Приключения английского языка

Однако именно малая толика продолжит нашу историю английского языка. Этой малостью были английские крестьяне, которым удалось выжить. Черная смерть, безусловно, была настоящей катастрофой, но она же повлекла за собой цепочку социальных изменений, способствовавших скорому восстановлению английского языка в правах в качестве признанного языка коренных жителей. Выжившие способствовали тому, что по тропе, проложенной Черной смертью, английский язык продолжил свой путь.

Дело в том, что Черная смерть убила несоразмерное множество священнослужителей, уменьшив тем самым власть латинского языка в стране. В условиях, где люди жили в тесном кругу, как, например, в монастыре или другой религиозной организации, число заболеваний могло быть сокрушительным. В приходах священники порой заражались, ухаживая за больными прихожанами, а иные просто убегали из охваченной чумой местности. В итоге численность говорящего на латыни духовенства значительно сократилась – в некоторых районах страны почти наполовину. Нередко их место занимали миряне, порой едва грамотные и говорящие только на английском.

Но еще важнее было то, как Черная смерть повлияла на фундамент общества – именно на тех людей, которые за английский язык держались крепче всего, среди которых он развивался и созревал.

Оказалось, что во многих районах страны почти некому было возделывать поля и выращивать скот. В результате острой нехватки рабочей силы те, кто занимался простым трудом, впервые обрели голос, им представилась возможность вырваться из феодальных тисков прошлого и потребовать лучших условий и более высокой оплаты. В отчаянной попытке заглушить поднимающийся непокорный ропот власти издавали объемные и суровые указы, запрещавшие рабочим требовать повышения оплаты. Но тщетно. Заработная плата повышалась. Цены на недвижимость падали. Многие крестьяне, ремесленники и другие люди, которых можно назвать рабочим классом, обнаружили опустевшие после чумы фермы и дома и не замедлили их заселить.

Для англичан и их языка это был значительный прорыв. Уот Тайлер поднял крестьянское восстание, которое в 1381 году всего за пять дней грозило сотворить в Англии то, что в 1790 году сотворили для своей страны французские революционеры. Если придерживаться мнения, что это восстание потерпело неудачу из-за одного действия и одного человека, то таким человеком стал почти ребенок – 13-летний король Ричард II. Он остановил восстание, проявив отвагу и смекалку: он встретился с Уотом Тайлером и его армией (захватившей лондонский Тауэр, до тех пор считавшийся неприступным) возле Смитфилда и обратился к нему по-английски. Там король, вынужденный прибегнуть к английскому языку, заманил Уота Тайлера в западню, где предводителя мятежников убили, после чего король тотчас же храбро направился к мятежникам, к которым тоже обратился по-английски. Он успокоил их обещаниями (которые вскоре нарушил) и отправил по домам (где их затем и выследили). Но в основе всей этой истории стоял английский язык. Насколько нам известно, Ричард II был первым в истории монархом со времен Норманнского завоевания, который говорил только по-английски. И заговорил он на этом языке в тот момент, когда его королевство оказалось в шаге от крушения.

Что не менее важно, вдохновителем восстания был проповедник Джон Болл, чьи речи уже были широко известны и чья проповедь в Гринвиче за день до того, как мятежники двинулись на Лондон, начиналась так: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?» Большая часть того, что он говорил на английском языке, в сочетании с его талантом слагать рифмованные стихи была гораздо ближе к древнеанглийскому эпосу, чем к изысканному слогу заморских французских трубадуров.

John Ball, priest of Saint Mary, greeteth well all manner of men and bids 'em in the name of the Trinity, Father and Son and Holy Ghost, stand manly together in truth, and helpeth truth, and truth shall help you. Now reigneith pride in price, and covetousness is held wise, and lechery without shame, and gluttony without blame. Envy reigneth with treason, and sloth is taken in great season. God make the reckoning, for now is time. Amen.

