Kitobni o'qish: «Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века»

Shrift:

* * *

Машке и Фетчке

Предисловие переводчика

Мэри Антин родилась в еврейской семье в Полоцке в 1881 году, она была второй по старшинству из шести детей в семье. В течение короткого периода в детстве, когда семейный бизнес процветал, с ней занимались частные репетиторы. В 1891 году, будучи не в состоянии обеспечить семью в России, её отец иммигрировал в США, приехав в Бостон вместе со многими другими восточноевропейскими и русскими евреями, которые спасались от погромов и искали возможность заработать на жизнь. Мать в одиночку заботилась о семье, Машке (в Америке она сменила имя на Мэри) и её старшая сестра Фетчке помогали ей, как могли. Три года спустя отцу Мэри удалось занять денег и купить билеты в Америку для жены и детей. В начале весны 1894 года семья иммигрировала в Бостон.

Иммигрантам было сложно найти постоянную работу, и старшей сестре Мэри вместо учёбы в школе пришлось работать на фабрике, чтобы обеспечить семью хотя бы самым необходимым.

Мэри быстро выучила английский язык и окончила гимназию за четыре года, после чего училась в Латинской школе для девочек. Когда она только начала учиться в гимназии, её учительница, желая продемонстрировать, чего ребёнок-иммигрант может достичь всего за четыре месяца изучения английского языка, отправила сочинение Мэри в журнал «Начальное образование», и его опубликовали. Появление нескольких стихотворений Мэри Антин в бостонских газетах сделало её местной знаменитостью.

После окончания Латинской школы для девочек в 1898 году карьеру Мэри Антин поддержали в качестве наглядного примера того, что американская система бесплатного образования может сделать для европейских иммигрантов. По настоянию лидера местной еврейской общины, знавшего о бедственном положении семьи Антин, собрание её длинных писем дяде летом 1894 г., в которых тринадцатилетняя Мэри подробно описывала путешествие из России в США, было опубликовано в переводе с идиша на английский в 1899 г. и стало первой книгой Мэри Антин «Из Полоцка в Бостон». Наблюдательность, способность к самоанализу, проявление сложных эмоций – это именно то, что привлекло к Мэри Антин внимание читателей. Книга стала бестселлером, помогла ей финансово поддержать семью и закончить школьное образование.

Будучи старшеклассницей, Мэри посещала Клуб естественной истории в общинном центре Хейл Хаус в Саут-Энде Бостона, где встретила Амадеуса Уильяма Грабау, профессора геологии и сына немецкого лютеранского священника. В 1901 году они поженились. Мэри Антин сохранила свою девичью фамилию. Когда Грабау стал профессором Колумбийского университета, они переехали в Нью-Йорк, и Мэри смогла осуществить свою мечту о поступлении в колледж. Она училась в Педагогическом колледже Колумбийского университета (1901–1902) и в Барнард-Колледж (1902–1904), но так и не закончила образование из-за рождения ребёнка. Свою единственную дочь Мэри Антин назвала Джозефиной Эстер в честь своей подруги Джозефины Лазарус.

Джозефина Лазарус, трансценденталистка и сестра поэтессы Эммы Лазарус, убедила Мэри Антин написать свою автобиографию. А смерть Джозефины в 1910 г. стала стимулом немедленно приступить к написанию книги, которую Мэри посвятила памяти своей подруги. В 1911 г. «Земля обетованная» стала публиковаться по частям в литературном журнале «Атлантик Мансли» (Atlantic Monthly), а в 1912 году была издана в форме книги издательством Хаутон Миффлин (Houghton Mifflin).

Рассказывая историю одного человека, «Земля обетованная» проливает свет на жизни сотен тысяч людей. Переплетая интроспекцию с политическими комментариями, биографию с историей, Мэри Антин воплощает в жизнь весь процесс превращения еврейского иммигранта в американского гражданина, раскрывает влияние новой культуры и новых стандартов поведения на её семью. Ощущение разрыва между Россией и Америкой, евреями и гоями, идишем и английским, пронизывающее всё повествование, уравновешивается удивительно проницательными, иногда забавными, а порой серьёзными моментами озарения о способах его преодоления.

