? Тихий уголок, покой, приветные долины, безоблачные небеса, журчащие ручьи, умиротворенный дух – вот что способно оплодотворить самую бесплодную музу и благодаря чему ее потомство, едва появившись на свет, преисполняет его восторгом и удивлением. Случается иной раз, что у кого-нибудь родится безобразный и нескладный сын, однако же любовь спешит наложить повязку на глаза отца, и он не только не замечает его недостатков, но, напротив того, в самых этих недостатках находит нечто остроумное и привлекательное и в разговоре с друзьями выдает их за образец сметливости и грации. Я же только считаюсь отцом Дон Кихота, – на самом деле я его отчим, и я не собираюсь идти проторенной дорогой и, как это делают иные, почти со слезами на глазах умолять тебя, дражайший читатель, простить моему детищу его недостатки или же посмотреть на них сквозь пальцы: ведь ты ему не родня и не друг, в твоем теле есть душа, воля у тебя столь же свободна, как у всякого многоопытного мужа, у себя дома ты так же властен распоряжаться, как король властен установить любой налог, и тебе должна быть известна поговорка: «Дай накроюсь моим плащом – тогда я расправлюсь и с королем». Все это избавляет тебя от необходимости льстить моему герою и освобождает от каких бы то ни было обязательств, – следственно, ты можешь говорить об этой истории все, что тебе вздумается, не боясь, что тебя осудят, если ты станешь хулить ее, или же наградят, если похвалишь.
Единственно, чего бы я желал, это чтобы она предстала пред тобой ничем не запятнанная и нагая, не украшенная ни прологом, ни бесчисленным множеством неизменных сонетов, эпиграмм и похвальных стихов, коими обыкновенно открывается у нас книга. Должен сознаться, что хотя я потратил на свою книгу немало труда, однако ж еще труднее было мне сочинить это самое предисловие, которое тебе предстоит прочесть. Много раз брался я за перо и много раз бросал, ибо не знал, о чем писать; но вот однажды, когда я, расстелив перед собой лист бумаги, заложив перо за ухо, облокотившись на письменный стол и подперев щеку ладонью, пребывал в нерешительности, ко мне зашел невзначай мой приятель, человек остроумный и здравомыслящий, и, видя, что я погружен в раздумье, осведомился о причине моей озабоченности, – я же, вовсе не намереваясь скрывать ее от моего друга, сказал, что обдумываю пролог к истории Дон Кихота, что у меня ничего не выходит и что из-за этого пролога у меня даже пропало желание выдать в свет книгу о подвигах столь благородного рыцаря.
– В самом деле, как же мне не бояться законодателя, издревле именуемого публикой, если после стольких лет, проведенных в тиши забвения, я, с тяжким грузом лет за плечами, ныне выношу на его суд сочинение сухое, как жердь, не блещущее выдумкой, не отличающееся ни красотами слога, ни игрою ума, не содержащее в себе никаких научных сведений и ничего назидательного, без выносок на полях и примечаний в конце, меж тем как другие авторы уснащают свои книги, хотя бы даже и светские, принадлежащие к повествовательному роду, изречениями Аристотеля, Платона и всего сонма философов, чем приводят в восторг читателей и благодаря чему эти самые авторы сходят за людей начитанных, образованных и красноречивых? Это еще что, – они вам и Священное Писание процитируют! Право, можно подумать, что читаешь кого-нибудь вроде святого Фомы или же другого учителя церкви. При этом они мастера по части соблюдения приличий: на одной странице изобразят вам беспутного повесу, а на другой преподнесут куцую проповедь в христианском духе, до того трогательную, что читать ее или слушать – одно наслаждение и удовольствие. Все это отсутствует в моей книге, ибо нечего мне выносить на поля и не к чему делать примечания; более того: не имея понятия, каким авторам я следовал в этой книге, я не могу предпослать ей по заведенному обычаю хотя бы список имен в алфавитном порядке – список, в котором непременно значились бы и Аристотель, и Ксенофонт, даже Зоил и Зевксид, несмотря на то, что один из них был просто ругатель, а другой художник. Не найдете вы в начале моей книги и сонетов – по крайней мере сонетов, принадлежащих перу герцогов, маркизов, графов, епископов, дам или же самых знаменитых поэтов. Впрочем, обратись я к двум-трем из моих чиновных друзей, они написали бы для меня сонеты, да еще такие, с которыми и рядом нельзя было бы поставить творения наиболее чтимых испанских поэтов.
