Kitobni o'qish: «В дебрях Южной Африки, или Приключения бура и его семьи»
Трем моим юным дорогим друзьям,
Францу, Лайошу и Вильме,
детям старого друга моего, друга свободы, добра и правды, –
ЛАЙОША КОШУТА,
посвящает эту книгу их искренний доброжелатель
Майн Рид,Лондон, 1855
Глава I
Буры
Гендрик ван Блоом был буром.
Мой юный читатель, не подумай, что я хочу выразить какое-то пренебрежение к минхеру ван Блоому, называя его буром1. В нашей милой Капской колонии бур – это фермер. Назвать человека фермером – не попрек. Ван Блоом и был фермером – голландским фермером на Капской земле, иначе говоря – буром.
Буры Капской колонии сыграли в новейшей истории заметную роль. Миролюбивые по складу характера, они оказались все же вовлеченными в ряд войн – и с туземцами Африки и с европейцами – и доказали своею доблестью, что мирные люди, когда нужно, умеют сражаться не хуже тех, кто весь смысл своей жизни видит в разбойной воинской славе.
Буров, правда, обвиняли в жестокости, особенно по отношению к туземцам. Обвинение, пожалуй, справедливое. Верно, что они низвели желтокожих готтентотов до положения невольников, но в те времена мы, англичане, вывозили из Гвинеи за Атлантику полные корабли чернокожих, а испанцы и португальцы обратили в рабство американских краснокожих.
Надо к тому же знать и нравы туземцев, с которыми сталкивались капские голландцы. Все, что дикарям приходилось сносить от колонистов, казалось милосердием по сравнению с тем, что они терпели от собственных деспотов.
Это, конечно, едва ли служит оправданием голландцам, поработившим готтентотов, но если принять в соображение все обстоятельства, то какой же морской народ вправе будет назвать их жестокими?
Юный читатель, я многое мог бы сказать в оправдание капских колонистов, но здесь для этого нет у меня места. Могу только заявить, что, по-моему, буры – люди смелые, сильные, здоровые и нравственные, трудолюбивые и мирные. Они поборники правды, друзья республиканской свободы – словом, благородный народ.
Итак, назвав Гендрика ван Блоома буром, разве я проявил этим пренебрежение к нему? Скорее наоборот.
Но минхер Гендрик не всегда был буром. Он мог бы похвалиться более высоким положением, вернее сказать – лучшим образованием, чем то, которое обычно получает рядовой капский фермер, да к этому и некоторой искушенностью в военном деле. Родился он в метрополии, а в колонию пришел не бедным искателем счастья, а офицером голландского полка, стоявшего тогда в тех краях.
Военным он оставался недолго.
Некой розовощекой и златокосой Гертруде, дочке богатого фермера, приглянулся молодой лейтенант, и он тоже ее полюбил. Они поженились. Вскоре после их свадьбы отец Гертруды умер, и большая ферма со всем табуном, с готтентотами, курдючными овцами и длиннорогими быками перешла к Гертруде. Это навело ее мужа-солдата на мысль уйти из полка и стать фее-буром, то есть фермером-скотоводом, что он и сделал.
Случилось это за несколько лет до того, как англичане завладели Капской колонией. К приходу англичан Гендрик ван Блоом стал уже в колонии влиятельным человеком и фельдкорнетом2 по своему округу, лежавшему в живописной местности, в графстве Грааф-Рейнет. В ту пору он был вдовцом с четырьмя детьми на руках. Его горячо любимой жены, розовощекой, златокосой Гертруды, уже не было в живых.
История расскажет вам, как голландские колонисты, недовольные правлением англичан, восстали против них. Бывший лейтенант, начальник ополчения, сделался одним из видных предводителей повстанцев. История расскажет вам далее, что восстание было подавлено, а многие замешанные в нем лица казнены. Ван Блоом спасся бегством, но его прекрасное имение в Грааф-Рейнете конфисковали и отдали другому.
Несколько лет спустя мы застаем его в дальнем округе за великой рекой Оранжевой, где он ведет жизнь трек-бура, то есть фермера-кочевника, который не избирает постоянного пристанища, а переходит со своими стадами с места на место, оседая на время там, где ему приглянутся пастбища и плещется вода.
В ту пору я и завел знакомство с ван Блоомом и его семьей. О событиях его прежней жизни я успел уже рассказать все, что знаю, но его история за последующие годы известна мне в мельчайших подробностях. Я слышал ее из уст его родного сына. Рассказы молодого человека были очень занимательны и в то же время поучительны. Они явились для меня первыми уроками по зоологии Африки.