«Земля обетованная» прославляет перспективы, которые открывает перед иммигрантом Америка, противопоставляя богатые возможности Соединенных Штатов экономическому и культурному угнетению, с которым сталкивались евреи в Европе.

Книга мгновенно стала бестселлером и сделала Мэри Антин знаменитой, в течение следующих сорока лет было продано 85 000 экземпляров. Несмотря на несколько идеализированное изображение американской мечты, «Земля обетованная» стала одной из первых книг, в которой суровые реалии жизни иммигрантов были представлены американской аудитории на английском языке.

После публикации книги «Земля обетованная» Мэри Антин провела кампанию в поддержку кандидатуры Теодора Рузвельта на президентских выборах (победу он не одержал), а затем отправилась в тур по стране, встречаясь со своими читателями и рассказывая о темах, поднятых в её книге. Позднее Рузвельт сказал, что стал сторонником предоставления женщинам избирательного права именно благодаря знакомству с Мэри Антин и такими женщинами, как она. Дружба президента с Мэри доказывает её утверждение, что возможности иммигрантов в Америке безграничны.

Несмотря на стремление Антин к американизации, она также была убеждённой сионисткой и много писала в поддержку идеи создания еврейского государства. При этом она утверждала, что сионизм «ни в коем случае не является несовместимым с безграничной гражданской преданностью» Соединенным Штатам.

В 1914 году Мэри Антин опубликовала статью «Те, Кто Стучат в Наши Ворота» (They Who Knock at Our Gates), где она страстно защищала иммигрантов и выступала против ограничения иммиграции. Когда США вступили в Первую мировую войну в 1917 году, Антин читала лекции в поддержку Антигитлеровской коалиции, но её политическая активность привела к охлаждению отношений с мужем, который симпатизировал Германии. В 1920 г. Амадеус Грабау уехал работать в Китай. Хотя они переписывались, болезни и войны помешали Мэри Антин приехать в Пекин, а в 1946 г. её муж умер. Примерно в это же время она отошла от общественной жизни, поскольку страдала от неврастении, или синдрома хронической усталости, и ей физически было трудно продолжать писать, но время от времени она всё же публиковала короткие рассказы и очерки. Мэри Антин умерла от рака 15 мая 1949 года в городе Сафферн близ Нью-Йорка.

Адаменко Т. Ю.

* * *

Посвящается
ДЖОЗЕФИНЕ ЛАЗАРУС,
которая живет, исполняя свои пророчества.

Введение

Я родилась, я жила и я изменилась. Не пора ли написать историю своей жизни? У меня такое странное чувство, будто я умерла, потому что я совершенно не тот человек, чью историю собираюсь рассказать. Физическая преемственность с моим прежним «я» не является недостатком. Я могу говорить от третьего лица и не чувствовать, что притворяюсь. Я могу анализировать свой субъект, могу открыть всю правду, ибо она, а не я – моя настоящая героиня. Свою жизнь мне еще предстоит прожить, её жизнь закончилась в тот момент, когда началась моя.

Порой изучать человечество лучше на примере целого поколения, чем одной человеческой жизни, а духовные поколения так же легко разграничить, как и физические. Теперь я – духовное дитя от союза Прошлого и Настоящего в моем сознательном опыте. Мое второе рождение нельзя считать менее значимым из-за того, что у него не было физического воплощения. Несомненно, и раньше случалось, что одно тело служило оболочкой нескольким душам. Я также не отрекаюсь от кровных отца и матери, поскольку они так же участвовали в рождении моего второго «я», как и все предки моего рода. Они дали мне тело, чтобы у меня были глаза, как у отца, и волосы, как у матери. Они также наделили меня духом, чтобы я рассуждала, как отец, и была терпеливой, как мать. Но разве они посадили меня в защищённом саду, где солнце согревало меня, а зима не приносила вреда, пока они кормили меня из своих рук? Нет, они рано отпустили меня резвиться в полях, – возможно потому, что удержать меня было невозможно – где я ела дикие плоды и пила росу. Разве они учили меня по книгам, разве говорили, во что верить? Вскоре я сама выбрала свои книги и построила свой собственный мир.

