Kitobni o'qish: «Джон Кипящий Котелок»

Глава 1
Дорога в Эмити

Эмити!¹ Это пятнышко на карте казалось весьма соблазнительным. Отчасти дело было в названии. Пожалуй, даже не отчасти, а в основном, поскольку моя жизнь с того самого момента, как в три года от роду я выпал из окна второго этажа, потянувшись за птичкой, представляла собою затянувшееся сражение. Тогда я только потому не свернул себе шею, что под окном росло дерево; ветки, смягчившие мое падение, лишь здорово меня поцарапали. Но Божья птаха, можно сказать, стала застрельщиком в той нескончаемой битве, которую я с той поры вел со всем миром, ибо все мои дальнейшие жизненные опыты неизменно сопровождались рубцами на теле. Так что, кроме как в Эмити, мне просто некуда было податься.

Уезжать на далекий Запад пришлось в спешке. Виной тому рассеянность одного джентльмена в Форт-Уорте, который перепутал мою спину с игольницей и, когда я отвернулся, захотел вставить в нее что-то острое. Естественно, я завел с ним оживленный разговор, к концу которого мой собеседник заметно приуныл, – по-моему, он опасался, что не выживет. Признаться, его состояние меня встревожило не меньше, чем всех окружающих. Дело в том, что они оказались добропорядочными гражданами и потому решили прибегнуть к закону, а чтобы с ним не сталкиваться, я предпочел найти раскрытое окно и нырнуть в него. К счастью, внизу был мягкий песок – мой позвоночник остался цел. Я встал и слегка посторонился, уступив дорогу стайке пуль 44-го калибра. Оставалось одно – прыгнуть на лошадь и поскорее отправиться в далекие края.

За два месяца с того вечера я пять раз менял лошадь. Трижды – одежду. Нет, не для маскировки конечно же. Просто так само собой получается – невезение, что ходит за мной по пятам, то и дело портит мои вещи. Но когда как зачарованный я стоял и смотрел из ущелья на Эмити, мною тоже можно было залюбоваться: последнее переодевание оказалось самым удачным.

Накануне мне повстречался человек с размахом. Одетый с иголочки, он путешествовал на хорошем жеребце, а главное – имел при себе толстый кошелек, который хотел набить потуже посредством карточной игры.

Только покер для меня – не игра. Это моя стихия. Надо ли говорить, что мой новый знакомый проигрался в пух и прах? Я хотел было привести парня в чувство, даже сказал, что не стану обирать его до нитки, но он пришел от этого в ярость, потому что был ирландцем, а эти ребята, коли разойдутся, могут вконец потерять голову. Я не успел опомниться, как отыграл у него последнюю сотню.

Тут он обозвал меня прохвостом и схватился за оружие. Парень оказался одним из тех комиков, что не расстаются с револьвером – вечно держат его в кобуре под мышкой. А я свой отложил вместе с ремнем, когда садился играть. Ничего не оставалось, как придержать его за предплечье.

Бог не обидел меня силенкой. Отец говорил – верно, для того, чтобы я не выпустил из рук невезение, даже если вокруг фортуна ко мне обернется. Так что я намертво сковал конечность моего ирландского друга и держал ее так до тех пор, пока не выдалась возможность сунуть ему кулаком под ребра. Он сразу же выпустил пар и растекся по столу, а когда его легкие снова наполнились, револьвер был уже у меня.

И что же? По праву победителю принадлежит все, что находится на поле боя. Тем не менее я рассудил по-другому. Поскольку мы с ним были примерно одного роста, забрал его одежду. Вместе с нею коня и седло. Взамен он получил мои лохмотья и клячу. А выигрыш я поделил пополам. Всего там было шестьсот двенадцать долларов, стало быть, на брата пришлось по триста шесть.

Кто скажет, что я поступил не по справедливости? Ведь вообще-то мог бы все забрать. И хотя во время дележки этот тип смотрел на меня с ненавистью, на предложение решить спор в честной драке не откликнулся. Похоже, в эту игру тоже наигрался. Так что продолжать знакомство с ним было незачем. Если человек не хочет драться за свои права, они ему, выходит, ни к чему.