И вот, мой юный читатель, решив, что и для тебя они окажутся поучительными и занимательными, я излагаю их в этой книге. Ты не должен видеть в них один лишь вымысел. Все, что ты прочтешь в этой повести о диких животных, об их образе жизни, повадках, инстинктах, ты должен принимать как списанное с природы. Юный ван Блоом был истинным учеником Природы, и на правдивость его описаний можно вполне положиться.
Утратив вкус к политике, бывший начальник ополчения жил теперь на далекой окраине, можно даже сказать – вне границ колонии, потому что от ближайшего европейского поселения его отделяла добрая сотня миль. Его крааль лежал в округе, примыкавшей к великой пустыне Калахари, которую называют Сахарой Южной Африки. Местность на сотни миль вокруг была необитаема: разбросанные тут и там группы бушменов – дикарей, почти лишенных человеческого облика, – едва ли с большим правом можно назвать населением, чем хищных зверей, рыскающих вокруг них.
Я уже сказал, что ван Блоом сделался трек-буром. Фермеры Капской колонии занимаются по преимуществу разведением лошадей и рогатого скота – коров, овец и коз; эти животные и составляют богатство бура. Но у бывшего повстанца осталось теперь совсем небольшое стадо. Попав в «черный список», он лишился былого богатства, а кочевое скотоводство на первых порах не принесло ему удачи. Закон об отмене рабства, принятый английским правительством, распространялся не только на негров Вест-Индских островов, но и на готтентотов Капской земли; поэтому слуги минхера ван Блоома покинули его. Некому было теперь ходить за скотом, и животные стали отбиваться от стада. Иные из них сделались добычей хищников, другие погибли от мора. Табун его поредел от загадочной южноафриканской болезни – «конской хвори», – а отара овец все таяла, расхищаемая гиенами и гиеновыми собаками – симрами. Так терпел он постоянный урон, пока не осталось у него от силы сто голов лошадей, коров, овец и коз. Все же ван Блоом не считал себя обиженным судьбой. Было у него три славных сына – Ганс, Гендрик и Ян. Была розовощекая, златокосая дочка Гертруда, точный образ и подобие ее покойной матери. Он связывал с ними надежду на лучшее будущее.
Два старших мальчика были ему уже помощниками в его трудах, того же вскоре можно было ждать и от младшего. Гертруда – или Трейи, как называл ее отец ласкательно, – обещала сделаться со временем отличной хозяйкой. Так что он не был несчастлив и если иногда с печальным вздохом смотрел на дочку, то лишь потому, что маленькая Трейи вызывала в его памяти образ покойной Гертруды.
Нет, Гендрик ван Блоом был не из тех, кто склонен впадать в уныние. Неудачи его не сломили. Он с удвоенным рвением принялся наново ковать свое счастье. Ради себя самого он не стремился бы к обогащению. Он удовольствовался бы той же простой жизнью, которую до сих пор вел. Но его смущала забота о будущем семьи. Не мог он примириться с мыслью, что дети его так и вырастут среди необитаемых степей и не получат образования. Нет, они должны со временем вернуться к людям, должны участвовать в жизни цивилизованного общества. Так он решил.
Но как этого добиться? Хотя так называемая «измена» была прощена ван Блоому и он получил право вернуться в пределы колонии, у него не было к тому возможности. Продав все свое поредевшее стадо, он не собрал бы достаточно денег, чтобы переехать в город: их едва хватило бы на месяц жизни. Вернуться – значило вернуться нищим! Эти размышления поселяли в нем тревогу. Но они же придавали ему энергию и зажигали желанием преодолеть все препятствия, встававшие на пути.
Последний год ван Блоом трудился с особенным упорством. Стараясь обеспечить на зиму кормом скот, он засеял большое поле кукурузой и гречихой, и теперь и та и другая дали богатые всходы. Его сад и огород тоже цвели и обещали изобилие фруктов, дынь и разных овощей. Словом, тот кусок земли, на котором временно обосновался бывший повстанец, был теперь оазисом в миниатюре. Изо дня в день все с большей радостью ван Блоом взирал на созревающие плоды и посевы. Вновь начинал он мечтать о полном достатке – надеялся, что наступил конец его невзгодам.
Увы! То была обманчивая надежда. Ван Блоома ждал еще долгий ряд испытаний и несчастий, лишивших его почти всего, что у него было, по-новому определивших весь уклад его жизни. Впрочем, эти происшествия едва ли следует именовать несчастьями, так как в конце концов они имели хороший исход.
