Kitobni o'qish: «Сомов и другие»
Действующие лица
Сомов – инженер, лет 40, говорит суховато; под его сдержанностью чувствуется сильное нервное напряжение, в сценах с матерью – резок и даже груб, в сцене с женой, обнаруживая своё честолюбие, откровенен не потому, что говорит искренно, а потому, что проверяет себя.
Анна – его мать, – лет 60, женщина бодрая, хороших «манер».
Лидия – лет 27, ленивые движения, певучий голос, жить ей одиноко и скучно; Арсеньева оживляет воспоминания юности её, и потому она тянется к ней.
Яропегов – лет 40–42, – школьный товарищ Сомова, человек, которого Лидия объясняет правильно.
Богомолов – лет 60, – обижен, обозлён.
Изотов – лет 55, – картёжник, любит поесть, выпить.
Троеруков – неудавшийся авантюрист, человек, способный на всё из мести за свои неудачи.
Титова – лет 45, – толстая, пошлая, неглупая.
Арсеньева – лет 30, – человек, увлечённый своим делом.
Терентьев – лет 35, – рабочий, директор завода, добродушен.
Дроздов – лет 30, – красив, суров, недоверчив.
Китаев – лет 30.
Крыжов – за 60 лет.
Семиков – лет 25–23, – вялый парень.
Миша – лет 20.
Дуняша – тоже.
Людмила – 18–20 лет.
Фёкла – за 60 лет.
Лисогонов – тоже.
Силантьев – лет 45.
Первый акт
Новенькая, деревянная дача. Терраса; у стола – Анна Сомова, в капоте, пенснэ; читает газету; пред нею – кофейный прибор.
Дуняша. Спекулянт масло принёс.
Анна. Во-первых: надо говорить – частник, а не спекулянт.
Дуняша. Мы так привыкли.
Анна. Спекулянт – обидное слово, обижать людей – дурная привычка. Во-вторых: где Фёкла?
Дуняша. Ушла куриц покупать, что ли…
Анна. Пусть Силантьев подождёт.
Дуняша. Он денег хочет.
Анна. Просит, а не – хочет.
Дуняша. Не хотел бы, так не просил.
Анна. Вы говорите много лишнего. Пусть придёт сюда. – (Сердито, через газету смотрит вслед Дуняше. Отшвырнув газету, подходит к перилам террасы. На лестнице Силантьев, мужик лет 45.) Здравствуйте, Силантьев!
Силантьев. Доброго здоровья, Анна Николавна.
Анна. Ну, что у вас, как – дочь?
Силантьев. Плохо.
Анна. Не помогает доктор?
Силантьев. Нет. Да ведь какой она доктор, извините…
Анна. Что ж она говорит?
Силантьев. Да ведь что ей говорить? Она не её, она – меня всё лечит. Не так, видишь ты, думаю я, не её мыслями. Я ей говорю: «Ты – брюхо лечи, а не душу, душу лечить – дело не твоё! Ты, говорю, себе душу-то полечи».
Анна. Очень жаль, что Маша захворала, я так привыкла к ней.
Силантьев. Новая-то у вас бойка больно.
Анна. Да, вот до чего дожили мы, Силантьев!
Силантьев. Не говори! Дышать нечем. Комсомол этот, Мишка: «На Кавказ, говорит, надобно Марью-то». Это – в старину солдат на Кавказ посылали, а она девка.
(Сомов вышел, стоит у стола, разбирая газеты, прислушивается.)
Силантьев. Учит меня: «Ты, говорит, богатый, а для дочери денег жалеешь».
Анна. Они – завистливы на чужое богатство.
Силантьев. Ну да! Понимают, что человек без денег – как птица без крыльев…
Анна. А всё, что у нас отняли, – промотали…
Сомов. Надо бы кофе…
Анна. Ах, ты здесь? Позвони…
Сомов. Не действует звонок. Вы уж сами…
Анна. Идите в кухню, Силантьев, я там расплачусь с вами.
Силантьев. Дрова тут возил я вам. Да за двух зайцев…
[Силантьев уходит.]
Анна. Хорошо, хорошо! (Подходит к двери, звонит.) Звонок действует.
Сомов. Не одобряю я эти твои беседы.
Анна. Ах, вот почему не звонит звонок! Ты что хочешь, чтоб я онемела, когда все кругом возмущены?
Сомов. А ты организуешь возмущение, да?
Анна. Мне кажется – с матерью не следовало бы говорить иронически! И даже не поздоровался.