Словом, друг и государь мой, – продолжал я, – пусть уж сеньор Дон Кихот останется погребенным в ламанчских архивах до тех пор, пока небо не пошлет ему кого-нибудь такого, кто украсит его всем, чего ему недостает. Ибо исправить свою книгу я не в состоянии, во-первых, потому, что я не довольно для этого образован и даровит, а во-вторых, потому, что врожденная лень и наклонность к безделью мешают мне устремиться на поиски авторов, которые, кстати сказать, не сообщат мне ничего такого, чего бы я не знал и без них. Вот откуда проистекают мое недоумение и моя растерянность, – все, что я вам рассказал, служит достаточным к тому основанием.
Выслушав меня, приятель мой хлопнул себя по лбу и, разразившись хохотом, сказал:
– Ей-богу, дружище, только сейчас уразумел я, как я в вас ошибался: ведь за время нашего длительного знакомства все поступки ваши убеждали меня в том, что я имею дело с человеком рассудительным и благоразумным. Но теперь я вижу, что мое представление о вас так же далеко от истины, как небо от земли. В самом деле, как могло случиться, что столь незначительные и легко устранимые препятствия смутили и озадачили ваш зрелый ум, привыкший с честью выходить из более затруднительных положений? Ручаюсь, что дело тут не в неумении, а в избытке лени и в вялости мысли. Хотите, я вам докажу, что я прав? В таком случае слушайте меня внимательно, и вы увидите, как я в мгновение ока смету с вашего пути все преграды и восполню все пробелы, которые якобы смущают вас и повергают в такое уныние, что вы уже не решаетесь выпустить на свет божий повесть о славном вашем Дон Кихоте, светоче и зерцале всего странствующего рыцарства.
– Ну так объясните же, – выслушав его, вскричал я, – каким образом надеетесь вы извлечь меня из пучины страха и озарить хаос моего смятения?
На это он мне ответил так:
– Прежде всего у вас вышла заминка с сонетами, эпиграммами и похвальными стихами, которые вам хотелось бы поместить в начале книги и которые должны быть написаны особами важными и титулованными, – это уладить легко. Возьмите на себя труд и сочините их сами, а затем, окрестив, дайте им любые имена: пусть их усыновит – ну хоть пресвитер Иоанн Индийский или же император Трапезундский, о которых, сколько мне известно, сохранилось предание, что это были отменные стихотворцы. Если же дело обстоит иначе и если иные педанты и бакалавры станут шипеть и жалить вас исподтишка, то не принимайте этого близко к сердцу: ведь если даже вас и уличат во лжи, то руку, которою вы будете это писать, вам все-таки не отрубят.
Что касается ссылок на полях – ссылок на авторов и на те произведения, откуда вы позаимствуете для своей книги сентенции и изречения, то вам стоит лишь привести к месту такие сентенции и латинские поговорки, которые вы знаете наизусть, или по крайней мере такие, которые вам не составит труда отыскать, – так, например, заговорив о свободе и рабстве, вставьте:
и тут же на полях отметьте, что это написал, положим, Гораций или кто-нибудь еще. Зайдет ли речь о всесильной смерти, спешите опереться на другую цитату:
Зайдет ли речь о том, что господь заповедал хранить в сердце любовь и дружеское расположение к недругам нашим, – нимало не медля сошлитесь на Священное Писание, что́ доступно всякому мало-мальски сведущему человеку, и произнесите слова, сказанные не кем-либо, а самим господом богом: Ego autem dico vobis: diligite inimicos vestros3. Если о дурных помыслах – снова обратитесь к Евангелию: De corde exeunt cogitationes malae4. Если о непостоянстве друзей – к вашим услугам Катон со своим двустишием:
И так благодаря латинщине и прочему тому подобному вы прослывете по меньшей мере грамматиком, а в наше время звание это приносит немалую известность и немалый доход.
