Kitobni o'qish: «Настоящий врач скоро подойдет. Путь профессионала: пройти огонь, воду и интернатуру»

Посвящается Хезер

Примечание автора

Это реальная история с реальными людьми, однако с целью сохранения врачебной тайны и конфиденциальности пациентов и других людей данная книга была написана в полном соответствии с требованиями закона «О мобильности и подотчетности медицинского страхования»¹ – как следствие, имена, даты и личные данные на ее страницах были изменены. В одном случае использовался собирательный образ.

Предисловие

Все началось с банановой кожуры.

После нескольких лет спокойного обучения в библиотеках, лабораториях и лекционных залах Гарвардской медицинской школы летом 2006 года в моей жизни наконец произошел тектонический сдвиг, и я приступил к работе в больнице. Третий курс медицинской школы знаменует собой пугающий выход из академического мира учебных групп и сданных или проваленных экзаменов, так что меня переполняло волнение. Я любил поспать. Я не был уверен, насколько хорошо буду переносить уничижительную критику, а еще у меня был синдром раздраженного кишечника.

Первая моя стажировка проходила в хирургии – три месяца изнуряющей работы по 120 часов в неделю в Массачусетской больнице общего профиля, призванные выявить горстку будущих хирургов среди потока, в котором было примерно 165 студентов. В первый день меня приставили к безжизненного вида ординатору пятого года по имени Аксель. У него были светло-голубые глаза с сиреневым оттенком, пронизывающий взгляд и невероятных размеров кадык – когда ординатор разговаривал, мои глаза невольно прыгали, следя за движениями этого хряща. Акселя можно было бы по праву называть представителем нежити: лучшие годы своей молодости он променял на стажировку в хирургическом отделении мирового класса и теперь не был уверен в том, насколько справедливой была такая сделка.

Вскоре после того как меня представили ему в столовой, Аксель взял в руки банановую кожуру, разорвал ее пополам и сказал:

– Ты не притронешься ни к одному из моих пациентов, пока не сошьешь все обратно.

Он залез в свой задний карман, протянул мне иглу с ниткой и прогнал с глаз долой.

– Иди разбирайся с этим куда хочешь, – отрезал он. – И будь добр, перестань скрипеть зубами.

Поначалу я не знал, что мне делать. Вряд ли кому-то еще из студентов дали подобное задание, и я недостаточно хорошо ориентировался в больнице, так что найти кого-то, кто согласился бы мне помочь, было проблемой. Бережно держа в руках кожуру, словно раненую птицу, я принялся бродить туда-сюда по длинным коридорам, заглядывая наобум в двери. В итоге вернулся к месту, где начался мой день, – в библиотеку хирургического отделения, – где помощник администратора выдал нам, дюжине стажеров, папку с перечнем того, что от нас потребуется. Про банановую кожуру там не было ни слова.

Я осмотрелся по сторонам. Стены библиотеки были увешаны портретами людей, которых я, по идее, должен был узнать, но не узнал, и мне на ум пришла фраза, не так давно сказанная одним раздосадованным профессором: «Когда у пациента случается сердечный приступ, студент Гарварда инстинктивно бежит не к его кровати, а в библиотеку, чтобы почитать про боль в груди. Никогда так не делайте». И все же я был здесь, окруженный книгами, а не пациентами.

Я взял с полки первый попавшийся том и пролистал. Чем в тот момент занимались мои сокурсники? Учились правильно мыть руки перед операцией? Помогали вырезать аппендикс? Удалять желчный пузырь? Именно так я и представлял себе стажировку: настоящая хирургия, а не возня с фруктами. Неужели мне было всего этого не видать, пока я не разберусь с первым заданием? Я посмотрел на банановую кожуру и вздохнул.

Наверное, я смог бы сшить кожуру какими-нибудь простыми стежками, но от меня требовалось не это. Швы делаются по определенной методике, чтобы от них оставалось как можно меньше следов на теле пациента, однако от найденных мною в книге материалов толку было мало. Страницы были заполнены подробными описаниями загадочных анатомических структур и иллюстрациями сложных операций на внутренних органах – от всего этого я был слишком далек.

После моих первых неумелых попыток у банановой кожуры были все основания подать на меня в суд. Одно за другим в голову приходили различные решения. Заплатить измотанному интерну хирургии, чтобы тот показал мне, как правильно накладывать швы? Воспользоваться суперклеем? Заявить, будто я использовал рассасывающиеся нити?

Существует огромное количество способов зашить рану – на любой отдельный случай. И каждый способ следует специальной методике.