Сомов. Прости. Но твои «беседы с народом», вроде этого торгаша, Лисогонова и…
Анна. Ты считаешь глупыми? Нет, уж ты разреши мне это! Ты живёшь с умниками, а я привыкла жить с глупыми, но честными…
Сомов. Я должен сказать, что мне особенно не нравится этот, хотя и полуумный, но подозрительный учитель пения…
Анна. Он – учитель истории, а пению учит по нужде. Ты ведь знаешь, что теперь в России истории нет…
Сомов. Послушай, мама…
[Входит Яропегов.]
Яропегов. Бонжур1, мадам! Николай, у тебя в спальне мухи есть?
Сомов. Есть.
Яропегов. Советую: бей мух головной щёткой!
Сомов. Нелепая у тебя привычка начинать день глупостями!
Яропегов. Это – не глупости, а ценное открытие. Я вчера, ложась спать, перебил щёткой несколько десятков мух. Кстати – об открытиях: Иваненко сообщает, что открыл богатейшие залежи полиметаллической руды. Везёт советской власти!
Анна. А – кто везёт? Это – вы, вы везёте! Страшно подумать, что вы делаете… (Возмущена почти до слёз, уходит, говоря.) Только и слышишь: там открыли, тут нашли… Ужас!
Яропегов. Боевое настроение мамаши всё повышается…
Сомов. Здесь это ещё более неуместно, чем в городе.
Яропегов. Ты хотел весной отправить её и Лидию за границу?
Сомов. Неудобно было хлопотать.
(Дуняша вносит кофе.)
Яропегов. Как спали, Дуня?
Дуняша. Лёжа, Виктор Павлович.
Яропегов. А что во сне видели?
Дуняша. Ничего не видала, я сплю закрыв глаза.
Яропегов. Браво!
[Дуняша уходит.]
Сомов. Дерзкая девчонка.
Яропегов. Очень милая курочка!
Сомов. Я смотрю на неё не с точки зрения петуха.
Яропегов. Ты что сердишься? Не выспался?
Сомов. Вчера Терентьев наговорил мне комплиментов, с этим, знаешь, чугунным его простодушием. И кончил так: «Замечательный, говорит, вы работник, товарищ Сомов, любуюсь вами и думаю: скоро ли у нас свои такие будут?»
Яропегов. Ну, и – что ж? Чувствует, что мы не товарищи, а или гуси или свиньи.
Сомов. Ты всё шутишь, Виктор, грубо и неумно шутишь. Смазываешь себя жиром шуточек, должно быть, для того, чтоб оскорбительная пошлость жизни скользила по твоей коже, не задевая души.
Яропегов. Какой язык!
Сомов. И забываешь о том, что нам необходимо полное доверие с их стороны.
Яропегов. Я склонен думать, что пользуюсь таковым.
Сомов. Ты! Доверие необходимо нам всем, а – не единице! Против нас – масса, и не надо закрывать глаза на то, что её классовое чутьё растёт. Ты читаешь им что-то такое, ведёшь беседы по истории техники, что ли… они принимают это как должное…
Яропегов (смеётся). Они лезут ко мне в душу, точно в карман, где лежат их деньги. Говоря правду – мне это нравится.
Сомов. То есть тебя это забавляет, но ты ошибаешься, думая, что они относятся к тебе лучше, более доверчиво, чем ко мне, Богомолову.
[Входит Фёкла.]
Фёкла. Николай Васильич…
Сомов. Что вам нужно?
Фёкла. Анна Николаевна спрашивает: придёт к завтраку кто-нибудь?
Сомов. Да. Двое.
Фёкла. А что готовить?
Сомов. Ну… Всё равно!
Яропегов. Что у вас есть?
Фёкла. Курочка есть хорошая.
Яропегов. Опять курочка! Побойтесь бога…
Фёкла. Нет уж, покорно благодарю, боялась, да перестала! Телятина есть.
Яропегов. Фёкла Петровна, – неужто бога-то не боитесь?
Фёкла. Нет, Виктор Павлыч, весёлый человек, не боюсь! Я – старушка неверующая, мне бог столько судьбы-жизни испортил, – вспомнить горестно! Так чего же готовить? Мозги есть.
Яропегов. Мозгов у нас своих избыток.
Фёкла. А – не хватает завтрак заказать.
Сомов. Послушайте, идите к жене…
Фёкла. Почивает ещё.
Сомов. Ну… Вы мешаете нам!
Фёкла. Так я – ушла. А опоздает завтрак, уж не моя вина. [Уходит.]