В условиях этой дискриминации появилась Я, новое создание, которого ранее не существовало. И когда я нашла собственных друзей и побежала с ними домой, чтобы обратить моих родителей в веру в их совершенство, разве я не начала тогда создавать своих отца и мать так же, как они когда-то сотворили меня? Разве я не стала родителем, а они – детьми в этих отношениях учителя и ученика? И поэтому я могу сказать, что рождалась не единожды, и я могу рассматривать свое прежнее «я» как отдельное существо и сделать его предметом изучения.

Правильная автобиография – это исповедь на смертном одре. У честного человека столько работы, что времени размышлять о прошлом не остаётся, ибо есть сегодня и завтра с их насущными делами. Мир тоже настолько занят, что не может позволить себе изучать незавершенный труд человека, поскольку может оказаться, что он был напрасен, а миру нужны шедевры. И все же есть обстоятельства, при которых человек имеет основания сделать паузу в середине своей жизни и задуматься о прожитых годах. Тот, кто на раннем этапе своей жизни завершил конкретную задачу, может остановиться, чтобы рассказать об этом. Тот, кто пережил необычайные приключения в исчезающих условиях, может сделать паузу, чтобы описать их перед тем, как отправиться в стабильный мир. Также, возможно, раньше стоит выслушать того, кто, не сходя с проторенной тропы и не добившись ни единой выдающейся победы, прожил пусть и простую, но настолько насыщенную и содержательную жизнь, что на собственном опыте смог постичь универсальные законы жизни.

Мне еще нет тридцати, считая по годам, и я пишу историю своей жизни. Что же из вышеперечисленного служит моим оправданием для написания автобиографии? Я ничего не достигла, я ничего не открыла, даже случайно, как Колумб открыл Америку. Моя жизнь была необычной, но отнюдь не уникальной. И в этом как раз и заключена суть. Я понимаю, что моя история в общих чертах типична для многих, и именно поэтому я считаю, что её стоит записать. Моя жизнь – конкретная иллюстрация множества статистических фактов. Хотя я написала личные мемуары, я считаю, что они интересны прежде всего тем, что иллюстрируют десятки неописанных жизней. Я лишь одна из многих, кому суждено было прожить страницу современной истории. Мы – жилы кабеля, который связывает Старый Свет с Новым. Как корабли, которые нас привезли, связывают берега Европы и Америки, так и наша жизнь перекидывает мост через горькое море расовых разногласий и недопонимания. До нашего прихода Новый Свет не знал Старого, но с тех пор, как мы начали прибывать, Молодой мир взял Старый за руку, и они учатся ходить бок о бок в поисках общей судьбы.

Возможно, я взяла на себя лишние хлопоты, придумывая оправдание своей автобиографии. Уже один мой возраст, мой истинный возраст, был бы достаточным основанием для её написания. Моя жизнь началась в средневековье, я это докажу, и вот я всё ещё здесь, ваша современница в двадцатом веке, восторгаюсь вашими новейшими идеями.

Если бы у меня не было лучшего основания для написания мемуаров, меня бы всё равно подтолкнули к этому мои личные потребности. Это в каком-то смысле вопрос моего спасения. Я была в самом впечатлительном возрасте, когда меня пересадили в новую почву. Я переживала тот период, когда даже нормальные дети, находясь в привычной среде, начинают исследовать свою душу и стараются понять себя и свой мир. И похоже, что с пути самопознания меня не смогла сбить даже необходимость исследовать новую внешнюю вселенную. Я отправилась в двойное путешествие навстречу открытиям, и это была захватывающая жизнь! Я подмечала каждую мелочь. Я не могла не думать о зыбкой, меняющейся панораме жизни, как и младенец не способен оторвать взгляда от сияния движущейся в его поле зрения свечи. При этом всё запечатлевалось в моей памяти с двойными ассоциациями, поскольку я постоянно обращалась к моему новому миру для сравнения со старым, а к старому миру для прояснения нового. Я стала ученицей и философом в силу обстоятельств.