(Джон Болл, священник Святой Марии, сердечно приветствует всякого и просит во имя Святой Троицы, Отца, Сына и Святого Духа, мужественно держаться вместе и стоять за правду, и правда постоит за вас. Теперь в цене гордыня, и алчность считается мудростью, и распутство не ведает стыда, и чревоугодие не порицается. Всем правят зависть с вероломством, и праздность в большой моде. Помоги нам, Господи, ибо исполнился срок. Аминь.)

Английский стал языком протеста, заявив о своем праве быть услышанным и принятым во внимание в верхах. И в 1381 году верхи воспользовались им, чтобы подавить восстание тысяч его носителей.

Примерно в это время английский язык заменил французский в классных комнатах, и произошло это благодаря уроженцу Корнуолла Джону Тревизе. В 1387 году в Оксфорде он перевел с латыни «Полихроникон» Ранульфа Хигдена. Это была летопись времен от сотворения мира до 1352 года. Хигден рассматривает языковую ситуацию, сложившуюся перед первой эпидемией чумы, и приходит к выводу, который может заставить нас пересмотреть предположения, основанные на благотворном (для английского языка) влиянии смешанных англо-норманнских браков и двуязычии англо-норманнских отпрысков. По его мнению, с 1066 года английскому языку постоянно угрожала опасность. Хигден отмечал период упадка языка до эпидемии и объяснял это следующим образом (в переводе Тревизы): On ys for chyldern in scole agenes þe vsage and manere of al oþer nacions, buþ compelled for to leue here oune longage:

Одна [из причин] заключается в том, что дети в школе, вопреки обычаям и традициям других народов, вынуждены оставить собственный язык и обучаться и вести дела на французском. Это продолжается с тех пор, как норманны впервые ступили на берег Англии. К тому же дворянских детей с колыбели учат говорить по-французски, а простолюдины, желая походить на дворян, старательно обучаются говорить по-французски, чтобы о них складывалось более высокое мнение.

Точка зрения Хигдена куда более сурова, чем довольно легкомысленное мнение о том, что смешанные браки сохранят для родившихся от них детей родной язык в цитадели чужеземцев. Без сомнения, истина присутствует в обоих мнениях, однако мне по душе строгое замечание Хигдена и его напоминание о том, что означало завоевание и как оно повлияло не только на дворянское потомство, но и на народ в целом, не только на знатных младенцев в колыбели, но и на простолюдинов, осваивавших чужой язык в стремлении приблизиться к сильным мира сего.

Однако давайте обратим внимание на примечание Тревизы к этой части перевода, сделанное спустя около полувека после написания оригинала: Þis manere was moche y-vsed tofore þe furst moreyn…

(Такова был ситуация до первой эпидемии, но с тех пор она несколько изменилась, поскольку Джон Корнуолл, учитель грамматики, изменил обучение в классических гимназиях и заменил французский английским; а Ричард Пенкридж перенял у него этот метод, а у Пенкриджа его позаимствовали другие; так что теперь, в 1385 году, после завоевания, в девятый год правления второго короля Ричарда, во всех гимназиях Англии дети отказываются от французского и пишут и обучаются на английском…)

Наступил переломный момент.

С распространением образования и грамотности росла необходимость в английских книгах. Язык возобновил свой великий поход.

В 1362 году, впервые за почти 300 лет, английский язык был признан официально. Со времен Норманнского завоевания судебные дела велись на французском. Теперь же закон признал, что слишком немногие понимают этот язык, возможно, потому, что жизни многих образованных законоведов, как и духовенства, унесла эпидемия. Отныне постановлялось, что в судебных процессах для защиты, апелляции, прений сторон и приговоров используется английский язык.