Сомов (раздражён). Удивляюсь, как ты можешь болтать с этой дурой!
Яропегов. Это, брат, замечательная старуха! Жизнь её – сплошная драма, но она рассказывает её в юмористическом тоне!
Сомов. Ах, пошли ты её к чёрту!
Яропегов. Нет, ты попробуй, вообрази драму в юмористическом тоне…
Сомов. Послушай, ты нарочно дразнишь меня?
Яропегов. Тебя вот оцарапало простодушие Терентьева, и ты уже – готов! Воспринимаешь жизнь трагически.
Сомов. Брось болтать чепуху, Виктор.
Яропегов. У тебя, брат, кислая дворянская закваска, а у меня: дед – дьякон, отец – унтер-офицер…
Сомов. Ах, не говори пошлостей…
Яропегов. Ну, брат, классовая заквасочка – не подлость, это ты бухнул зря!
(Пауза.)
Сомов. Геологи чересчур много открывают. Рентабельность этих открытий весьма сомнительна. Протасов сравнивает геологов с девицами, которые, торопясь выйти замуж, слишком декольтируются.
Яропегов. То есть хотят угодить властям? Я слышал, что последний доклад его – насквозь антисоветская пропаганда.
Сомов. Чепуха! Просто он – как всегда – грубовато говорил…
Яропегов. Вообще у вас тут атмосферочка ядовитая. Это – что? Воздействие шахтинского процесса?
Сомов. Ядовитости – не замечаю, а «самокритика» сильно растёт. Ну, разумеется, и шахтинское дело нельзя забыть. Кроме того, разлад в Кремле…
Яропегов. Возбуждает надежды?
Сомов. Говорит о том, что товарищи трезвеют.
Яропегов. Гм? Так ли? По-моему, лучшие из них – неизлечимые алкоголики от идеологии. Идеологии у них – девяносто процентов.
Арсеньева (входит на лестницу). Лидия Борисовна дома?
Сомов. Да. У себя. Пожалуйста…
Яропегов. Это – что?
Сомов. Учительница, подруга жены по гимназии.
Яропегов. Какая… гм! Партийка?
Сомов. Не знаю, не знаю! Слушай, Виктор, к завтраку приедет Богомолов…
Яропегов. Настраиваюсь благоговейно.
Сомов. Он, вероятно, начнет говорить о фабрике Лисогонова, о её восстановлении, расширении и так далее. Я – решительно против этого. Не вижу смысла реставрировать и обогащать мелкие предприятия туземцев. Ты знаешь мою точку зрения: ориентация на европейца, на мощность… Советская власть должна вернуться к концессиям, иначе…
Яропегов (закуривая). И так далее. В общем – гениально.
Сомов. У Богомолова – личные причины, какая-то старая связь, даже, кажется, родство с Лисогоновым. (Гудок автомобиля.) О, чёрт! Кто это?
Яропегов. Терентьев. И этот, новый, его заместитель.
Сомов. Не очень приятная фигура.
Яропегов. Интересный парень, кажется.
[Входят Терентьев и Дроздов.]
Терентьев. Почтение строителям!
(Дроздов молча пожимает руки.)
Сомов. Добрый день, Иван Иванович…
Терентьев. День – хорош, да вот из Москвы – нагоняй нам. Читали?
Сомов. Нет. Где?
Терентьев. А – вот!
Яропегов (Дроздову). Курите?
Дроздов. Спасибо.
Яропегов. Охотник?
Дроздов. Балуюсь. А – как вы догадались?
Яропегов. Видел вас в лесу с ружьём.
Дроздов. Ага! (Отходит в дальний угол террасы.)
Сомов. Ну, это пустяки!
Терентьев (вздыхая). Самокритика, конечно…
Сомов. Да, загибают…
(Лидия, Арсеньева – выходят из комнаты.)
Лидия. Может быть, ты позовёшь товарищей к себе?
Сомов. Да. Пожалуйте, Иван Иванович.
Терентьев (пристально и удивлённо смотрит на Арсеньеву, зовёт). Борис – идём!
(Трое ушли. Яропегов остался, сидит на перилах.)
Лидия (звонит). Да, очень скучно!.В городе все недовольны, живут надув губы, ворчат, сплетничают на партийцев, рассказывают старые московские анекдоты.
Арсеньева. Город затхлый.
Лидия. И ни одной шляпы к лицу нельзя найти.
Арсеньева. А ты сама сделай.
Яропегов. Зато – легко потерять лицо.