Но об этом, юный читатель, ты составишь собственное мнение, когда познакомишься целиком с историей приключений трек-бура и его семьи.
Глава II
Крааль
Бывший фельдкорнет сидел перед своим краалем, как называют в Южной Африке усадьбу. Изо рта у него торчала огромная пенковая трубка на длинном чубуке. Все буры – курильщики.
Наперекор бесчисленным утратам и невзгодам минувших лет в глазах у него светилось довольство. Его радовал прекрасный вид посевов. Кукуруза уже «налилась молоком», и початки, укутанные в папирусообразную обертку, казались крупными и полновесными. С восхищением слушал он шелест зеленых клиновидных листьев и смотрел на золотые кисти, колеблемые ветром. Сердце фермера согревалось, когда он окидывал взглядом посевы, обещавшие обильный урожай.
Но еще теплее становилось у него на сердце, когда глаза его останавливались на детях. Вот они, все здесь, вокруг него! Ганс – самый старший, степенный, рассудительный – трудится в саду, так хорошо разбитом, в то время как младший, шалунишка Ян – малорослый, но бойкий – поглядывает на брата, и нет-нет, да чем-нибудь поможет ему. Гендрик – запальчивый Гендрик, с жарким румянцем на щеках и светлыми курчавыми волосами – чистит лошадей в «конском краале»; а Трейи, прелестная Трейи, розовощекая, златокосая, возится со своей любимицей – полугодовалой газелью из породы горных скакунов, чьи яркие глаза милым и чистым своим выражением могут сравниться только с ее собственными глазами.
Да, недаром бывший фельдкорнет радуется всей душой, когда переводит взор с одного своего ребенка на другого. Все они хороши собой, все обладают хорошими задатками. Лишь иногда, когда ему случается остановить глаза на розовощекой, златокосой Гертруде, у него, как мы говорили, сжимается сердце.
Время, однако, давно превратило его скорбь в мягкую грусть. Вот и сейчас приступ тоски быстро миновал, и лицо фельдкорнета вновь просветлело при взгляде на сыновей, подающих такие добрые надежды.
Ганс и Гендрик уже достаточно сильны, чтобы помогать отцу в его занятиях; да и то сказать, только на их помощь он и мог рассчитывать – на них да еще на Черныша.
Кто же такой Черныш?
Загляните в «конский крааль», и вы там увидите Черныша: он помогает своему молодому хозяину Гендрику оседлать двух лошадей. Приглядевшись, вы решите, что Чернышу лет тридцать; столько ему и есть, но, если бы вы попробовали измерить его рост, получилось бы четыре фута с небольшим. Он, впрочем, крепко сложен, и объем груди у него почти такой, как у людей нормального роста. Вы увидели бы также, что лицо у него желтое, хотя по его имени могли бы подумать, что он негр. Вы приметили бы, что нос у него приплюснутый и тонет в круглых щеках, губы очень толстые, ноздри широкие, лицо безбородое, а голова почти безволосая, потому что редкие маленькие клочки кудлатой шерсти, разбросанные по всему черепу, едва ли можно назвать волосами. И вы, конечно, обратили бы внимание на то, как несоразмерно велика у него голова и в соответствии с нею и уши, а в выражении его глаз вам почудится что-то китайское. Словом, вы могли бы отметить в Черныше все характерные особенности южноафриканского готтентота. Однако Черныш не готтентот, хоть и принадлежит к той же расе. Он бушмен.
Как же дикарь-бушмен попал на службу к бывшему фельдкорнету ван Блоому? Об этом я могу рассказать небольшую романтическую историю. Вот она.
Среди диких племен Южной Африки бытует очень жестокий обычай: бросать своих стариков и калек, а часто также больных или раненых на одинокую смерть в пустыне. Дети в пути покидают родителей, и товарищи нередко уходят от раненого, оставив им только на день пищи да кружку воды. Жертвой такого обычая сделался и бушмен Черныш. Вместе с несколькими своими сородичами он отправился на дальнюю охоту и был сильно покалечен львом. Товарищи, решив, что он не выживет, оставили его умирать в голой степи; и он бы, наверно, погиб, если б не наш ван Блоом. Тот, кочуя в степях, набрел на раненого бушмена, забрал его, отвез на свое становище, перевязал ему раны и выходил. Так Черныш оказался на службе у фельдкорнета.