В том же году в Большом зале Вестминстерского дворца начал работу парламент. Впервые за всю историю лорд-канцлер обратился к собранию не на французском, а на английском языке. Удивительно, что текст его речи не сохранился, так что далее следует достаточно правдоподобное предположение, основанное на текстах документов того времени: For the worship and honour of God, King Edward has summoned his Prelates, Dukes, Earls, Barons and other Lords of his realm to his Parliament, held the year of the King… (Во славу Господа нашего король Эдуард созвал в парламент своих прелатов, герцогов, графов, баронов и других лордов, в год короля…)

Но корону это затронуло не сразу. Понадобилось еще 37 лет ожидания, пока наконец норманнско-французская королевская власть не преклонила колена перед английским языком. Правители на английском троне, обремененные нескончаемой войной с Францией, которая уже длилась в общей сложности в течение 61 года, были вынуждены прибегнуть к языку своего народа.

Со времен Гарольда Годвинсона – 1066 года – ни один король в нашей стране не произносил во время коронации свою тронную речь на английском языке. Неизвестно, был ли с тех пор английский родным языком хотя бы для одного короля, но положение изменилось, и английскому языку предстояло в скором времени заполучить корону.

В 1399 году король Ричард II был свергнут Генрихом Ланкастером. Документ, отражающий это событие, и текст отречения от престола были написаны на английском. В Большом зале Вестминстерского дворца был созван парламент. Собрались герцоги и лорды, духовные и светские. Королевский трон, украшенный золотой парчой, пустовал. Затем вперед вышел Генрих, возложил на себя корону и заявил свои права на трон. В этот знаменательный момент он произнес речь не на латыни, государственном языке, и не на французском, языке двора, а на «своем родном языке», как красноречиво сказано в исторических документах. На английском.

In the name of Fadir, Son, and Holy Gost, I, Henry of Lancaster chalenge this rewme of Yngland and the corone with all the members and the appurtenances, als I that am disendit be right lyne of the blode comying fro the gude lorde Kyng Henry Therde, and thorghe that ryght that God of his grace hath sent me, with the helpe of my kyn and of my frendes, to recover it – the whiche rewme was in poynt to be undone for défaut of governance and undoing of the gode lawes.

In the name of Father, Son, and Holy Gost, I, Henry of Lancaster claim this realm of England and the crown with all its property and the privileges, – because I am legitimately descended from the bloodof the good lord King Henry Third – and by that right that God's grace has granted me, with the help of both my family and my friends, to recover it; the which realm was in danger of being ruined by lack of government and the undoing of good laws.

(Во имя Отца, Сына и Святого Духа я, Генрих Ланкастер, заявляю свои права на земли Англии и корону со всеми прилегающими владениями и привилегиями в силу моего законного происхождения от короля Генриха III и по праву, данному мне Божьей благодатью, с помощью семьи и друзей, дабы восстановить земли, которые пребывали в опасности быть разоренными за отсутствием управления и попранием действующих законов.)

Генрих, герцог Ланкастерский, стал королем Генрихом IV, а английский язык вновь стал языком королевской власти. Много раз положение было близким к критическому, и латынь с французским не ослабляли хватку, оставаясь языком власти и языком церкви, но английский язык добился самой дерзкой победы за 300 лет и вновь оказался на троне. Наконец-то судьба улыбалась ему, пусть даже впереди его ждали новые испытания, и еще много крови пролилось, прежде чем он приобрел статус первого языка во всех аспектах английской жизни.

Теперь же, как бы отмечая победу, он приветствовал первого поистине великого мастера художественного слова, писателя, способного воспользоваться новыми возможностями языка для создания знаменитых рассказов и поэзии – литературы, достойной языка-победителя.

6. Чосер

Чосер стал первым писателем только что оперившейся Англии. Он поведал нам о том, кто мы есть. В частности, в «Кентерберийских рассказах» он описывает персонажей, которых мы можем увидеть рядом и сегодня. Он пишет о них на новом, среднеанглийском языке – языке, который ухитрился выстоять под напором французского и вернулся, чтобы начать борьбу за власть во вскормившей его стране.

Дэвид Кристал в своей «Энциклопедии английского языка» пишет: «Ни один автор не подтверждал так наглядно существование глубинного соответствия между естественным ритмом английской поэзии и повседневной английской речью».