Лидия. Вы зачем тут подслушиваете? Знакомьтесь: Виктор Павлович Яропегов, Екатерина Ивановна Арсеньева.
Яропегов. Весьма рад!
Лидия. Я – не умею делать шляп. И вообще ничего не делаю.
Яропегов. Это – лучше всего гарантирует от ошибок.
Лидия. Жалкая ирония. Вот вы, инженеры, делаете и всё ошибаетесь, и вся ваша деятельность – ошибка.
Яропегов. Совершенно так же думает Анна Николаевна. С её политико-эстетической точки зрения в сельском пейзаже церковь гораздо уместнее, чем фабрика.
(Дуняша – в дверях.)
Лидия. Кофе, Дуняша, кофе! И хлеба. Вы ужасно медленно спешите на звонки.
Дуняша. Наверху была. [Уходит.]
Яропегов. Вы, я слышал, учительница?
Арсеньева. Да.
Яропегов. Совершенно не похожи.
Арсеньева. Это – порицание или комплимент?
Яропегов. Комплименты говорить вам я не решаюсь, да и времени для этого много требуется.
Арсеньева. Мне приятно, что вы дорожите временем.
Лидия. Ты, Катя, осторожнее с ним, он отчаянный ухажёр, как теперь говорят.
(Дуняша приносит кофе.)
Сомов (кричит). Виктор!
Яропегов. Пардон2 [Уходит.]
Арсеньева. Кто это?
Лидия. Приятель мужа, был женат на сестре его, овдовел. Очень талантливый, забавный, пьяница, немножко – шут, нахал и бабник. Вот, если хочешь замуж…
Арсеньева. Нет, спасибо! После такой характеристики – расхотелось.
Лидия (смеётся). Ты удовлетворена жизнью?
Арсеньева. Нет, конечно. Я даже и не представляю, как можно быть удовлетворённой в наше время.
Лидия (подумав). Это ты сказала что-то серьёзное, я не понимаю!
Арсеньева. Очень просто понять. Людей, для которых жизнь была легка и приятна, – не может удовлетворить то, что она разрушается, а те, кто разрушает, – не удовлетворены, что разрушается она не так быстро, как хотелось бы.
Лидия. Вот какая ты стала… философка! И тебе искренне хочется, чтоб старая жизнь скорее разрушилась?
Арсеньева. Да.
Лидия. Как просто! Да, и – всё! Но ведь ты сказала, что не партийка?
Арсеньева. Я сочувствую работе партии.
Лидия (вздохнув). Ты была такая… независимая! Не понимаю, как можно сочувствовать, когда все против партии.
Арсеньева. Все, кроме лучших рабочих. И ведь вот муж твой и его друг…
Лидия. Ну-у, муж!.. Он скрепя сердце, как говорится…
Арсеньева. Разве?
Лидия. А Яропегов, он, знаешь, едва ли вообще способен чувствовать, сочувствовать. Он такой, знаешь… пустой! Вот он – независим. Сочувствовать – значит, уже немножко любить кого-то, а любовь и независимость не соединяются, нет!
Арсеньева. Ты замени кого-то чём-то.
Лидия. Не понимаю! И – вообще – что случилось? Фабрики всегда строили.
Арсеньева. Строили, да – не те люди и не для того, для чего теперь строят. Вот тебе нравится независимость, но она будет возможна для одного только тогда, когда все будут независимы.
Лидия. Это и называется – утопия? Кстати: ты купалась?
Арсеньева. Да.
Лидия. Удивительно ты говоришь – да! Вот идёт Миша.
Миша. А, чёрт…
Лидия. Он всегда ругается.
Миша. Вовсе не всегда.
Лидия. Надо сказать: здравствуйте, а он говорит: чёрт!
Миша. Китайские церемонии! А у вас тут гвозди торчат, взяли бы молоток да забили.
Лидия. Не хочу забивать гвозди! Садитесь, кофе дам.
Миша. Не хочу. Товарищ Арсеньева…
Лидия. Знаешь, товарищ Арсеньева, Миша влюблён в меня.
Миша. Я? В вас? Ну, уж это – дудочки! Вы даже и не нравитесь мне.
Лидия. Серьёзно?
Миша. Ну, конечно!
Лидия. Я очень рада, если так.
Миша. Да уж так! А радоваться – нечему. И – неправда, что вы рады. Интеллигенты любят нравиться, всё равно кому…
Лидия. Вы успокоили меня, Миша!
Миша. Успокоил? Эх вы… Чем это я вас успокоил? И вовсе вы ничем не беспокоились. Мешаете только…
Лидия. Я – молчу.