Если бы меня привезли в Америку несколькими годами ранее, я могла бы написать, что мой отец эмигрировал в таком-то году, рассказала бы и о том, чем он зарабатывал на жизнь – это была бы семейная история. Но в тот момент, когда всё произошло, самым важным событием лично для меня стала эмиграция. Все процессы выкорчёвывания, транспортировки, пересадки, акклиматизации и роста происходили в моей собственной душе. Я чувствовала боль, страх, чудо и радость. Забыть это невозможно, ибо остались шрамы. Но я хочу забыть – иногда я мечтаю забыть. Думаю, я полностью усвоила своё прошлое, исполнила его волю, и хочу теперь жить сегодняшним днём. Больно осознанно существовать в двух мирах. Вечный Жид*¹ во мне ищет забвения. Я не боюсь жить дальше, только бы не пришлось слишком многое помнить. Подобно тяжёлому одеянию яркие воспоминания о давнем прошлом сковывают движения и не дают двигаться вперёд. И я придумала заклинание, которое должно вырвать меня из пут прошлого. Я уловила намёк старого морехода*, который рассказал свою историю, чтобы избавиться от неё. Вот и я на сей раз расскажу свою историю, и больше никогда не буду оглядываться назад. Закончив повествование, я напишу жирным шрифтом «Конец» и с силой захлопну книгу!

Глава I. В пределах Черты

Когда я была маленькой девочкой, мир был разделен надвое: Полоцк – место, где я жила, и чужую землю – Россию. Все маленькие девочки, которых я знала, жили в Полоцке с отцами, матерями и друзьями. Россия была местом, куда отцы уезжали по делам. Она была так далеко, и там происходило так много плохого, что матери, бабушки и взрослые тёти рыдали на вокзале, и до конца дня, когда отец отправлялся в Россию, мне полагалось быть грустной и тихой.

Через некоторое время я узнала о существовании другой границы, промежуточной области между Полоцком и Россией. Там, кажется, было место под названием Витебск, и ещё одно под названием Вильно, и Рига, и какие-то другие. Из этих мест приходили фотографии дядей и кузенов, которых никто никогда не видел, письма, а иногда и сами дяди. Эти дяди были такими же, как люди в Полоцке. Люди в России, понятное дело, сильно отличались. Отвечая на вопросы, приезжие дяди болтали всякие глупости, чтобы всех повеселить, поэтому не удавалось узнать, почему ехать в Витебск и Вильно, хотя и не были Полоцком, было не так плохо, как в Россию. Мама почти не плакала, когда дяди уезжали.

Однажды, когда мне было лет восемь, одна из моих взрослых двоюродных сестёр уехала в Витебск. Все отправились её провожать, а я нет. Я поехала вместе с ней. Меня посадили на поезд с моим лучшим платьем в узелке, я пробыла в поезде много часов и приехала в Витебск. Я не увидела, где именно закончился Полоцк, потому что мы мчались слишком быстро. По пути было множество мест со странными названиями, но я сразу поняла, когда мы прибыли в Витебск.

Железнодорожный вокзал был очень большим, он был гораздо больше, чем в Полоцке. Прибывало сразу несколько поездов, а не один. Там был огромный буфет с фруктами и сладостями, и место, где продавались книги. Из-за толпы кузина всегда держала меня за руку. Потом мы целую вечность ехали в такси, и я видела прекраснейшие улицы, магазины и дома, они были намного больше и красивее, чем в Полоцке.