Здесь в конце XIV века носители английского языка обращаются к нам со страниц искусных историй, рассказанных группой паломников, чтобы скоротать время в пути от Саутваркского района в Лондоне до Кентерберийского собора. Найдется немало причин задержаться и взглянуть на английский мир сквозь магический кристалл поэзии Чосера, и важнейшая из них, на мой взгляд, заключается в том, что автор выводит на сцену множество живых персонажей, личностей, представителей всех сословий, простых и утонченных, и для каждого находит подходящие слова, грубые или учтивые, сатирические или ироикомические, и все они служат вехой на пути не только к будущей английской литературе, но и к английской жизни в целом. Но самое важное заключается в том, автор решил писать не на латыни, которой прекрасно владел, и не на французском, с которого переводил и который мог бы принести ему больше славы и почета, а на родном английском, на языке, на котором говорили в Лондоне. Власть покинула Винчестер, и теперь Лондон вместе с университетами-близнецами Оксфордом и Кембриджем все увереннее формировал английский литературный язык, нередко преодолевая негодование и сопротивление.

Чосер не был исключением. Были еще и «Видение о Петре Пахаре» Ленгленда, и «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь», были проповеди, поучения и стихи – весенняя пора английского языка, еще не вполне свободного, но уже набиравшего силу для будущего расцвета. Чосер стал знамением времени, и если мы сосредоточимся на его примере, то, надеюсь, сумеем постичь масштаб всех достижений английского языка за три норманнизированных столетия. Его история будет разворачиваться на нашем пути подобно тем историям, которыми на своем пути делились персонажи Чосера. Работы предстоит немало: его перу принадлежит 43 000 поэтических строк, два солидных прозаических произведения и некоторые занимательные вещицы вроде «Трактата об астролябии», написанного в образовательных целях для сына Льюиса.

О жизни Чосера известно довольно много, пожалуй, больше, чем о жизни Шекспира два столетия спустя. Он родился в Лондоне в середине 40-х годов XIV века в семье виноторговца Джона Чосера. В юности стал пажом на службе герцога Кларенса, а позже служил при дворе Эдуарда III. Важно подчеркнуть, что Лондон был небольшим по современным меркам городом с населением около 40 000 жителей. Блеск и нищета обитали бок о бок в тесных и перенаселенных, порой опасных для здоровья местах, где вы не рискнули бы выпить воды. Придворного пажа то и дело посылали с небольшими поручениями или сообщениями по всему городу, где тот имел удовольствие вкусить жизнь во всех ее проявлениях – жизнь лондонских улиц. В Чосере уже угадывался Диккенс, великий художественный картограф Лондона; оба были буквально пропитаны этим местом.

Чосер принимал участие в одной из кампаний Столетней войны, был взят в плен и выкуплен. Эта тема была на слуху, да и брак с представительницей знатного рода, дочерью сэра Паона Роэта (ее сестра позже вышла замуж за Джона Гонта, принца крови и влиятельнейшего вельможу того времени), тоже порождал немало сплетен и, вероятно, открывал доступ к средоточию власти. В те времена идея зарабатывать на жизнь исключительно писательским ремеслом не пользовалась успехом. Чосеру необходимо было найти источник дохода, и он обнаружил такой источник, который, как показало время, позволил ему развить свой писательский талант и предоставил точку опоры в мире денег, интеллектуальных занятий, дипломатии и общественного положения. В 1370-е годы он начал ездить за границу в составе королевских дипломатических миссий. В Генуе он заключал торговое соглашение; во время пребывания с миссией в Милане он ознакомился с ошеломляющими достижениями итальянской поэзии. Еще были живы Петрарка и Боккаччо; произведения Данте высоко ценились и изучались. В творчестве Чосера заметно их влияние.