Арсеньева. Вы, Миша, не в духе?
Миша. Да что же, товарищ Арсеньева!.. Бюрократ этот, Дроздов, доски для эстрады запретил брать на стройке, как же мы расширим эстраду? Китаев – разрешил, а он – нельзя! Тоска! И тоже всё шуточки шутит, как будто интеллигент какой-нибудь.
Арсеньева. Дроздов – здесь, я поговорю с ним.
Лидия. Пейте кофе, Миша!
Миша. Ладно. То есть – спасибо! И потом к занавесу надобно два полотнища пришить, а он говорит – это пустяки! Флаги истрёпанные, и мало флагов… И, говорит, вы должны действовать самообложением, а – каким чёртом мы самообложимся?
Лидия. Ох, Миша…
Миша (успокоительно). Ну, ничего! Вы сама тоже, поди-ка, здорово ругаетесь, это и по лицу видно. Без этого – не проживёшь… Мы и так за месяц утильсырья сдали на сорок семь рублей да на укреплении плотины заработали семьдесят три, так ведь на ремонт избы-читальни да по ликбезу…
(Терентьев, Дроздов, Сомов.)
Терентьев. Значит – так: вы едете на фабрику, я побегу взглянуть, что делают на стройке.
Арсеньева. Можно вас на пару слов?
Дроздов. Всегда готов! (Идут, Миша за ними.)
Сомов. Хотите кофе, Иван Иванович?
Терентьев (глядя вслед уходящим). С удовольствием. С удовольствием.
Сомов. До свидания. (Ушёл.)
Терентьев. Погода-то, Лидия Петровна, а? Отличная погода!
Лидия. Очень хорошая погода.
Терентьев. Именно! Это… эта женщина – кто такая?
Лидия. Учительница в Селищах, подруга моя.
Терентьев. Та-ак. Что же это я её не видал раньше?
Лидия. Да она здесь только с осени и недавно воротилась из Москвы…
Терентьев. А вы… давно знаете её?
Лидия. В гимназии учились вместе.
Терентьев. В каком городе?
Лидия. В Курске.
Терентьев. Ага! Вот оно что!
Лидия. Что это вас обрадовало?
Терентьев. Тут… случай такой! Черносотенный городок! Я был в нём при белых.
Лидия. Ужасные дни!
Терентьев. Да, на войне страшновато. Особенно – ежели отступать. Наступать – это очень легко.
Арсеньева (возвращается). Ну, Лида, мне нужно идти в село.
Терентьев. Погодите-ко, позвольте… то есть – извините! Ведь вы – дочь доктора Охотникова?
Арсеньева. Да. Но я вас не помню…
Терентьев. Ну – где же помнить! Однако это я самый лежал у вас, в квартире, в Курске, раненый…
Арсеньева. Фёдор… забыла как! Узнать вас трудно.
Терентьев. Ещё бы! Почти восемь лет прошло. К тому же я тогда был Степан Дедов, а настоящее имя моё Иван Терентьев. И растолстел, всё в автомобилях живу. Вот видите – встретились, а? Чёрт знает что! Учительствуете?
Арсеньева. Да.
Терентьев. Так. В партии?
Арсеньева. Нет.
Терентьев (несколько огорчён). Почему?
Арсеньева. Сразу не расскажешь.
Терентьев. А я думал, что вы, после того – в партию! Ваше поведение…
Арсеньева. Ну, какое же поведение!
Терентьев. Однако – риск!
Арсеньева. Тогда не одна я рисковала.
Терентьев. Нашли бы меня у вас – пуля вам или – вешалка… Ну, а отец?
Арсеньева. Его, как врача, мобилизовали белые, а на другой день какой-то пьяный офицер застрелил его…
Лидия. Как ты… спокойно!
Терентьев. Та-ак! Хороший был человек! (Лидии.) «Вы, говорит, желаете жить? Ну, так делайте что вам велят!» (Смеётся.) Вот история! И – даёт рыбий жир. Противная жидкость, да и команда эдакая: делай, что велят! А я с девятнадцати лет делал чего не велят, и мне уже было двадцать семь. В тюрьме сидел, в ссылке был, бежал, работал нелегально, считал себя совсем готовым человеком. И – вдруг: делай что велят, пей рыбий жир! Положим, кроме рыбьего жира, питаться нечем было. (Арсеньевой.) Его ведь звали Иван Константинович? Что ж, Катерина Ивановна, – по всем правилам нам следует возобновить знакомство?