Что касается примечаний в конце книги, то вы смело можете сделать так: если в вашей повести упоминается какой-нибудь великан, назовите его Голиафом, – вам это ничего не будет стоить, а между тем у вас уже готово обширное примечание в таком роде: Великан Голиаф – филистимлянин, коего пастух Давид в Теревиндской долине поразил камнем из пращи, как о том повествуется в Книге Царств, в главе такой-то.
Затем, если вы хотите сойти за человека, отлично разбирающегося в светских науках, а равно и за космографа, постарайтесь упомянуть в своей книге реку Тахо, – вот вам еще одно великолепное примечание, а именно: Река Тахо названа так по имени одного из королей всех Испаний; берет начало там-то и, омывая стены славного города Лиссабона, впадает в Море-Океан; существует предположение, что на дне ее имеется золотой песок, и так далее. Зайдет ли речь о ворах – я расскажу вам историю Кака, которую я знаю назубок; о падших ли женщинах – к вашим услугам епископ Мондоньедский: он предоставит в ваше распоряжение Ламию, Лаиду и Флору, ссылка же на него придаст вам немалый вес; о женщинах жестоких – Овидий преподнесет вам свою Медею; о волшебницах ли и колдуньях – у Гомера имеется для вас Калипсо, а у Вергилия – Цирцея; о храбрых ли полководцах – Юлий Цезарь в своих Записках предоставит в ваше распоряжение собственную свою персону, а Плутарх наградит вас тьмой Александров. Если речь зайдет о любви – зная два-три слова по-тоскански, вы без труда сговоритесь со Львом Иудеем, а уж от него с пустыми руками вы не уйдете. Если же вам не захочется скитаться по чужим странам, то у себя дома вы найдете трактат Фонсеки О любви к богу, который и вас, и даже более искушенных в этой области читателей удовлетворит вполне. Итак, вам остается лишь упомянуть все эти имена и сослаться на те произведения, которые я вам назвал, примечания же и выноски поручите мне: клянусь, что поля вашей повести будут испещрены выносками, а примечания в конце книги займут несколько листов.
Теперь перейдем к списку авторов, который во всех других книгах имеется и которого недостает вашей. Это беда поправимая: постарайтесь только отыскать книгу, к коей был бы приложен наиболее полный список, составленный, как вы говорите, в алфавитном порядке, и вот этот алфавитный указатель вставьте-ка в свою книгу. И если даже и выйдет наружу обман, ибо вряд ли вы в самом деле что-нибудь у этих авторов позаимствуете, то не придавайте этому значения: кто знает, может быть, и найдутся такие простаки, которые поверят, что вы и точно прибегали к этим авторам в своей простой и бесхитростной книге. Следственно, в крайнем случае, этот длиннейший список будет вам хоть тем полезен, что совершенно для вас неожиданно придаст книге вашей известную внушительность. К тому же вряд ли кто станет проверять, следовали вы кому-либо из этих авторов или не следовали, ибо никому от этого ни тепло ни холодно. Тем более что, сколько я понимаю, книга ваша не нуждается ни в одном из тех украшений, которых, как вам кажется, ей недостает, ибо вся она есть сплошное обличение рыцарских романов, а о них и не помышлял Аристотель, ничего не говорил Василий Великий и не имел ни малейшего представления Цицерон. Побасенки ее ничего общего не имеют ни с поисками непреложной истины, ни с наблюдениями астрологов; ей незачем прибегать ни к геометрическим измерениям, ни к способу опровержения доказательств, коим пользуется риторика; она ничего