После десятилетия походной жизни за границей (а за это время он успел написать «Птичий парламент» и «Троил и Крессида» и перевести «Утешение философией» Боэция) Чосер осел в Лондоне и стал таможенным контролером. В 1386 году он избирается в качестве «рыцаря графства», то есть депутата в парламенте от графства Кент. Тогда же приступает к работе над «Кентерберийскими рассказами» и в это же время оказывается в довольно стесненных обстоятельствах в результате интриг при дворе Ричарда II; у Чосера оказалось много долгов, но через некоторое время ситуация налаживается благодаря назначению его производителем работ при дворе. Вскоре он покидает эту должность и становится скромным помощником лесничего в Петертоне, в графстве Сомерсет; в 1399 году он снимает дом в саду Вестминстерского аббатства, но в следующем году умирает. Его жизнь вместила важнейшие события того времени, и его осведомленность и жизненный опыт придали «Кентерберийским рассказам» историческую силу и достоверность. Несмотря на то что персонажи и события здесь вымышленные, мы чувствуем, что они отражают близкое и даже непосредственное знакомство с жизнью того времени. Англия Чосера достоверна.

Книга открывается описанием весеннего дождя:

 
When April with his sweet showers
Has pierced the drought of March to the root
And bathed every vein in such moisture
Which has the power to bring forth the flower,
When also Zephyrus with his sweet breath
Has breathed spirit into tender new shoots
In every wood and meadow…
Then people love to go on pilgrimage.
 
 
(Когда апрель обильными дождями
Разрыхлил землю, взрытую ростками,
И, мартовскую жажду утоля,
От корня до зеленого стебля
Набухли жилки той весенней силой,
Что в каждой роще почки распустила…
Тогда со всех концов родной страны
Паломников бессчетных вереницы
Мощам заморским снова поклониться
Стремились истово…^[3])
 

Так автор спокойно и неторопливо собирает слушателей и читателей, говоря с ними на своем языке, на языке, предназначенном больше для чтения вслух, для широкого круга слушателей, чем для чтения наедине:

 
Whan that Aprill with his shoures soote
The droghte of March hath perced to the roote
And bathed every veyne in swich lycour
Of which vertu engendred is the flour;
When Zephirus eek with his sweete breeth
Inspired hath in every holt and heeth
The tendre croppes…
Thanne longen folk to goon on pilgrimages.
 

(Когда апрель свежим дождем Пропитал сухую землю марта до корней И промыл каждую жилку той влагой, Что обладает силой пробуждать к жизни цветы, Когда зефир сладостным дыханием Вложил дух в нежные новые ростки Во всех лесах и на всех лугах… В это время народ оправляется в святое паломничество…)

Примерно четверть использованных Чосером слов заимствована из французского языка. В приведенном отрывке в каждой строке встречается в среднем, по крайней мере, одно французское слово: April, March, perced, veyne, lycour, vertu, engendred, flour, inspired. Значения многих из этих слов были со временем утрачены: lycour – влага; vertu – сила. Далее, corage – сердце; straunge – чужеземный, далекий. Zephirus – из латыни, root – из древнеисландского. Однако нет ощущения, что английский язык поглощен другими языками. Это именно английский язык. Все слова, называемые лингвистами служебными (местоимения и предлоги), являются древнеанглийскими; это компоненты, составляющие основу.

 
And specially from every shires ende
Of Engelond to Caunterbury they wende,
The hooly blisful martir for to seke,
That hem hath holpen [helped] whan that they were seeke.
 
 
(…Многих влек
Фома Бекет, святой, что им помог
В беде иль исцелил недуг старинный,
Сам смерть приняв, как мученик безвинный.)
 

Упомянутый здесь мученик – убитый архиепископ Фома (Томас) Бекет, или Фома Кентерберийский.

Такова основная структура рассказов. Внутри нее, как внутри языка, мы находим удивительное множество вариаций различных историй. Персонажи встречаются в Саутваркском районе в харчевне «Табард», что в пяти минутах ходьбы от будущего театра «Глобус». При Чосере, как и при Шекспире, это был разношерстный район города, где на извилистых ведущих от Темзы улицах было полно моряков и праздных гуляк, карманников и проституток, рынков и трактиров: «настоящий Лондон» как во времена Чосера, так и в наши дни. Вот появляются персонажи:

 
A knyght ther was, and that a worthy man,
That fro the tyme that he first bigan
To riden out, he loved chivalrie,
Trouthe and honour, fredom and curteisie.
 