В дверь постучали, и я закрыл книгу. Снаружи послышался голос:

– Поможет кто-нибудь?

Я открыл дверь и увидел перед собой мужчину с залысиной и в очках с проволочной оправой. Он был в инвалидном кресле.

– Здравствуйте, – сказал я. Я было решил, что это заблудившийся пациент, но мужчина проехал на своем кресле мимо меня в комнату и включил дополнительное освещение.

– Я Чарли, – сказал он. – А ты, должно быть…

– Мэтт. Я из новых студентов.

Его лицо просветлело, и он снял очки.

– Чарли Маккейб, – представился он. – Приятно познакомиться.

Услышав, как его зовут, я вздрогнул. Маккейб был одним из самых многообещающих хирургов своего поколения, когда начинал ординатуру в Массачусетской больнице в 1970-х. По ее завершении он был принят на специализированную стажировку в кардиоторакальной хирургии при больнице, но незадолго до ее окончания у него появилось покалывание в руках. Вскоре ему диагностировали рассеянный склероз, и Маккейб оказался не в состоянии оперировать. После постановки диагноза он начал обучать хирургии студентов-медиков и теперь заведовал стажировками в хирургическом отделении больницы. В Гарвардской медицинской школе его неоднократно признавали учителем года, и мы все были знакомы с душераздирающей биографией преподавателя.

– Ты на несколько минут раньше назначенного времени, – заметил он. – Я собирался написать вам, ребята, на пейджеры. Нужно обсудить основные принципы стажировки.

Усевшись, я стал искать, куда положить кожуру.

– Ищешь мусорное ведро? – спросил Маккейб, кивнув в сторону большого бака в углу.

– Мой ординатор дал мне ее сегодня, чтобы….

– Аксель со своей банановой кожурой, – Маккейб покачал головой.

– Да.

– Попробуй, и, если не выйдет, я тебе все покажу.

– Правда?

– Попробуй.

* * *

Следующие несколько дней я приходил в библиотеку хирургического отделения в шесть утра и в течение часа безуспешно возился, уродуя банановую кожуру, которая становилась все более темной и мягкой. На третий день вечером у входа в больницу я столкнулся с Маккейбом.

– Получилось? – поинтересовался он.

Я протянул ему изувеченную кожуру, преподаватель поморщился и сказал:

– В мой кабинет.

Когда мы зашли к нему, я сел, и Маккейб протянул мне шовный набор, который лежал у него на столе.

– Самое главное – это техника, – сказал он. – Ты правша или левша?

– Левша.

– Значит, одной левой! – воскликнул Маккейб. – Отлично.

Последний раз мне это говорили на бейсбольной площадке, когда моя жизнь, казалось, двигалась совсем в ином направлении. До встречи с Маккейбом я четыре года играл за бейсбольную команду Йельского университета, мечтая стать профессиональным спортсменом. Через неделю после окончания университета меня выбрала на двадцать первом раунде драфта² Высшей бейсбольной лиги команда «Анахайм Энджелс»³, и я начал играть в младшей лиге за команду из Прово, штат Юта⁴.

Вскоре, однако, стало ясно, что мне не светит карьера в профессиональном бейсболе. Тем летом я много копался в себе и в итоге был вынужден признать правоту сестры, как-то заявившей в детстве, когда мы жили во Флориде, что я один из немногих спортсменов, которому не идет бейсболка. Когда моя непродолжительная, но запоминающаяся карьера бейсболиста подошла к концу, я подал документы в медицинскую школу. Я покинул команду, и в том же месяце меня приняли в Гарвард.

Трясущиеся руки, конечно, серьезная помеха для хирурга. Но четкие, решительные движения могут компенсировать тремор – в этом и заключается мастерство.

Своими трясущимися руками Маккейб разместил мои над банановой кожурой и совместил ее края. От его прикосновения мне стало не по себе, но я старался этого не показывать: на вид он казался не намного прочнее этой самой кожуры. Тем не менее, несмотря на тремор, двигался Маккейб на удивление решительно. Его уверенность и мастерство остались прежними, и в тот момент мне не составило труда представить, насколько хорош он, наверное, был раньше.

– Не закусывай слишком глубоко, – сказал Маккейб, имея в виду глубину погружения иглы. – Движения должны быть уверенными, решительными.

Я сделал стежок – он покачал головой:

– Ни хорошо, ни плохо. Еще раз.

Я вытащил иглу, обдумывая, как ее вести.

– Ты думаешь, – сказал он. – не думай. Просто делай.