решительно не проповедует и не смешивает божеского с человеческим, какового смешения надлежит остерегаться всякому разумному христианину. Ваше дело подражать природе, ибо чем искуснее автор ей подражает, тем ближе к совершенству его писания. И коль скоро единственная цель вашего сочинения – свергнуть власть рыцарских романов и свести на нет широкое распространение, какое получили они в высшем обществе и у простонародья, то и незачем вам выпрашивать у философов изречений, у Священного Писания – поучений, у поэтов – сказок, у риторов – речей, у святых – чудес; лучше позаботьтесь о том, чтобы все слова ваши были понятны, пристойны и правильно расположены, чтобы каждое предложение и каждый ваш период, затейливый и полнозвучный, с наивозможною и доступною вам простотою и живостью передавали то, что вы хотите сказать; выражайтесь яснее, не запутывая и не затемняя смысла. Позаботьтесь также о том, чтобы, читая вашу повесть, меланхолик рассмеялся, весельчак стал еще веселее, простак не соскучился, разумный пришел в восторг от вашей выдумки, степенный не осудил ее, мудрый не мог не воздать ей хвалу. Одним словом, неустанно стремитесь к тому, чтобы разрушить шаткое сооружение рыцарских романов, ибо хотя у многих они вызывают отвращение, но сколькие еще превозносят их! И если вы своего добьетесь, то знайте, что вами сделано немало.
С великим вниманием слушал я моего приятеля, и его слова так ярко запечатлелись в моей памяти, что, не вступая ни в какие пререкания, я тут же с ним согласился и из этих его рассуждений решился составить пролог, ты же, благосклонный читатель, можешь теперь судить об уме моего друга, поймешь, какая это была для меня удача – в трудную минуту найти такого советчика, и почувствуешь облегчение при мысли о том, что история славного Дон Кихота Ламанчского дойдет до тебя без всяких обиняков, во всей своей непосредственности, а ведь вся Монтьельская округа говорит в один голос, что это был целомудреннейший из любовников и храбрейший из рыцарей, какие когда-либо в том краю появлялись. Однако ж, знакомя тебя с таким благородным и таким достойным рыцарем, я не собираюсь преувеличивать ценность своей услуги; я хочу одного – чтобы ты был признателен мне за знакомство с его славным оруженосцем Санчо Пансою, ибо, по моему мнению, я воплотил в нем все лучшие качества оруженосца, тогда как в ворохе бессодержательных рыцарских романов мелькают лишь разрозненные его черты. Засим молю бога, чтобы он и тебе послал здоровья и меня не оставил. Vale6.
НА КНИГУ О ДОН КИХОТЕ ЛАМАНЧСКОМ УРГАНДА НЕУЛОВИМАЯ
Если к людям мыслей здравых
Ты, о, книга, обратишься, —
То не ждут тебя укоры,
Что, мол, ерунду ты порешь;
Ну, а коль неосторожно
В руки дашься дуракам ты,
То они укоров много
Выскажут тебе нещадно,
Хоть старанья прилагают,
Чтоб казаться мудрецами.
Знаем мы: пышнее крона
Древа, что цветет на солнце, —
Больше тени даст в жару нам.
Отправляйся же ты в Бехар:
Царственное древо есть там, —
Не плоды дает, а принцев!
И меж них блистает герцог, —
Тот, что равен Александру.
Ты при нем ищи приюта, —
Любит смельчаков удача!
Ты поведай о деяньях
Дворянина из Ламанчи,
У кого от глупых книжек
Вовсе разум помутился, —
Дамы, рыцари, турниры, —
Лишь о них одних и думал,
И с Неистовым Роландом
Стал равнять себя: влюбленный,
Храбростью дерзал добиться
Дульсинеи он Тобосской.
Ты не украшай обложку
Авторским гербом, о, книга:
Карта лишняя частенько
Комбинацию лишь губит.