Вот так оно и получилось, что к тому городишку в две дюжины домов, вытянувшихся по берегу извилистой реки, я подъехал франтом. Никакой это был, конечно, не город – так, деревня. На западе Техаса все поселения такие – смотреть не на что. Но дело было ранней весной, а в это время земля здесь покрыта полевыми цветами. У этих цветов короткий век: едва вылезут из-под земли, покрасуются денек-другой, как, глядишь, солнце их уже и спалило, на сухих стеблях остаются лишь семена, а они, вызрев, падают в горячий песок и пекутся там, пекутся весь остаток весны, лето и всю жаркую осень. Только следующей зимой, когда пройдут дожди, несколько капель влаги дадут им силу, чтобы ненадолго сделать мир чуть краше – как в то мгновение, когда я смотрел на долину и на склоны гор, залитые нежным цветом. От такой красоты никуда не денешься – она проникает в тебя, словно тонкий запах женских духов, и ты невольно начинаешь улыбаться.

И только я расплылся в улыбке, как из-за поворота дороги показался человек, который гнал впереди пару осликов, навьюченных инструментом старателя. Тоже меня заметив, он приветливо махнул рукой сквозь облако пыли.

– Что там за город? – прокричал я ему.

Приближаясь, старатель глядел на меня недоумевающе, словно я спросил название материка.

– Эмити – какой же еще?!

Эмити? Я вертел это слово так и сяк, будто оно таяло во рту слаще сахара. Впереди – город миролюбия, позади – четверть века кровопролитной войны. Казалось, каждый шрам на моем теле заныл в предвкушении долгожданного покоя.

– Хорошо звучит, – заметил я. – Только откуда взялось это название?

Облако пыли уже рассеялось, и теперь я отчетливо видел красное от жары и трудного подъема лицо незнакомца, который стоял, облокотившись на тощий круп осла.

– Скажу, – ответил он, – отчего же не объяснить? Вот раньше люди не могли здесь жить в мире, а как спалили свой город в третий раз, так и решили, что его название ни к черту не годится. Ну, собрались, покумекали да и выдумали это самое Эмити, чтоб жилось спокойно.

– На вид вроде тихое местечко, – согласился я.

– А то как же! Тут уж, наверное, недели три никого не убивали. Это все Пит Грешам. Как взял дело в свои руки, такую, понимаешь, строгость навел…

– Он что у вас, за старшего?

– Да-а, он тебе и мэр, и пэр, и шериф, и хозяин салуна, и общество защиты слабых. Мы тут все у него под крылышком, а те, которые по городам шастают, чтоб склоки затевать, боятся его пуще смерти.

– Вот ведь человек! И такие бывают? – удивился я.

– Этот – настоящий! – с энтузиазмом сообщил старатель и, ухмыльнувшись, добавил: – Только что в нем проку, коли место все равно гиблое.

– Это почему?

– А вот поезжай да и сам все выясни. Я ведь тебе не газета какая, чтобы все растолковывать. Но если на то пошло, никто на целом свете не скажет, почему оно такое. Одно я знаю точно, – тут он с грустью посмотрел в сторону домов, – никакой там Пит, будь он хоть трижды Грешам, не снимет с этой деревни проклятия. Она родилась с грехом. На плохой земле выросла. Не видать здесь покоя ни злодею, ни праведнику.

Для выразительности он сопроводил эту маленькую речь глухим ударом по ослиной спине и тотчас двинулся в путь, продолжая что-то бормотать себе под нос, словно спешил убраться подальше от проклятого места. Но я был бы не прочь с ним еще поговорить, поскольку его слова меня порядком раздосадовали.

Однако, снова окинув взглядом долину, городок, горы, вмиг позабыл все грозные предупреждения старателя, потому что более мирной картины и вообразить было трудно. Речушка лениво изгибалась вдоль домов, и я издали видел отражения деревьев в водной глади. Весь городок утопал в зелени: на обочинах улиц росли деревца, перед домами были аккуратные цветочные садики, во дворах тут и там виднелись грядки с овощами. Чем дольше я смотрел, тем радостнее мне становилось.

Можно сказать, красота этой долины была чем-то сродни красоте размалеванной девки. Я ведь знал, что весь ее дивный цвет вскоре сойдет; наружу вылезут голые склоны гор, которые будет нещадно палить летнее солнце. Но и это меня не огорчало – прекраснее всего было обещание покоя, которым манило название города.