Благодарность, говорят, не очень свойственна его племени, но Черныш проявил себя иначе. Когда все другие слуги разбежались, он не изменил своему хозяину и с той поры сделался для него самым деятельным и полезным помощником. Ведь только он один и остался при ван Блооме, он да девушка-служанка Тотти; она была, как вы догадываетесь, готтентоткой и почти такого же роста и сложения, такого же цвета кожи, как и сам Черныш.
Как мы сказали, Черныш и юный Гендрик взнуздывали двух лошадей. Управившись с этой задачей, они вскочили в седла, выехали из крааля и направились прямо в степь. Их сопровождала пара сильных, свирепого вида собак.
Им надо было, как и всегда в этот вечерний час, пригнать домой коров и лошадей, пасшихся на дальних лугах, потому что в Южной Африке приходится запирать на ночь стада, чтобы защитить их от хищников. Для этого строятся загоны с высокими заборами – краали. Слово «крааль» однозначно с испанским «corral», и, мне думается, оно ввезено в Африку португальцами; во всяком случае, это слово не туземное.
Краали для скота – важная часть усадьбы бура, почти столь же важная, как его собственный дом, который тоже называют краалем.
Итак, Гендрик с Чернышем уехали за лошадьми и стадом, а Ганс, оставив работу в саду, отправился загонять овец. Овцы паслись в другой стороне, неподалеку от дома, и Ганс пошел пешком, прихватив с собою маленького Яна.
Трейи, привязав своего любимца к столбику, пошла в дом, помочь Тотти приготовить ужин. Ван Блоом остался наедине со своей трубкой, которую он все не выпускал изо рта. Он сидел в полном молчании, хоть и еле сдерживался, чтобы не выразить громким возгласом радость, которую чувствовал, видя, как прилежно трудятся его домочадцы. Всеми своими детьми был он доволен, но, надо сознаться, он питал некоторое пристрастие к запальчивому Гендрику, носившему одно с ним имя и больше остальных походившему на него самого в молодые годы. Отец гордился красивой посадкой Гендрика в седле, и он провожал его взором, пока всадники не удалились почти на милю и там уже потерялись среди стада.
В эту минуту перед глазами ван Блоома появился предмет, сразу приковавший к себе его внимание. В той стороне, где скрылись Гендрик и Черныш, но, по-видимому, дальше, за пастбищем, стлалось какое-то необычное облако. Оно походило на бурый туман или дым, как будто где-то далеко-далеко горела степь.
Неужели пожар? Неужели кто-то поджег кустарник в степи? Или идет туча пыли?
Ветер был не настолько силен, чтобы поднять такое облако пыли, но с виду это была все-таки пыль. Или ее подняли животные? Может быть, появилось в степи большое стадо антилоп, которые двинулись в поиски новых пастбищ? На много миль облако заволокло горизонт, но ван Блоом знал, что стадо антилоп нередко захватывает пространство в десятки миль. И все же ему не верилось, что это антилопы.
Он смотрел и смотрел на странное явление, стараясь по-всякому его себе объяснить. Вот облако как будто поднялось в небе выше, походя то на пыль, то на дым огромного пожара, то на рыжую тучу. Идет оно с запада и уже закрыло собой вечернее солнце. Оно прошло заслоном по солнечному диску, и лучи его уже не падают на равнину. Не предвестник ли это страшного бурана или землетрясения?
Такая мысль пронеслась в уме ван Блоома. Завеса не похожа на обыкновенную тучу… не похожа на облако пыли… не похожа на дым. Не похожа ни на что, что доводилось ему видеть раньше. Неудивительно, что им овладели беспокойство и дурные предчувствия.
Вдруг темно-рыжая масса обволокла и стадо на равнине, и ван Блоом увидел, как скот заметался с перепугу. Потом показались два всадника и тотчас исчезли в бурой мгле. Ван Блоом вскочил, теперь уже не на шутку встревоженный. Что это могло значить?
На возглас, которого он не сдержал, прибежали из дому Тотти и маленькая Трейи; а тут, загнав овец и коз, вернулись и Ганс с Яном. Все смотрели на необычайное явление, но никто не мог сказать, что это такое. Все были в сильной тревоге.
Пока они стояли так и, скованные ужасом, глядели на тучу, из нее вырвались два всадника и пустились галопом по степи прямо к дому. Они неслись во весь опор, но еще не успели они доскакать, как, обгоняя коней, донесся голос Черныша.