 
(Тот рыцарь был достойный человек.
С тех пор как в первый он ушел набег,
Не посрамил он рыцарского рода;
Любил он честь, учтивость и свободу…)
 

Здесь Чосер перенял и приспособил язык и идеи, привнесенные Алиенорой Аквитанской, тем самым создав образ, продолжавший фигурировать в английской истории и литературе даже в XX веке. Он может быть еще не явным: человек знатный и привилегированный, неподкупный, скромный и учтивый, особенно по отношению к дамам, человек, готовый бороться за благое дело и при этом не очерствевший на войне, благородный и порядочный. Здесь присутствует некоторая доля иронии: перечень боевых отличий перекликается со списком убийств. Однако чосеровский образ рыцаря, карикатурный, идеализированный, высмеиваемый, но бережно открываемый заново с каждым новым столетием, стал первым из вереницы персонажей, определивших одну из особенностей английского характера, как мы его себе представляем.

Подобную характеристику автор дает почти каждому пилигриму. Сквозь призму своего английского языка Чосер подарил Англии первую национальную портретную галерею.

 
Ther was also a Nonne, a Prioresse,
That of hir smylyng was ful symple and coy;
Hire gretteste ooth was but by Seinte Loy;
And she was cleped [called] madame Eglentyne.
A Monk ther was, a fair for the maistrie [fit to wield authority],
An outridere, that lovede venerie [hunting]
A Marchant was ther with a forked berd,
In mottelee, and hye on hotse he sat;
The Millere was a stout carl [fellow] for the nones;
Ful byg he was of brawn…
 
 
(Была меж ними также Аббатиса –
Страж знатных послушниц и директриса.
Смягчала хлад монашеского чина
Улыбкой робкою мать Эглантина.
В ее устах страшнейшая хула
Звучала так: «Клянусь святым Элуа».
Монах был монастырский ревизор.
Наездник страстный, он любил охоту
И богомолье – только не работу.
Купец с ним ехал, подбоченясь фертом,
Напялив много пестрого добра.
Носил он шапку фландрского бобра
И сапоги с наборным ремешком
Да бороду.)
 

Особый интерес здесь представляет смешение персонажей, принадлежащих к разным сословиям. Собравшись не только из разных частей Англии, но и из разных слоев общества и понукаемые владельцем постоялого двора по имени Гарри Бейли, они по очереди рассказывают свои истории. Эта публика возвышается над феодализмом, представляя собой общество людей, претендующих на равные условия и перед Богом, и в рассказывании историй. В этом ощущается предвидение золотого века, и чувствуется, что эти люди прошли длинный туннель и теперь вместе стремятся к свету, радуясь обретению собственного языка, способного оставить их след в истории.

Что особенно удалось Чосеру, так это подобрать подходящую стилистику для каждой истории и каждого персонажа. От современных авторов мы вправе ожидать создания тона повествования и раскрытия образов персонажей с помощью языка, на котором они говорят, но представьте, как непросто это было во времена Чосера. Он доказал, что обновленный английский язык был достоин великой литературы.

Разнообразие речевых особенностей отчетливо проявляется на примере даже двух историй. В рассказе Монастырского капеллана, повествующего о тщеславном петушке и его любимой курочке, высокий стиль рыцарских романов использован в сатирических и пародийных целях, а в рассказе Рыцаря – с открытой искренностью и восторгом:

 
This courtly cock had at his command
Seven hens to do his pleasure
They were his sisters and his paramours
And marvellously like him in colouring
Of them the one with the most beautifully coloured throat
Was named the fair damsel Pertelote.
This gentil cok hadde in his governaunce
Sevene hennes for to doon al his plesaunce,
Whiche were his sustres and his paramours,
And wonder lyk to hym, as of colours;
Of whiche the faireste hewed on hir throte
Was cleped faire damoysele Pertelote.
 