Я сделал еще один стежок, и половинки кожуры стянулись вместе.

– Идеально.

Мне в голову пришла сцена с гончарным кругом из «Привидения»⁵. То, что совершенно не складывалось поначалу, теперь давалось без особого труда. За считаные минуты я зашил кожуру.

– Да у тебя талант! – воскликнул Маккейб. – Думаю, из тебя может выйти неплохой хирург.

Его комплимент успокоил мой бурлящий желудок. Научившись чему-то новому столь быстро, я почувствовал отголосок той уверенности, что была у меня, когда я играл в бейсбол, прежде чем мне не удалось пробиться в Высшую лигу и тренеры начали поговаривать, что у меня не хватает способностей. Разумеется, мне предстояло проделать еще большой путь, однако подобная похвала от человека вроде Маккейба открывала надежду на будущее в медицине. Я не мог наглядеться на влажную потрепанную банановую кожуру, которую продемонстрировал на следующее утро Акселю за предрассветным завтраком.

– Очень хорошо, – сказал он, изящно удерживая кожуру над своей тарелкой с оладьями. – Ты почти готов к представлению.

Приняв его похвалу, я задумался об операционной и о «представлении». Вообразил, как извлекаю пулю из жертвы бессмысленного насилия и безмятежно зашиваю рану.

– Давай сразу обговорим основные правила, – пробубнил Аксель, уплетая свой завтрак. – Во-первых, ты всегда должен первым переодеваться и мыть руки перед операцией. Во-вторых, ничего не говори, пока к тебе не обратятся. В-третьих, каждый день надевай чистый хирургический костюм и держи в своем шкафчике рубашку с галстуком: они понадобятся в те дни, когда мы принимаем пациентов амбулаторно.

– Понял, – я начал писать у себя на руке слово «галстук».

– Пожалуйста, не пиши ничего у себя на руках.

Мы встали из-за стола, и, когда Аксель очистил поднос, заодно отправив в мусорное ведро банановую кожуру, я с легкой грустью осознал, что успел к ней привязаться. Мы направились в сторону операционной, и ординатор остановил меня, положив мне на левое плечо свою правую руку. Он был высоким, но худощавым.

– Скажу тебе мудрые слова, – заговорил Аксель, – которыми поделились со мной, когда я стал хирургом. Считай их руководством по выживанию в хирургии.

Я ненадолго закрыл глаза, дав понять, что готов внимать.

– Когда есть возможность поесть – ешь. Когда есть возможность поспать – спи. Когда есть возможность заниматься сексом – делай это. Только не трахайся⁶ с поджелудочной.

Поскольку я успешно зашил банановую кожуру, Аксель начал давать мне реальные задания, сложность которых постепенно нарастала. Он впустил меня в операционную и разрешил направлять лапароскоп⁷, пока сам удалял поврежденные органы, и вскоре я уже собственноручно вырезал аппендиксы и желчные пузыри (но только не поджелудочную, разумеется). Медицина, как оказалось, во многом напоминала бейсбол или искусство: проявлявшие себя новички получали больше внимания преподавателей и оказывались в более выгодных условиях, чтобы преуспеть.

Мне было позволено приступить к хирургической практике только после того, как я смог наложить идеальный шов на банановую кожуру. Сшивать кожу живых людей оказалось сложнее.

В приемном покое Массачусетской больницы общего профиля я научился зашивать человеческую кожу. Моими первыми пациентами были жертвы автомобильных аварий в бессознательном состоянии, которым нужно было наложить пару швов на руки или ноги, и я в волнительном восторге смотрел, как открытые раны плотно стягиваются накладываемыми мною швами. Затем я переключился на пациентов в сознании и вскоре уже зашивал лица. Ужас в глазах моих пациентов постепенно отступал, а я набирался уверенности. Первой моей пациенткой с рваной раной лица была женщина, которую укусил за губу ее домашний тукан. Аксель подчеркнул, насколько важно должным образом выровнять губу, прежде чем наложить первый шов.

– Если красная кайма губ окажется смещена, – сказал он, поправляя пациентке губы, – то она навсегда останется изуродованной. А теперь за дело.

Вскоре стало понятно, что зашивать людей – сложнейшее ремесло, если не настоящее искусство, которому я мог себя посвятить. В процессе постоянно возникают какие-то небольшие задачи, для каждой из которых, впрочем, всегда имеется идеальное решение – правильный способ совместить края раны, наиболее подходящее место для первого шва. Даровитые хирурги набивали руку, набираясь мастерства постепенно, и порой даже шутили, как оперируют во сне.