– Баас ван Блоом! – кричал он. – Спринган идет! Спринган! Спринган!
Глава III
Саранча
– A! Spring-haan! – воскликнул ван Блоом, разобрав голландское наименование знаменитой перелетной саранчи. – Прыгунки!
Загадка была разрешена. Странная туча, шедшая по степи, оказалась летящей саранчой.
Кроме Черныша, никому из них не доводилось раньше наблюдать это зрелище. Правда, сам ван Блоом довольно часто видел саранчу и даже разных пород – в Южной Африке встречается несколько видов этого своеобразного насекомого, – однако никогда он не видел ее в таком количестве. А сейчас перед ним была настоящая перелетная саранча, которую случается встретить совсем не так часто, как можно бы заключить по рассказам путешественников. Чернышу саранча была хорошо известна. Когда он так громогласно возвестил о ее прилете, он вовсе не был испуган. Наоборот, его большие, толстые губы расплылись поперек лица в смешной гримасе радости. Инстинкты дикаря забурлили в маленьком бушмене. У его народа налет саранчи вызывает не ужас, а ликование – ее появление для туземца желанно, как богатый улов креветок для рыбака из Ли3 или как добрый урожай для землепашца.
Радовались и собаки: они лаяли, повизгивали и резвились, словно предвкушая охоту. Когда выяснилось, что это только саранча, у всех сразу отлегло от сердца. Младшие – Трейи с Яном – смеялись, хлопали в ладоши и с нетерпением ждали, чтоб она подлетела поближе. Все были достаточно наслышаны о саранче и знали, что это всего-навсего «прыгунки» – нечто вроде кузнечиков: они не кусаются, не жалят, бояться их нечего.
Даже сам ван Блоом сперва нисколько не был озабочен. После тяжелых предчувствий было большим облегчением услышать, что это лишь перелет саранчи, и фермер стал с любопытством его наблюдать, не подумав, что он ему сулит. Но вдруг его мысли приняли иное течение. Он обвел взором свое кукурузное и гречишное поле, свои дыни, свой сад и огород; новая тревога овладела им; в памяти одна за другой всплывали слышанные им истории об этих опустошителях, и, когда встала перед ним вся неприкрытая правда, он весь побелел, и горький стон сорвался с его губ.
Дети изменились в лице. Они видели, что отца что-то мучает, хоть и не понимали, что. И они жались к нему, не смея ни о чем спросить.
– Погибло! Все погибло! – твердил он. – Весь наш урожай – труды целого года, – все пошло прахом! Ах, мои бедные дети!
– Почему погибло?.. Почему пошло прахом? – спросили в один голос Гендрик и Ян.
– Перелетная саранча! Она сожрет наш урожай – весь как есть!
– Да, правда, – подтвердил Ганс: в книгах по естественной истории, которыми он так увлекался, ему нередко случалось читать о том, какие опустошения производит саранча.
Радостные лица снова омрачила печаль, и дети уже с иным чувством глядели на далекую тучу, так нежданно затмившую их радость. У ван Блоома были все основания для страха. Если полчище надвинется и осядет на его поля, тогда прощай надежда на жатву. В мгновение ока саранча сгложет всю зелень на его земле. Она не оставит на своем пути ни стебелька, ни листика, ни соломинки.
Все стояли, с мучительным беспокойством следя за движением тучи. Ее отделяло от них еще добрых полмили. Казалось, она вовсе и не приближается. Хорошо бы!
Луч надежды зажегся в душе ван Блоома. Фермер снял свою широкополую поярковую шляпу и подержал ее в протянутой руке. Дул северный ветер, а туча была сейчас на запад от крааля. Саранча надвигалась с севера, как это почти всегда бывает в Южной Африке.
– Да, – сказал Гендрик, который побывал в самой гуще саранчи и знал, в какую сторону движется полчище, – она идет с севера. Когда мы повернули коней и помчались галопом домой, мы быстро ушли от нее, и она, как видно, летела не за нами вслед; я уверен, что она летит к югу.
Ван Блоом утешался надеждой, что, поскольку на север от крааля горизонт чист, саранча, возможно, пройдет стороной, минуя его ферму. Он знал, что обычно она идет по ветру. Пока ветер не переменится, она не сворачивает со своего пути. Жадно всматривался он в даль. Кромка тучи, видел он, не приближается. Надежды крепли. Его лицо просветлело. Дети, заметив это, радовались, но ничего не говорили. Все стояли молча, смотрели, что будет.