 
(Чтобы от праздности не заскучал он,
Семь кур во всем супругу угождало;
И, золотистой свитой окружен,
Ходил он меж сестер своих и жен,
А та из них, чьи перышки всех ярче,
Кого из жен супруг любил всех жарче,
Была прекрасная мадам Пертелот.)
 

Здесь преобладают французские слова – governaunce, plesaunce, paramours. Первые два сравнительно новые, впервые упомянутые в письменных источниках в середине XIV века. Чосеру нравилось и использовать французские заимствования, и создавать собственные синонимы. В английском было слово hard (твердый, требующий усилий) – Чосер ввел французское (от латинского) difficulte (тяжелый). Он создал disadventure (неблагоприятное условие) в пару к unhap (неудача, злоключение), dishoneste (нечестность, обман) к shendship (бесчестье), edifice (сооружение) к building (здание), ignoraunt (невежественный, несведущий) к uncunning (то же значение). При жизни Чосера высоко ценили во Франции, и трофеи из языка давнишних завоевателей были его законной добычей. Его отношение к новому английскому было естественным: никакого жесткого фундаментализма, только эклектизм и гибкость.

Рассказ Монастырского капеллана сильнее всего отличается по стилю от рассказа Мельника, где Абсолон, церковный причетник, под покровом ночи пробирается к жене соседа, а та, так сказать, обдает его ответным выхлопом:

 
This Absolon gan wype his mouth ful drie,
Derk was the nyght as pich, or as the cole,
And at the wyndow out she putte hir hole,
And Absolon, hym fil no bet ne wers,
But with his mouth he kiste hir naked ers.
 
 
(Запекшиеся облизнул он губы ‹…›
Руками он зашарил в темноте.
Тут Алисон окно как распахнет
И высунулась задом наперед.
И ничего простак не разбирая,
Припал к ней страстно, задницу лобзая.)
 

Стиль разговорный, прямой и непосредственный, французских слов мало. Обыденные грубоватые слова он черпает в древнеанглийском, а за словом «задница» (ers) обращается к языку улиц.

У сэра Джеффри Чосера, придворного и филолога, не было сложностей с употреблением слов, которые мы сочли бы грубыми и дерзкими. Когда Гарри Бейли заставляет персонажа Чосера умолкнуть (в ответ на его нескладную пародию в рассказе о сэре Топазе), он говорит:

 
'By God, ' quod he, 'for pleynly, at a word,
Thy drasty rymyng is nat worth a toord! '
 
 
(Клянусь крестом, довольно! Нету сил! –
Трактирщик во весь голос возопил. –
От болтовни твоей завяли уши.
Глупей еще не слыхивал я чуши.)
 

Есть множество других примеров, наиболее прямой и резкий из которых, пожалуй, вложен в уста ненасытной Батской ткачихи:

 
What eyleth yow to grucche thus and grone?
Is it for ye wolde have my queynte alone?
 
 
(Чего тебе брюзжать, ворчать и ныть?
Ни с кем не хочешь ты меня делить?^[4])
 

Чувства людей в те времена особенно оскорбляло богохульство и упоминание в той или иной форме имени Бога всуе. Когда Гарри Бейли просит рассказать историю for Goddes bones (в литературном переводе – «клянусь Христовым телом», дословно – «во имя Божьих костей»), священник протестует против греховного богохульства («Но отучись ты речь мешать с божбой»).

Слово swerian (клясться, сквернословить) англосаксонского происхождения и изначально обозначало дающего торжественную клятву или присягу. В наши дни бранных слов этого же происхождения на удивление мало. У Чосера это чаще всего богохульство. В рассказе Продавца индульгенций Чосер пишет:

 
And many a grisly ooth thanne han they sworn,
And Cristes blessed body they torente
 
 
(Чуму бранили, смерть нещадно кляли,
Божбой Господне тело раздирали.)
 