Мы пробыли в Витебске несколько дней, и я увидела много чудесных вещей, но единственное, что меня по-настоящему удивило, вовсе не было новым. Это была река – река Двина. Постойте, но ведь Двина в Полоцке. Всю свою жизнь я смотрела на Двину. Как же тогда Двина могла оказаться в Витебске? Мы с кузиной приехали на поезде, но всем известно, что поезд может поехать куда угодно, даже в Россию. Мне стало ясно, что Двина тянется и тянется, как и железная дорога, а я всегда думала, что она заканчивается там, где заканчивается Полоцк. Я никогда не видела, где заканчивается Полоцк, я хотела бы увидеть, когда стану старше. Но о каком конце Полоцка может идти речь теперь? Я всю жизнь знала, что Полоцк расположен по обе стороны Двины, а Двина, как оказалось, никогда не обрывалась. Очень любопытно, что Двина остаётся прежней, а Полоцк превратился в Витебск!

Тайна этого превращения привела к плодотворным размышлениям. Граница между Полоцком и остальным миром не была, как я предполагала, физическим барьером, как забор, отделяющий наш сад от улицы. Теперь мир стал таким: Полоцк – ещё Полоцк – ещё Полоцк – Витебск! И Витебск не так уж сильно отличался, просто он был больше, ярче и многолюднее. И Витебск не был концом. Двина и железная дорога выходили за пределы Витебска, тянулись в Россию. Значит, Россия больше Полоцка? Здесь тоже не было разделительного забора? Как же мне хотелось увидеть Россию! Но очень немногие ехали туда. Когда люди ехали в Россию, это был признак беды – либо они не могли заработать на жизнь дома, либо их призвали в армию, либо их ждало судебное разбирательство. Нет, никто не ездил в Россию ради удовольствия. Ещё бы, ведь в России жил царь, и очень много злых людей, в России были ужасные тюрьмы, из которых люди никогда не возвращались.

Полоцк и Витебск теперь были связаны преемственностью земли, но их и Россию всё ещё разделяла неприступная стена. Став старше, я узнала, что хотя Полоцку и не нравилось ездить в Россию, Россия ещё больше возражала против приезда Полоцка. Людей из Полоцка иногда высылали обратно прежде, чем они успевали завершить свои дела, и часто по дороге домой с ними жестоко обращались. Казалось, что в России есть определенные места – Санкт-Петербург, Москва, Киев – куда моему отцу, дяде или соседу никогда не стоит приезжать, что бы их там ни привлекало. Полиция их задерживала и отправляла обратно в Полоцк как опасных преступников, хотя они никогда не делали ничего плохого.

Довольно странно, что с моими родственниками так обращались, но, по крайней мере, был предлог, чтобы отправить их в Полоцк – они оттуда родом. Но почему из Петербурга и Москвы выгоняли людей, которые жили в этих городах, и которым некуда было пойти? Так много людей – мужчин, женщин и даже детей – приезжали в Полоцк, где у них не было друзей, и рассказывали о том, как жестоко с ними обращались в России. И хотя они не были ничьими родственниками, их принимали, им помогали и устраивали их на работу, как погорельцев.

Очень странно, что царь и полиция хотели, чтобы вся Россия принадлежала только им. Это была очень большая страна, требовалось много дней, чтобы письмо дошло до чьего-то отца в России. Почему бы там не жить всем, кому этого хотелось?