Наконец спустился в долину, смахнул дорожную пыль с одежды и с коня и въехал в Эмити с таким видом, будто сошел с картины, хотя, между нами говоря, писаным красавцем меня не назовешь. Господь наградил мое лицо слишком маленьким носом и большущей нижней челюстью; как сказал однажды отец – для того, чтобы мой портрет не шибко пострадал после хорошей взбучки. Думается, он был прав. Вообще, отец редко ошибался на мой счет. В своих предсказаниях он пользовался одним простым правилом: из двух или более возможных зол на мою долю непременно выпадет худшее. Еще говорил, что никогда не пожелает мне зла, хотя бы по той причине, что оно само меня ищет. Вот и выходит, что родитель мой был пророком, – не ахти каким, конечно, но все-таки…

Однако, когда я очутился в городе, этим прописным истинам уже не было места в моих мыслях. Удивительно, как хорошая одежда заставляет человека позабыть о своей дурной наружности, даже если он наделен такими неправильными чертами, как я. Зная, что новый костюм идеально сидит на мне, точно сшит на заказ, я гарцевал на великолепном коне по главной улице, от гордости выкатив грудь колесом.

Первое, что бросилось мне в глаза, была вывеска на самом лучшем с виду здании, гласившая: «Отель Грешама». Прямо под ней висела другая: «Салун Грешама». А в дальнем конце дома маячила третья: «Игорный дом Грешама»!

Про себя я отметил, что этот мистер Грешам весьма ловок: с одной стороны, следит за порядком в городе, а с другой – преспокойно вытряхивает карманы законопослушных граждан. Тут и дураку ясно, какова выгода от подобного бизнеса! Но решил не торопиться с выводами и составить впечатление об этом джентльмене лишь после того, как увижу его воочию. Поэтому слез с коня и направился в салун.

Глава 2
Ссора на пустом месте

Честно говоря, я ожидал увидеть завзятого лицемера и в целом очень гнусную личность, потому что именно таких людей на дух не переношу. И был даже разочарован, когда, зайдя внутрь, не обнаружил там хозяина. За стойкой с деловым видом стоял здоровенный негр. Кроме него, в помещении находилось еще с полдесятка ребят, сидящих с выпивкой за маленькими столиками. Вели они себя очень тихо.

Все вокруг сияло чистотой абсолютно несвойственной барам Запада. Зеленоватые плитки пола еще темнели после недавней влажной уборки. Столики, за которыми расположилась компания, были ровно выкрашены в желтый цвет. Со стены на меня глядел портрет Хинана – его физиономия отражалась в огромном зеркале позади стойки. Повсюду были развешены гравюры с изображением скаковых лошадей.

Если принять к сведению, что в те времена обычный бар чаще всего представлял собой шаткий навес или палатку, где стойкой служила доска, лежащая на двух бочках, вы, наверное, поймете, насколько я был поражен, увидав здесь такие хоромы. Дважды обвел глазами комнату, прежде чем сделал шаг.

– Наливай! – потребовал я, снова бросив взгляд на Хинана.

Надо сказать, от одного его имени мне становится тошно. Тоже мне, гордость Америки! Противно вспоминать, как этот увалень дрался с Сайерсом, едва сведя дело к ничьей. Он бы еще и продул этому легковесу, если бы их не растащили до окончания поединка. Лично я не дал бы ему выступать за нашу страну и на заднем дворе. Чтобы понять, почему, достаточно было глянуть на портрет. Там Хинан был изображен во весь рост – стоя, заметьте, не на носках, а на пятках! – и походил на бронзовую статую, что, впрочем, правильно, поскольку он был примерно настолько же неповоротлив. Самое слабое его место – живот – как шлагбаум перекрывала правая рука. Художник польстил Хинану, слегка округлив ему мышцы, но нетренированный корпус все равно был похож на тюфяк. Я живо представил, как кулаки Сайерса с каждым ударом погружались в дряблый живот почти до запястья. И чем дольше изучал картинку, тем сильнее переживал, что не оказался в том бою на месте Хинана. Уж я бы показал тому англичанину! Во всяком случае, в клинче…

Голос над ухом отвлек меня от раздумий:

– Что прикажете налить?