Странное это было зрелище. Стоило понаблюдать не только за тучей насекомых. В воздухе над ней сновало множество птиц – странных птиц разных пород. На бесшумных, медленных крыльях реял бурый орику, самый крупный из африканских грифов; а рядом с ним – желтый стервятник, ястреб Кольбе. Парил на широко развернутых крыльях бородатый коршун. Клекотал большой кафрский орел, и бок о бок с ним кривлялся смешной короткохвостый фигляр. Там были соколы всяких размеров и окрасок, коршуны, рассекавшие воздух, во́роны и воро́ны и множество видов насекомоядных. Но всех больше было здесь маленьких рябеньких птичек, напоминавших ласточку. Мириады их темнили воздух, сотни их непрестанно ныряли в тучу насекомых и вновь взмывали ввысь, каждая с добычей в клюве. У англичан эта птичка зовется саранчовым грифом, но она не принадлежит к роду грифов. Питается она исключительно насекомыми, и наблюдатели никогда не встречали ее в местах, где не водится саранча. Она следует за саранчой во всех ее перелетах, свивая гнезда и выводя птенцов вблизи от своей добычи.
Да, зрелище было любопытное – это сонмище крылатых насекомых и их бесчисленных врагов. Люди стояли и глядели дивясь. Нет, живая туча нисколько не приближалась, и надежда ван Блоома крепла.
Туча в самом деле двигалась к югу и теперь заволакивала на западе весь горизонт. Было видно, как она постепенно опадала, как ее верхняя кромка мало-помалу опускалась, очищая небо. Значит, саранча уходила на запад? Нет.
– Они устраиваются на ночлег, мы их теперь наберем полные мешки! – сказал с довольным видом Черныш.
Для него саранча составляла лакомство, и он готов был пожирать ее с таким же рвением, как орел и коршун или даже сам саранчовый гриф.
Как сказал Черныш, так и случилось. Туча действительно осела на равнину.
– Солнца нет – они не летают, – продолжал бушмен. – Слишком холодно. Они до утра как мертвые.
Так оно и вышло. Солнце закатилось, холодный ветер ослабил крылья маленьких кочевников и принудил их заночевать на деревьях, кустах и траве. Несколько минут – и темного тумана, только что застилавшего весь горизонт, не стало видно; но равнина вдали приобрела такой вид, точно по ней прошел пожар. Ее густо покрыли тельца насекомых, и, сколько глаз хватал, вся она почернела. Птицы-попутчики, почуяв приближение ночи, подняли крик, потом разлетелись во все стороны. Одни опустились на скалы, другие укрылись в низких зарослях мимозы, и вот через короткое время на земле и в воздухе все смолкло.
Ван Блоом беспокоился о своем скоте. Силуэты животных вырисовывались далеко в степи, покрытой саранчой.
– Дай им немного подкормиться, баас, – посоветовал Черныш.
– Чем подкормиться? – спросил хозяин. – Не видишь разве – вся трава завалена этой нечистью!
– Самими прыгунками, баас, – ответил бушмен. – Хороший корм для большого быка, лучше, чем трава, лучше даже, чем кукуруза.
Но поздний час не позволял оставлять дольше скот в степи: скоро выйдут на прогулку львы – возможно, из-за саранчи раньше обычного, потому что и царь животных не брезгает наполнить свой желудок этими насекомыми, когда удается набрести на них. Ван Блоом счел необходимым поскорее загнать свой скот в крааль. Оседлали третьего коня, и начальник ополчения сам сел в седло и выехал в степь, взяв с собой Гендрика и Черныша.
Необычайная картина представилась их глазам, когда они приблизились к саранче: красные тельца покрывали землю толстым слоем, иногда в несколько дюймов толщины. Всю листву, все ветви кустов гроздьями облепила саранча. Не осталось ни листика, ни травинки, не покрытых насекомыми. Саранча была неподвижна, словно в оцепенении или во сне. Вечерний холод лишил ее способности летать.
Но самым странным в глазах ван Блоома и Гендрика было поведение их собственных лошадей и коров. Они паслись неподалеку, в самой гуще уснувшего неприятеля, но нимало не были этим встревожены. Они жадно набирали в рот насекомых и мололи их в зубах, точно зерно. Сколько их ни гнали, они нипочем не хотели уходить с пастбища; и только рычание льва, разнесшееся в тот час по степи, да кнут, пущенный в ход Чернышем, сделали их более послушными, и они наконец дали загнать себя в краали и расположились на ночлег.