Я не знаю, когда я стала достаточно взрослой, чтобы понять. Правду пытались донести до меня десятки раз в день, с того момента, как я стала отличать слова от пустых звуков. Моя бабушка говорила мне правду, когда укладывала меня спать. Родители – когда дарили мне подарки в праздники. Мои товарищи по игре – когда затаскивали меня обратно в угол ворот, чтобы пропустить полицейского. Ванка, маленький светловолосый мальчик, всем своим видом говорил правду, когда специально выбегал из-за развешенного его матерью белья, чтобы швырнуть в меня грязью, когда я проходила мимо. Я слышала правду во время молитвы, и когда женщины ссорились на базаре, и иногда, просыпаясь ночью, я слышала, как мои родители шептали её в темноте. В моей жизни не было времени, когда бы я не слышала, не видела и не чувствовала правды – почему Полоцк был отрезан от остальной России. Это был первый урок, который должна была выучить маленькая девочка в Полоцке. Но я долгое время этого не понимала. Затем настал момент, когда я узнала, что Полоцк и Витебск, Вильно и некоторые другие поселения находились в пределах «Черты оседлости»*, и на этой территории царь велел мне оставаться вместе с отцом, матерью, друзьями и всеми другими такими же людьми, как мы. Выходить за пределы Черты нам запрещалось, потому что мы были евреями.

Значит, вокруг Полоцка все-таки был забор. Мир был разделен на евреев и гоев*. Понимание этого пришло настолько постепенно, что не шокировало меня. Оно просачивалось в мое сознание капля за каплей. И к тому времени, когда я в полной мере осознала, что я пленница, тело уже привыкло к оковам.

В первый раз, когда Ванка кинул в меня грязью, я побежала домой и пожаловалась маме, которая отряхнула моё платье и обречённо сказала: «Чем я могу помочь тебе, моё бедное дитя? Ванка – гой. Гои делают с нами, евреями, всё, что им вздумается». В следующий раз, когда Ванка оскорбил меня, я не плакала, а побежала в укрытие, повторяя про себя: «Ванка – гой». В третий раз, когда Ванка плюнул на меня, я вытерла лицо и вообще ничего не подумала. Я принимала от гоев дурное обращение, как человек принимает погоду. Мир был создан определенным образом, и я должна была в нем жить.

Не все гои были похожи на Ванку. Рядом с нами жила семья гоев, которая была очень дружелюбной. Там была девочка моего возраста, которая никогда не обзывала меня и дарила мне цветы из отцовского сада. Ещё были Парфёновы, у которых мой дед арендовал свой магазин. Они относились к нам так, как будто мы и не евреи вовсе. Во время наших праздников они приходили к нам в гости и приносили подарки, тщательно подбирая такие вещи, которые еврейские дети могли бы принять. Детворе нравилось, когда им всё объясняли о вине, о фруктах и свечах, и они даже пытались произнести соответствующие приветствия и благословения на иврите. Мой отец говорил, что если бы все русские были как Парфёновы, то не было бы никакой вражды между гоями и евреями, а хозяйка дома Федора Павловна отвечала, что русский народ в этом не виноват. Именно священники, говорила она, научили народ ненавидеть евреев. Конечно, ей лучше знать, ведь она была очень благочестивой христианкой. Она никогда не проходила мимо церкви, не перекрестившись.

Гои вечно крестились – когда входили в церковь и когда выходили из неё, когда встречали священника или проходили мимо образа святого на улице. Грязные нищие на ступенях церкви никогда не переставали креститься, и даже когда стояли на углу еврейской улицы и получали милостыню от еврейского народа, они крестились и бормотали христианские молитвы. У каждого гоя дома было то, что они называли «иконой», то есть образом или изображением христианского Бога. Икона висела в углу, и перед ней всегда горела лампада. Перед иконой гои произносили свои молитвы, стоя на коленях и беспрестанно крестясь.

Я старалась не смотреть в угол, где висела икона, когда заходила в дом гоев. Я боялась креста. Все в Полоцке боялись, все евреи, я имею в виду. Ибо именно крест делал человека священником, а священники были причиной наших бед, даже некоторые христиане это признавали. Гои говорили, что мы убили их Бога, но это абсурд, у них и Бога то никогда не было – только его изображения. К тому же, они обвиняли нас в том, что произошло давным-давно, сами гои говорили, что это было давно. Все, кто мог иметь к произошедшему какое-либо отношение, были мертвы уже целую вечность. И всё же они повсюду расставляли кресты и носили их у себя на шее, специально, чтобы напомнить себе об этих ложных вещах, и они считали благочестивым ненавидеть и оскорблять нас, настаивая на том, что мы убили их Бога. Поклоняться кресту и мучить еврея для них – одно и то же. Вот почему мы боялись креста.