Вопрос задал чернокожий бармен, и я уставился на него с ненавистью. Его интонация показалась мне слишком фамильярной, отчего распалила еще больше.

– Что налить? – зарычал я. – Виски! Или, может, воды предложишь?

Он пожал плечами и недовольно сощурился, давая понять, что не привык к грубому обращению.

– У нас тут много всего, сэр! – пояснил негр. – Из вин, например, есть кларет и старый добрый портвейн. Еще есть шерри, но оно, правда, не очень… Бренди на любой вкус – большой выдержки и нынешнего года, ну а еще…

– Боже ты мой! – не выдержал я. – Неужто меня в Новый Орлеан занесло? И кларет, говоришь, и бренди?…

Он кивнул и ухмыльнулся.

– Ну тогда давай бренди, но только чтоб постарше, – изрек я. – И не дай Бог, если окажется разбавленным! Тогда глею тебе сверну, понял, самбо?

Бармен попытался изобразить улыбку, но вместо нее вышла вялая гримаса. Видно было, что он задет. Это меня порадовало.

– Мое имя не самбо, а просто Сэм! – поправил меня негр.

– Самбо – твое имя! – взорвался я от такой наглости. – Потому что в Луизиане, откуда я родом, самбо – всегда самбо, если только белому джентльмену не захочется звать вашего брата по-другому.

– Простите, сэр, – возразил он из-за стойки, – но, по-моему, белому джентльмену не годится так разговаривать со своими цветными братьями.

– Всяко годится! – отрезал я. – А ты никак мне перечишь, черномазый?

Бармен выкатил глаза и опустил руку под стойку.

– А ну, держи руки на виду! – вконец разозлился я. – Вытаскивай, кому говорят! – И уже приготовился в случае чего выхватить револьвер.

Такая нужда вполне могла возникнуть: этот негритос был, видать, задиристее иного белого. Руку из-под стойки он не убрал и таращился на меня с вызовом. Только отвечать за себя ему не пришлось, потому как один из посетителей поднялся из-за стола, окликнув меня:

– Эй, уважаемый! У нас в городе такие разговоры вести не принято. И вообще, отстань от него, слышишь?

Вот так и сказал, представьте себе! Конечно, зря я набросился на этого беднягу негра, но слышать такие речи… В общем, сами понимаете, есть отчего взбеситься.

Я прошел к нему через всю комнату и встал напротив.

– Приятель, – сказал ему, – я знать не знаю, чем этот город такой особенный. И приехал сюда, чтобы тихо-мирно провести время, без каких-либо ссор. Но если у вас принято чуть что – хвататься за револьвер, так я здесь установлю другие порядки! Ты хорошо меня понял?

Словом, взамен каждого доллара тут же вернул ему два – с такой наличностью у меня никогда не бывало туго. Мой собеседник замер. Я уж подумал, что он наделает в штаны, но не тут-то было. Парень на секунду призадумался, а потом спокойно ответил:

– У меня нет привычки ввязываться в драки с незнакомыми людьми. Просто хотел тебя предупредить, что донимать Сэма мы не позволим.

Чувствуя его правоту, я понимал, что поступаю как неотесанный грубиян. От стыда меня прямо-таки охватила дрожь – в душе, разумеется, не в коленках, – но спросить постарался спокойно:

– Как тебя зовут?

– Том Кеньон.

– Так вот, Кеньон! – продолжил тогда. – Ты сказал куда больше, чем я готов выслушать.

Тут парень повел себя до крайности странно – повернулся к друзьям:

– Как вы думаете, братцы, он, часом, не специально прислан, чтобы со мной поцапаться?

– Специально, не специально – какая разница? – ответил один из их компании, глядя на меня голодными глазами, будто хотел сожрать живьем.

– И то правда, – вздохнул Кеньон, – все равно деваться некуда. – И сделал шаг в мою сторону: – Чего ты от меня хочешь?

– Хочу узнать, какого цвета у тебя внутренности, – пояснил я, – мне уже не терпится на них посмотреть.

– Ах ты, собака! – взревел он и ударил меня по левой скуле.

Другой на моем месте отшатнулся бы, помянул его матушку и полез в кобуру. Но как говорил мой отец – иногда я думаю не головой, а руками. Поэтому и ответил мистеру Кеньону левым крюком, который едва не снес ему голову с плеч. Затем подался вперед, чтобы правой заехать ему по ребрам, но он уже был на полу; его затылок припечатался к стойке, а глаза помутнели от морской болезни. Так что драка закончилась, не успев начаться.