У него есть и «Божье пречистое сердце», и «Божьи длани», и «да укоротит Христос твою жизнь»^[5]. Чтобы не навлечь гнев Церкви, стали использовать сокращенное обозначение, и это вскоре вошло в моду. Из God's blood (кровь Бога) получилось sblood, из Christ's wounds (раны Христа) – swounds и затем zounds, что могло отвлечь цензуру. Это напоминает нам о былом влиянии и всеобъемлющих полномочиях Церкви. Такие смягченные ругательства получили широкое распространение много позже, уже во времена Шекспира.

Как и следовало ожидать от писателя, чьей целью, осознанной и неосознанной, было, по-видимому, собрать как можно больше носителей английского языка и повести их по общей дороге в Кентербери, Чосер прекрасно владел диалектами. Отдельной задачей был перевод определенных слов южного диалекта для жителей северной и, возможно, центральной части страны. Джон Тревиза жаловался, что йоркширский английский был таким scharp, slyttyng, and frotyng, and vnschape (резким, скрипучим и малограмотным), что южане (и он в том числе) не понимали его.

В рассказе Мажордома Чосер рисует портрет первого «забавного северянина», персонажа, который с тех пор не покидал нас. Тот произносит ham вместо home, knaw – вместо know, gang – вместо gone, nan – вместо none, na – вместо no, banes – вместо bones. В начале XXI века он бы вполне уютно чувствовал себя на Северо-Востоке и в Ньюкасле, в Камбрии в районе Уигтона и в Йоркшире в районе Лидса. Изучение причин, по которым такое произношение само по себе считалось забавным, – это отдельная история, связанная с настороженностью южан по отношению к северянам. Сначала они яростно реагировали на собственный страх перед Севером, потом пытались приручить этот страх нервным и надменным смехом, а еще позднее – чувством превосходства в богатствах, привилегиях, культуре и акцентах. Были еще, конечно, сословия, но тут все обстояло не так просто, поскольку многие знаменитые древнеанглийские и древнескандинавские семьи были родом с Севера. Но по мере того, как язык становился одним из показателей сословия, все носители нестоличных диалектов замечали, что на них смотрят свысока.

Чосер помог английскому языку пустить глубокие корни в стране, носившей имя, созвучное этому языку, и сделал он это так искусно и уверенно, что назад пути не было: уверенность в языке и стране росла и крепла. Одним из косвенных подтверждений тому может служить распространение обычая употреблять фамилии, вызванное необходимостью как-то различать людей с одинаковыми христианскими именами, а в те времена список имен, даваемых при крещении, был довольно коротким. Джеффри – имя германского происхождения, пришедшее в Англию с норманнами. Чосер – французская фамилия, от старофранцузского Chausier (сапожник), вероятно, по названию тех мест, где когда-то жил его дед на улице Кожевенников – Cordwainer (Leatherworker) Street. Мы уже обращали внимание на преобладание на Севере фамилий, оканчивающихся на -сон: Джонсон, Ролинсон, Арнисон, Пирсон, Мэтсон, Диксон, Уилсон. При Чосере появились и другие фамилии, часто в зависимости от места жительства оканчивающиеся на -хилл, – дейл, – буш, – фелл, – брук, – филд или -лэнд и -тон. Возможно, эту тенденцию запоздало подхватили у норманнско-французского дворянства, где каждый был «де (то есть из) таких-то мест», к примеру, де Монфор. Далее шли фамилии, обозначавшие род деятельности: пекарь Бейкер, мясник Бутчер, садовник Гардинер, перчаточник Гловер, гравер Карвер, плотник Карпентер, извозчик Картер, каменщик Мейсон, мельник Миллер, бондарь Купер, торговец солью Солтер, кровельщик Тэтчер, ткач Уивер, охотник Хантер. Место, род занятий, наследие – все это характеризовало мужчин и женщин, связывало их с местом жительства, служило средством идентификации в языке и стране, которые уже осознавались как свои.