Сшивать кожу людей мне казалось чрезвычайно трогательным занятием. День за днем я рыскал по приемному покою в поисках пациентов с рваными ранами, чтобы продолжать оттачивать навыки. Я чувствовал, что моя роль подающего надежды студента положительно влияет и на Акселя. Он казался не таким опустошенным, не таким резким и все чаще сыпал крупицами мудрости:

«Не надевай на работу бабочку, пока не стукнет сорок. В ней ты будешь похож на полного придурка».

«Хирурги в травматологии не переживают по поводу повторных приемов».

«Не гадь там, где ешь».

«Не покупай мотоцикл».

По завершении трехмесячной стажировки Чарли Маккейб вызвал меня к себе в кабинет. Я достал из заднего кармана шовный набор, чтобы присесть, и мы оба уставились на то место на его столе, где он впервые показал мне, как орудовать ниткой с иголкой. Маккейб снял очки и неуклюже протер их носовым платком.

– Сразу перейду к делу, – сказал он. – У тебя талант. Я поговорил с Акселем. Я поговорил с коллегами. Я видел это своими глазами.

Мне приходилось сдерживать улыбку.

– Лично я думаю, что с твоей стороны было бы безумием не провести остаток своей жизни в операционной.

Я рос в католической семье, и, хотя перестал посещать церковь еще в колледже, слова Маккейба окропили меня, словно святая вода.

– Но я не стану пудрить тебе мозги, – продолжил он. – Работа тяжелая. Сейчас тебе следует задать себе очень простой и важный вопрос: могу ли я представить себя счастливым, занимаясь чем-то, помимо хирургии?

К этому моменту я приложил немало усилий, чтобы угодить Чарли Маккейбу, однако, сидя напротив него в свои двадцать шесть, я знал, что, скорее всего, могу ответить на прозвучавший вопрос утвердительно. Еще несколько недель назад я и представить не мог себя хирургом, и, несмотря на то что эта работа действительно пришлась мне по душе – была мне в новинку, вызывала трепет, – я не был уверен, что хирургия – мое призвание. Пока что я справлялся с подъемом в четыре утра, но что будет, когда мне стукнет сорок? Или (страшно подумать) пятьдесят? Ни один из хирургов, которых я знал, на самом деле не выглядел счастливым. С другой стороны, то же самое можно было сказать и про всех остальных.

Стажировка в хирургическом отделении помогла развить важные навыки. Впрочем, они оказались малоприменимы во время многочасовых дежурств там, где проблемы пациентов менее очевидны, чем рваные раны и глубокие порезы.

Я восхищался Акселем, но все же не завидовал ему. Несколько раз я ненароком подслушал, как он разговаривает с кем-то по телефону: он отменял планы, а не строил их. Его грубые манеры и мешки под глазами намекали на сложную, полную стресса жизнь, и я не был уверен, что хочу того же.

– Мне нравится находиться в операционной, – неуверенно промямлил я. Среди воспитанников Маккейба были и одни из лучших хирургов в стране. Мне не хотелось упускать столь уникальную возможность, вместе с тем у меня также не было и желания врать ему или самому себе. Я все-таки собирался ее упустить. – Можно я отвечу в другой раз?

Маккейб опустил глаза в стол и улыбнулся, подобно человеку, услышавшему непристойную шутку в присутствии женщин.

– Разумеется, – тихо сказал он. – Само собой.

Та стажировка в хирургии и полученные в ходе нее навыки – накладывание швов, использование лапароскопа, клипирование⁸ своенравной артерии – остались моими самыми теплыми воспоминаниями о медицинской школе. Я обладал набором сложных, узкоспециализированных навыков, от которых, правда, мне было мало толку через две недели после окончания Гарвардской медицинской школы в июне 2008-го, когда я готовился к своему первому ночному дежурству в отделении кардиологии медицинского центра Колумбийского университета.

Часть первая

Глава 1

Карл Гладстон проснулся в западной части Манхэттена в предрассветные часы 18 июня 2008 года. Следуя своей традиции, профессор сварил кофе и принял душ. Подровняв усы и осмотрев свою редеющую коричневую шевелюру, он, вероятно, вернулся к давно терзавшему его вопросу. Действительно ли он был похож на Теодора Рузвельта, как недавно заметил один из его студентов?