В задоре я стал вести себя еще глупее. Развернулся к его дружкам и принялся бессвязно объяснять, что готов уложить всех сразу, причем с радостью, поскольку у меня страшно чешутся руки, и ничто не доставит мне большего удовольствия, чем навсегда выбить бойцовский дух из этого никудышнего городка.

Однако прекратил ораторствовать раньше, чем предполагал, – что-то в лицах слушателей заставило меня слегка попридержать коней. Один из парней подо шел к Кеньону и помог ему подняться. Остальные сидели неподвижно, не сводя с меня глаз.

Когда я сделал паузу, самый старший из них поинтересовался:

– Как мы с ним поступим, ребята?

– Только побыстрей совещайтесь! – потребовал я.

– Молчал бы ты лучше! – осек меня старший. – И не шевелись, пока мы не приняли решение. Попробуй хоть шаг сделать! Хоть полшага!

И, ей-богу, он не шутил. Видно было, попробуй я хоть немного двинуться – на меня обрушится град свинца из четырех-пяти стволов. При этом я внезапно понял, что эти парни стоили большего, чем можно было дать по их одежонке. То были серьезные, видавшие виды люди, которые съехались в Эмити ради дела – разведения скота или поиска золота, а вовсе не ради праздной охоты за приключениями. Втихомолку я проклял себя за то, что с ними поссорился. Много месяцев искал себе подобную компанию, а когда нашел, вот так сглупил и опозорился. И в глубине души очень желал, чтобы темнокожий бармен, а заодно с ним весь расовый вопрос провалились в ад!

– Ну что ж, – заявил между тем бодро, – кажется, у вас, джентльмены, все козыри на руках.

– Правильно, – подтвердил один, помоложе. – И мы собираемся ими сыграть. Благодари Бога, дружище, что Питер Грешам в отъезде. Будь он здесь, тебя бы отделали по первое число, чтоб другим неповадно было.

Его поддержал старший:

– Если б ты был пьян, тебе бы еще нашлось какое-то оправдание. Но ты опьянел от одной своей наглости. Впрочем, мы тебя отпустим, если уберешься из города немедленно.

– И чтобы духу твоего здесь больше не было! – добавил третий.

– Ладно, ваша взяла, – пришлось мне признать. – Я, видно, не с того начал. Согласен, что был не прав. Счастливо!

Но только я повернулся на каблуках, как позади раздался голос пришедшего в себя Кеньона:

– Держите ублюдка! Он меня словно дубиной огрел, Джерри!

Я остановился вполоборота:

– Хочешь довести дело до конца?

– Будем стреляться, мерзавец! – заорал Кеньон.

Однако друзья подступили к нему с обеих сторон.

– Пусть уходит, – сказал один. – Охота тебе руки пачкать? А ты – проваливай!

Что я и сделал.

Глава 3
Я еду навстречу смерти

Я был так сам себе противен, что шел и твердил: «Как был с рождения варваром, так им, видать, и помру». Моя выходка в салуне Грешама была непростительна. Пришлось уносить оттуда ноги с такой поспешностью, что я даже не успел послать негритосу проклятие за его улыбочку. Только подумал, что он-то теперь небось доволен, и от этого на душе у меня стало еще паршивее. Дело в том, что в Луизиане, где я рос, на негров смотрели совсем не так, как здесь. Конечно, я с тех пор изменился, но не сказать, чтобы уж очень сильно: уроки детства, знаете ли, забываются с трудом.

Короче говоря, выйдя на улицу, я оседлал мустанга и поехал подальше от Эмити. Надо же, услышанное впервые, это слово означало для меня мир и покой после долгой войны. Но теперь пришлось махнуть рукой на такие фантазии. Видимо, не видать мне покоя на этом свете. Я рожден быть изгоем.

Нет настроения хуже тоски. Но именно в таком расположении духа я и выехал за черту города. А когда нападет черная тоска, ты становишься как нельзя ближе к дьяволу, потому что способен в равной степени причинять вред и себе, и другим. Один мой приятель, затосковав, принимался избивать любимую собаку – он испытывал странное наслаждение оттого, что каждый удар причинял им обоим муку. Другой знакомый, когда ему было плохо, без всякого повода бранил жену и, хотя сам понимал, что не прав, расходился от этого еще больше.