Ещё гои говорили о нас, что мы использовали кровь убитых христианских детей при праздновании Песаха*. Конечно, это была бессовестная ложь. Меня тошнило от одной мысли об этом. Я знала обо всём, что нужно сделать для подготовки к празднику Песах с тех пор, как была ещё совсем маленькой девочкой. Дом должен был сиять чистотой даже в тех углах, куда никто никогда не заглядывал. Посуду, которой пользовались круглый год, убирали на чердак, и доставали специальную посуду для семидневного празднования Песаха. Я помогала распаковывать новую посуду и находила свою голубую кружку. Когда были повешены чистые занавески, открыты белые полы, и все в доме надели новую одежду, я садилась за праздничный стол в своём новом платье и чувствовала себя чистой как внутри, так и снаружи. И когда я задавала Четыре Вопроса*, о маце и горькой зелени, и о других вещах, и семья, читая из своих книг, отвечала мне, разве я не знала всего о Песахе и о том, что было на столе и почему? Это было дурно со стороны гоев – врать о нас. Младший ребенок в доме знал, как отмечался Песах.

Неделя Песаха, когда мы праздновали наш Исход* из земли Египетской, и чувствовали себя такими радостными и благодарными, как если бы это произошло только что, была тем временем, когда наши соседи гои решали напомнить нам о том, что Россия – это ещё один Египет. Я слышала об этом от людей, и это была правда. В Полоцке и в пределах Черты всё было относительно неплохо, но в русских городах, и еще больше в сельских районах – где разрозненно проживали еврейские семьи по специальному разрешению полиции, которая постоянно меняла свое мнение относительно того, позволить ли им остаться – гои превратили время Песаха в кошмар для евреев. Кто-то начинал лгать об убийстве христианских детей, а глупые крестьяне приходили от этого в ярость, и, напившись водки, отправлялись убивать евреев. Они нападали на них с ножами и дубинками, косами и топорами, убивали или пытали их, сжигали их дома. Это называлось «погром». Евреи, которым удалось уцелеть при погроме, приезжали в Полоцк израненными и рассказывали ужасные, жуткие истории о том, как маленьких детей разрывали на части на глазах у матерей. Услышав такое, невозможно не зарыдать и не задохнулся от боли. Люди, которые видели такие вещи, никогда больше не улыбались, сколько бы они ни прожили, иногда они седели за один день, а некоторые сходили с ума на месте.

Мы часто слышали, что погром возглавлял священник, несущий крест перед толпой. Крест всегда служил нашим врагам оправданием жестокости по отношению к нам. Я никогда не присутствовала при настоящем погроме, но бывали времена, когда угроза погрома нависала над нами даже в Полоцке, и во всех моих страшных фантазиях, когда я пряталась по темным углам, думая об ужасных вещах, которые гои собирались со мной сделать, я видела крест, безжалостный крест.

Помню, как однажды я подумала, что на нашей улице вспыхнул погром, и как я только от страха не умерла. Это был какой-то христианский праздник, и полиция предупредила нас, чтобы мы не выходили из дома. Ворота были заперты, ставни наглухо закрыты. Если ребенок плакал, няня грозила отдать его священнику, который скоро пройдет мимо. Со страхом и любопытством мы смотрели сквозь щели в ставнях. Мы видели шествие крестьян и горожан во главе с несколькими священниками, которые несли кресты, хоругви* и иконы. На почетном месте несли ковчег с мощами из монастыря на окраине Полоцка. Раз в год гои совершали крестный ход с этим мощами, и в связи с этим улицы считались слишком святыми для нахождения там евреев, и мы жили в страхе до конца дня, зная, что малейшее нарушение может привести к беспорядкам, а беспорядки – к погрому.