Предисловье красит скромность,
Пусть об авторе не судят:
«Мол, равняться с Ганнибалом
Вздумал, с Альваро де Луной
Или с королем Франсиско,
Жребий пленника клянущим!»
Раз не столь учен твой автор,
Как Хуан Латино мудрый,
Мавр, умом своим известный, —
Не срамись латынью скверной, —
Чего нет, тем не гордися.
И цитат не измышляй ты,
А не то прочтет, кто знает,
Ложь твою раскроет живо
И воскликнет, позабавлен:
«Что ж ты врешь напропалую?»
В описаньях не усердствуй,
В душу лезть не смей героям:
Путь души тернист, извилист, —
В кровь на нем собьешь лишь ноги.
Избегай острить чрезмерно, —
Остроумцев бьют нещадно, —
Но старайся повсечасно
Доброй ты добиться славы.
Помни: коли глуп писатель,
Ждут его одни насмешки!
Помни: коли самолично
Ты живешь в стеклянном доме,
Глупо было бы камнями
Разбивать соседям окна,
Ведь хороший сочинитель
Скромен, сдержан и разумен, —
Ну, а тот, кто лишь напрасно
Портит бедную бумагу,
Чтоб кухонных девок тешить,
Пишет, что да как попало!
Амадис Галльский Дон Кихоту Ламанчскому
СОНЕТ
Ты, который знает ад в сиянье рая,
Что познал и сам я в скорбный час, влюбленный
И с предметом страсти злобно разлученный,
Над Стремниной Бедной слезы проливая, —
Хлад и зной терпевший, сердцем уповая,
Утолявший жажду влагой слез соленой,
Облачен в лохмотья, златом обделенный,
Ел плоды и злаки, их с земли сбирая, —
Обретя бессмертье, проживешь отныне,
Сколь по тропам горним гнать упорно будет
Резвую четверку Феб прекраснокудрый.
Пусть тебя отважным называют люди,
Пусть твоя держава превзойдет иные,
И затмит всех прочих твой создатель мудрый!
Дон Бельянис Греческий Дон Кихоту Ламанчскому
СОНЕТ
Мечом сражал я и копьем крушил,
Всех странствующих рыцарей затмил я,
К добру и правде устремляя силы,
Непобедим на поле бранном был.
Как карликов, я великанов бил,
В бою с врагами не щадил усилий,
Хранил в душе прекрасный образ милой
И, честь блюдя, поверженных щадил.
Влеклась за мной судьба рабою верной,
Я шел вперед, на случай уповая,
Фортуна, рок, – все были мне друзья.
Но, хоть взлелеян славой беспримерной,
Взнесенной выше лунного серпа я,
К тебе, Кихот, питаю зависть я!
Сеньора Ориана Дульсинее Тобосской
СОНЕТ
О, если бы мой Мирафлорес смел
В Тобосо, Дульсинея, вдруг явиться,
А Лондон – в дом твой скромный обратиться,
Как я бы восхваляла мой удел!
О, поменять бы облик наших тел,
На день один тобою воплотиться —
И рыцарем отважнейшим гордиться,
Что в честь мою спешит на подвиг, смел!
Страсть друга не ценя превыше чести,
Бежала б я, как Дон Кихота – ты,
И девичью невинность сберегла я, —
И, недоступна зависти и лести,
Царила б я в блаженстве чистоты
И ныне не скорбела бы, страдая.
ГАНДАЛИН, ОРУЖЕНОСЕЦ АМАДИСА ГАЛЛЬСКОГО, САНЧО ПАНСЕ, ОРУЖЕНОСЦУ ДОН КИХОТА
СОНЕТ
О, славный муж! Высокою судьбой
Ты, рыцарю служить благословенный,
Сей жребий принял мирно и степенно,
Не встретив въяве схватки грозовой!
Серпом, мотыгой век ты мерил свой,
Но в путь, в свой час, отправился смиренно —
И посрамил отвагой отрешенной
Всех тех, кто на словах лишь горд собой.