Вот такие мысли одолевали меня, когда я выбрался из Эмити. Пускаться в путь по незнакомой местности, не справившись о том, где какие тропы, крайне опасно, но в тот момент мне было на все наплевать. Сознавая себя конченым человеком, я ненавидел весь мир, поскольку чувствовал, что и у всего мира есть причины ненавидеть меня.

Просто отправился в горы наугад. Пару часов и вовсе не следил за дорогой – ехал, опустив голову, не обращая внимания на палящее солнце. Первым, кто несколько привел меня в чувство, был одинокий волк, стоящий на уступе скалы с противоположной стороны ущелья, примерно в полумиле от меня. Уверен, волки отлично знают, какое оружие на сколько бьет. Будь со мной карабин, эта тварь не показалась бы мне на глаза. Но у меня была только пара кольтов – зверюга отлично чуял, что бояться нечего.

Я видел его в мельчайших деталях, настолько чист и прозрачен был воздух. Натянул поводья, остановил лошадь, и мы долго разглядывали друг друга. Мне пришло на ум, что в обличье волка жить куда вольготнее, чем в человечьей шкуре. Если бы весь век мне только и приходилось, что перегрызать чужие глотки, я бы горя не знал. Тем более, что человек из меня был… Эх, да что там!

Вынужден так долго пересказывать мои невеселые раздумья для того, чтобы вы представили, каково мне было в тот миг, когда я потянулся за флягой и обнаружил, что она совершенно пуста, если не считать жалкого глотка теплой воды!

Это меня добило. Фляга была со мной так долго, что я привык видеть в ней своего друга, на которого всегда можно положиться. В свое время зашил ее стальное тело в чехол из тонкой фланели, пришивая лоскут за лоскутом, стараясь, как хороший портной, чтобы костюмчик вышел точно по мерке. Трудился по вечерам целых две недели, и фляга получилась всем на зависть. Преимущество фланельного чехла состояло в том, что его можно было намочить перед дальней дорогой, и тогда вода внутри оставалась прохладной до тех пор, пока из ткани не испарялась последняя влага.

Если вы оценили силу моей привязанности к этой вещице, то наверняка поймете, каким страшным ударом стала эта последняя неудача. Даже показалось, будто неодушевленные предметы вступили между собой в сговор, чтобы в час нужды бросить меня на произвол судьбы. Конечно, было и более простое объяснение: ржавчина проела дырку в старом днище фляги, через которую и вытекла вода. Так дело и обстояло. Но мог ли я рассуждать логически, пребывая в таком настроении?

По правде говоря, в этот момент было еще далеко до опасности. Я мог развернуть коня, вернуться по своим же следам в Эмити и, раздобыв другую емкость, запастись водой. Но тогда еще мне претила сама мысль о возвращении. Не хватало только выставить себя на посмешище перед теми людьми, что вели со мной беседу в салуне! Нет, я не боялся их револьверов. Но что сказали бы они о парне, который сперва так хорохорился, а потом как дурак уехал из города с дырявой флягой?

Угрюмо вглядевшись в даль, где, сливаясь с небом, синели вершины гор, я сказал себе: «Где-то здесь должна быть вода, остается ее найти. Ну а нет, так и невелико горе».

Со стороны это было похоже на безумие, тем более мне уже доводилось бывать на Западе и об ужасах жажды в пустыне знать не понаслышке. Но тоска и горечь затуманивают рассудок.

Не знаю, сколько еще времени я держал путь в прежнем направлении, решив попросту забыть о том, что существуют какая-то там жажда, какая-то там вода и… фонтаны, холодные фонтаны, бьющие из-под земли, сверкающие на солнце миллионами брызг…

Но как только так решил, тут-то и начались мучения! Лучше всего подобные лишения переносят те, кто умом послабее. Человек с нормальным воображением пройдет десять кругов ада, прежде чем тупица что-то заметит. Как я ни старался изгнать чувство тревоги, оно становилось все сильнее. Еще час болтался в седле, потом остановил коня, и от страха меня прошиб пот, несмотря на то что из-за жары по лицу и так катились ручьи. Я осознал, что все это время гнал себя навстречу смерти.