В тот день, когда я увидела шествие сквозь щель в ставнях, на улице были солдаты и полицейские. Всё было как обычно, но я об этом не знала. Я спросила няню, которая тоже смотрела сквозь щель у меня над головой, для чего были нужны солдаты. Она беспечно ответила мне: «На случай погрома». Да, там были и кресты, и священники, и толпа. Громко трезвонили церковные колокола. Все было готово. Гои собирались искромсать меня топорами и ножами, разорвать на куски веревками. Они собирались сжечь меня заживо. Крест – там крест! Что же они сделают со мной сначала?

Но гои могли сделать кое-что похуже, чем сжечь или разорвать мою плоть. Это случалось с беззащитными еврейскими детьми, которые попадали в руки священников или монахинь. Меня могли крестить. Это было бы хуже, чем смерть от пыток. Лучше мне утонуть в Двине, чем позволить капле крестильной воды коснуться моего лба. Меня бы заставили стоять на коленях перед отвратительными иконами, целовать крест – лучше я отдамся на растерзание проходящей толпе. Отречься от Единого Бога, преклониться перед идолами – лучше умереть от чумы и быть съеденной червями. Я была всего лишь маленькой девочкой, и не особенно храброй – когда мне было больно, я плакала. Но не было такой боли, которую я бы не вытерпела – нет, ни единой – лишь бы меня не крестили.

Все еврейские дети чувствовали то же самое. Рассказывали множество историй о еврейских мальчиках, которые были похищены царскими агентами и воспитывались в семьях гоев, пока они не стали достаточно взрослыми, чтобы пойти в армию, где они служили до сорока лет, и все эти годы священники пытались с помощью взяток и ежедневных пыток, заставить их принять крещение, но – тщетно. Это происходило во времена Николая I, но люди, прошедшие эту службу, были не старше моего деда, когда я была маленькой девочкой, они сами рассказывали о пережитом, и было ясно, что это правда, и сердце разрывалось от боли и гордости.

Некоторых из этих солдат Николая, как их называли, отрывали от матери, когда они были совсем ещё маленькими мальчиками лет семи-восьми. Их отвозили в отдалённые деревни, где их друзья никогда не смогли бы их найти, и передавали какому-нибудь грязному, жестокому крестьянину, который использовал их как рабов, и держал в хлеву со свиньями. Мальчиков никогда не оставляли вдвоём и давали им чужие имена, чтобы полностью отрезать их от родного мира. А затем одинокого ребенка отдавали священникам, где его пороли, морили голодом и запугивали – маленького беспомощного мальчика, который звал свою маму, но все равно отказывался креститься. Священники обещали ему вкусную еду, хорошую одежду и освобождение от труда, но мальчик отворачивался и тайно произносил свои молитвы – молитвы на иврите.

По мере того, как он взрослел, его подвергали всё более жестоким пыткам, но он всё равно отказывался креститься. К этому времени он уже забыл лицо матери, и из всех молитв, возможно, только «Шма»* осталась в его памяти, но он оставался евреем, и ничто не могло заставить его измениться. После ухода в армию его подкупали обещаниями повышения по службе и наград. Он остался рядовым и выдержал жесточайшую дисциплину. Когда его демобилизовали из армии в возрасте сорока лет, он был сломленным человеком без дома, он не имел представления о своем происхождении и всю оставшуюся жизнь скитался по еврейским поселениям, разыскивая свою семью, он прятал шрамы от пыток под лохмотьями и просил милостыню, переходя от двери к двери. Если он был одним из тех, кто сломался под жестокими пытками и позволил себя крестить ради передышки от страданий, то Церковь никогда больше не отпускала его, как бы громко он ни протестовал, утверждая, что он все еще еврей. Если его заставали за проведением еврейских обрядов, то подвергали самому суровому наказанию.

1.Понятия и имена, выделенные звёздочкой (*), расшифровываются в Примечаниях издателя или глоссарии автора в конце книги и изложены в алфавитном порядке.