Kitobni o'qish: «Ералаш»
Прошла по полям весна, оставив за собою голубые следы – лужи талого снега; расковала речку Студенец, бежит речка мимо села Тулунги, закидывая на черный масленый берег цепкие волнишки, смывая сухие стебли подсолнухов, – в мутной воде кувыркаются мохнатые комья корней.
Тепло вздыхает ветер, стремясь за рекой, покрывая воду золотистой рябью; на берегу покачиваются таловые кусты, распуская почки, некоторые уже раскрылись, – на солнце трепещут желтоватые мотыльки новорожденных листьев.
Над бархатом черных полей, над серебряными пятнами луж стоит голубоватый парок, – влажное дыхание оттаявшей земли. Круг земной свободен, широк, уютно накрыт шатром небес; над селом и полями царствует апрельское солнце, – небо расцвело огненным цветом. Полдень; тепло и радостно.
За рекою, на взгорье, празднично высветлилось богатое село; на одном его конце встала в небо колокольня, – плавится на солнце золоченый крест; на другом, красивой булавою, поднят минарет мечети. Вокруг колокольни вьются белые голуби – точно веселый звон превратился в белых птиц. В селе тихо и пусто, – только голуби да колокольный звон, а люди ушли навстречу иконе богоматери, – ее несут в город из древнего монастыря за тридцать верст от Тулунги.
Трое рослых татар, с заступами в руках, молча уравнивают упругую землю – съезд к парому. Один возится на самом пароме, расковыривая ломом доски, еще один – мешая ему – метет паром измызганной метлой, ими тихо командует статный юноша в лиловой тюбетейке – у него очень белое лицо, большие грустные глаза и ярко-красные губы. Я сижу на скамье у ворот постоялого двора, любуюсь тихо-умной работой татар, голубями, – на душе у меня удивительно хорошо, точно я сам сделал всё это: солнце, небо, землю и всё, что на ней. Недурно сделал и тихонько радуюсь.
Постоялый двор держит Устин Сутырин, мещанин из Темрюка, маленький человечек, суетливый, как цыпленок; ему помогает сестра, грудастая мелкозубая баба с плутоватыми глазами, работница, рябая и огромная, и такой же огромный рыжебородый татарин; под этими двумя – земля гнется.
Все они начали шуметь и вертеться с рассвета: пекли, варили, ругались, устраивали столы на улице, под окнами широко развалившейся пятиоконной избы. Я пришел сюда вчера днем, а вечером написал Устину ядовитое прошение на мужиков, которые украли у него жмыхи и убили борова, – прошение очень понравилось Сутырину, особенно пленился он словами: «А посему и принимая во внимание».
– Круто завинчено! – восхищался он, осматривая меня бойкими глазами веселого жулика. – Ты, парень, останься у нас на завтрее, – завтра веселый день у нас, владычицу встречаем, ералаш будет!
Теперь Устин, босой, в синем жилете поверх кумачной рубахи, оводом носится по двору, по улице и командует, сбивая с толка всех своих помощников.
– Ясан, – слепой ты али что? Как ты козлы уставил? Тыщу лет живете, шайтаны… Дарья, – стой, – куда весы, кто велел?
Со двора павой выходит сноха Устина, Марья, синеокая вдова, – муж ее два года тому назад, в день зимнего Николы, убит в честном бою с татарами на реке Студенце. Вдова одета празднично: на ней синий жакет, желтая, с зелеными цветами, юбка, козловые башмаки с подковами и пунцовый платок на светлых волосах. Устин, поперхнувшись словом, глядит на нее, открыв рот, точно впервые увидал, глядит и восхищенно бормочет:
– Выпялилась, – дама козырей!
И тотчас же неистово орет:
– Куда-те поманило, а?
Надвигаясь прямо на него, она спрашивает сочным голосом:
– Ну, а што?
– Ер-ралаш, – отмахнувшись от нее, кричит Устин и убегает во двор.