Твой тучен зад. В суме чересседельной
Полно еды. Осел твой миловиден, —
О, как тебе завидую я глухо…
Вперед же, Санчо, к славе беспредельной, —
Такой, что сам испанский наш Овидий
Тебя почтит приятельскою плюхой!
Балагур, празднословный виршеплет, Санчо Пансе и Росинанту
Санчо Пансе
Санчо я, оруженосец,
Что с Кихотом из Ламанчи,
Возмечтав о лучшей доле,
Вольно странствовать пустился, —
А уж, коль припрет, дать деру
Смог, скажу тихонько, даже
Вильядьего бесхребетный,
Как о том и говорится
В «Селестине» – книге славной,
Хоть и чуть солоноватой.
Росинанту
Гордый правнук я Бабьеки,
Росинант дано мне имя.
В услуженье Дон Кихоту
Был я тощ, как мой хозяин,
Но, хоть тих на вид, заморен, —
А овса умел потырить
Незаметно, как когда-то,
Чрез соломинку пустую,
Выдул у слепца винишко
Ласарильо хитроумный.
Неистовый Роланд Дон Кихоту Ламанчскому
СОНЕТ
Двенадцать было нас, но ты, герой,
Затмил нас всех, – пусть не носил короны, —
Отвагою своей непревзойденной,
Числом побед и чести чистотой.
Сведен с ума Анжелики красой,
Я, сир Роланд, герой непокоренный,
Деяньями потряс мир изумленный,
Навек оставшись в памяти людской.
Меня ты превзошел великой славой, —
Склоняюсь скромно пред достойным мужем, —
Хотя в безумье схожи мы с тобой;
Тобою сокрушен и мавр кровавый,
И турок злой, – и оба мы, к тому же,
Обделены любовию земной.
Рыцарь Феба Дон Кихоту Ламанчскому
СОНЕТ
Учтивый муж, цари на поле бранном,
Ведь подвиги мои твои затмили!
Мы храбростью равны, но рыцарь странный,
Испанский Феб меня превысил силой.
Сулили мне короны, царства, страны,
Молили: правь над нами, рыцарь милый!
Все я отринул ради Кларидьяны,
В красу ее влюбившись до могилы.
Утратив разум, я, в разлуке с нею,
Играл со смертью так, что ад, поверьте,
Дрожал, когда я пир кровавый правил.
А ты, Кихот, любовью к Дульсинее
И собственное имя обессмертил,
И образ той, кого любил, прославил!
Солисдан Дон Кихоту Ламанчскому
СОНЕТ
Хотя, сеньор достойный Дон Кихот,
У вас от книг сознанье помутнело,
Но и завистник самый оголтелый
Пятна на вашей чести не найдет.
Вы, подвигам своим теряя счет,
С несправедливым злом сражались смело,
Хотя не раз бивал за это дело
И брал вас в плен тупой и пошлый сброд.
И ежели красотка Дульсинея,
Вас прогнала жестоко и постыдно,
Не оценивши верности прекрасной,
Утешьтесь: да глупа она, Бог с нею,
И сват из Санчо Пансы незавидный,
И сами вы – жених не слишком страстный.
Диалог Бабьеки и Росинанта
Сонет
Б. Эй, Росинант, что ты так тонкотел?
Р. Легко ль коню голодному, больному?
Б. Где ж твой овес, где сытная солома?
Р. Их мой хозяин сам на завтрак съел.
Б. Осел, кто на хозяина посмел
Взводить поклеп, тем честь позоря дома!
Р. Хозяин фору даст ослу любому:
Влюбился – и рассудком оскудел.
Б. Любовь – безумье? Р. Нет, гораздо хуже!
Б. Умно! Р. Еще бы, – голод учит жить.
Б. К хозяину ступай с мольбой горячей.
Р. К кому ж идти мне с жалобой досужей?
Ведь конюх мой, коль правду говорить,
Да и хозяин, – жалкие две клячи!
из сборника элегий «Скорби», кн. I, элегия VI.