Схватив портфель и бейсболку «Нью-Йорк Янкиз», Гладстон покинул квартиру и направился на работу. На поезде он доехал до колледжа в Уэстчестере, где провел всю свою академическую карьеру, преподавая бухгалтерское дело. Проверив электронную почту и положение «Янкиз» в турнирной таблице, а также, наверное, поломав голову над единственным, что могло подтолкнуть его к преждевременному выходу на пенсию, – новыми вопросами для экзаменов, – он встал, заправил рубашку и двинулся по коридору в пустую аудиторию.

К одиннадцати утра аудиторию заполнили студенты, и началось занятие. Гладстон принялся методично писать на доске мелом. Закончив, профессор развернулся и стал осматриваться. Он прочистил горло и призвал переговаривающихся студентов к порядку. А затем почувствовал в своей правой руке острую боль.

Секунду спустя Гладстон уже лежал на полу.

Быстро сообразив, что к чему, студенты побросали свои рюкзаки с телефонами и тотчас же начали действовать. Они вызвали скорую, и, несмотря на мимолетные сомнения («Нам что, делать искусственное дыхание своему преподавателю?»), один парень начал проводить сердечно-легочную реанимацию. После нескольких неумелых попыток непрямого массажа сердца Гладстон пришел в сознание так же быстро, как его потерял. Он встал, отшатнулся от студентов и попросил всех вернуться на свои места.

Широкие скругленные волны на кардиограмме называют надгробиями не только из-за визуального сходства – они означают серьезные нарушения сердечного ритма, чреватые остановкой сердца.

Через считаные минуты прибыла скорая помощь. После непродолжительных препираний с фельдшерами Гладстон признал, что по-прежнему чувствует боль в груди, и согласился поехать в медицинский центр Колумбийского университета. Когда бригада с пациентом выехала, врачи и медсестры приемного покоя получили уведомление о скором поступлении Гладстона. К тому времени как больного на каталке завезли через вращающиеся двери в приемный покой, его уже ожидал кардиолог.

Медсестры сразу же прикрепили к груди Гладстона двенадцать электродов для записи ЭКГ и поспешили переложить его с каталки на кровать. Пациент явно не догадывался о нетипичной электрокардиограмме, генерируемой электродами всего в паре метров от его головы. Эту электрокардиограмму, начерченную на бело-красной бумаге в клетку прибором, напоминающим сейсмограф, взял в руки кардиолог, чтобы изучить. На ней были широкие, нерегулярные волны с закругленными, а не острыми пиками. Такие волны называют надгробиями, потому что они не сулят пациенту ничего хорошего. Большой участок его сердца резко и внезапно лишился кровоснабжения.

Увидев «надгробия», кардиолог сообщил персоналу приемного покоя, что на рентген или анализы крови нет времени. Гладстона поспешно доставили наверх, в темную комнату – лабораторию катетеризации сердца, – где группа интервенционных кардиологов принялась работать над его трепыхающимся, отказывающим сердцем. Задыхающемуся Гладстону дали наркоз, а через промежность пустили длинную трубку под названием «сердечный катетер», которую протянули к его аорте. Врач ввел через катетер в кровеносные сосуды сердца краситель, и получившееся изображение отразилось на плоском экране. Когда картинка прояснилась, последовало несколько безмолвных кивков. Главный ствол левой коронарной артерии Гладстона был закупорен, и кардиолог поспешил его раскрыть, надувая и сдувая небольшой зонд, прикрепленный к направляющей проволоке на конце катетера.

В подобной ситуации время играет решающую роль: от того, насколько быстро будет восстановлен кровоток в закупоренной артерии, во многом зависят как краткосрочные, так и долгосрочные последствия для пациентов, перенесших сердечный приступ. Эффективность работы больниц принято оценивать по тому, сколько времени проходит с момента поступления пациента в приемный покой до надувания зонда в закупоренной артерии. Этот промежуток времени «от двери до зонда» в соответствии с требованиями Американской кардиологической ассоциации⁹ не должен превышать девяносто минут. В случае с Карлом Гладстоном врачи управились меньше чем за пятьдесят.

После того как старший интервенционный кардиолог заключил, что процедура прошла успешно, Гладстона, по-прежнему находившегося под наркозом, переложили на очередную каталку и перевезли в отделение кардиореанимации – палату интенсивной терапии¹⁰ на восемнадцать коек, расположенную на пятом этаже больницы и предназначенную для пациентов кардиологии, которым требуется постоянное наблюдение. Доктору Гладстону повезло дожить до следующего дня, но он и представить не мог, насколько с точки зрения статистики ему не посчастливилось попасть в руки человека, ставшего практикующим кардиологом менее недели назад, – врача, который пока что был не в состоянии распознать едва заметные, однако потенциально разрушительные клинические симптомы.

Меня.