Конечно, прошло всего каких-то три часа и все еще можно было вернуться. А шесть часов без воды – это не так уж и страшно. Но ведь коняга-то страдал от жары не меньше моего. Он был уже не тот, что утром; за это время так измотался, что едва плелся. Вот потому-то, остановив его, я долгое время сидел, обливаясь потом, пытаясь взять себя в руки.

Окажись я где-нибудь к востоку от Аллеганских гор, и бровью не повел бы. Но здесь, на далеком Западе, был совсем другой климат. Да и местность уже мало напоминала те цветочные пейзажи вокруг Эмити: долина, в которую меня занесло, была сплошь покрыта камнями – острыми обломками скал, чьи отполированные дождем и ветром грани, словно мириады зеркал, многократно усиливали губительное действие солнечных лучей. А там, где не было больших глыб и щебня, лежал серый песок, поднять под силу который только буре. Подняв, она закручивает его вихрем и вонзает в тебя снопами игл, выпущенных из пушки.

Это была очень засушливая долина. А знаете ли вы, что такое по-настоящему сухой воздух? Уж простите за этот урок географии, но сухость, скажу я вам, иногда способна убивать! Я много слышал таких историй в моих краях, но, наверное, самые страшные случаи происходят в Долине Смерти. Сам я, не буду врать, ни разу в ней не был, но ребята, которым довелось там поработать, божились, что спать им приходилось наполовину в воде – настолько ужасен там зной. Можете себе такое представить? Говорят, на окраинах городов там ставят бочки с водой – это чтобы бедолаги, которые, оставшись без воды, все же сумели добрести до чужого жилья, нашли бы ее на несколько шагов ближе. Рассказывали мне и о том, как бывает невозможно утолить жажду, даже если беспрерывно пьешь, – организм не успевает поглотить влагу, как она уже вся выходит из пор.

Так что, если я говорю «очень засушливая долина», вы теперь, должно быть, понимаете, какая она была и почему мне стало так страшно. Не просто страшно! Прежнее чувство тревоги сменилось ледянящим ужасом! Я вдруг отчетливо осознал, что подписал себе смертный приговор и ничто на свете уже не может меня спасти.

В доказательство мне достаточно было слегка пришпорить коня. Обычно самый нежный укол заставлял его срываться с места и нестись скачками, подобно антилопе, за которой гонится пантера. Сейчас же он лишь тихонько засопел и, дернув головой, потащился медленной рысью.

Спросите, что я сделал дальше? Ну, минуту-другую просто сидел в седле и боролся со страхом. В общем-то понимал: стоит панике полностью завладеть моим рассудком, и я уже никогда не приду в себя. Мне доводилось видеть сумасшедших, которых приводили из пустыни, – они глядели, выпучив глаза, и лепетали всякую чушь. Ужасное зрелище!

Дважды меня так и подмывало повернуть к Эмити, и все-таки ехал дальше. Боялся, что не выдержу трех часов обратной дороги, а так был хоть один шанс из тысячи найти спасение где-то впереди.

Фантазия? Пожалуй. Я подумал о том, что будет со мной через пару часов: представил, как мой язык почернеет и распухнет – станет размером с бейсбольный мячик! Стоило это только вообразить, как волна жгучей боли пробежала от корня языка к глотке. И теперь просто чувствовал, как с каждым шагом коня смерть становится все ближе и ближе. В начинающемся бреду я уже казался самому себе зеленым листком, который высыхает и скукоживается в огромной раскаленной печи.

Мне стыдно рассказывать о том, что творилось со мной во время этого путешествия. С легкостью признаюсь, что во мне нет той отчаянной храбрости, которую принято считать одним из лучших человеческих качеств. Нет, смотреть в лицо опасности я не боюсь! Мне все нипочем, если я хорошо ее вижу, а еще лучше, если могу давать сдачи, – такие моменты просто люблю. Но вот гореть заживо, утонуть или умереть от жажды – это страшно. Да так, что мороз по коже продирает!

Я гнал коня до тех пор, пока он не зашатался. Тогда спешился и смерил его долгим взглядом. Бедняга вконец вымотался. Он и так-то не был особенно сильным и выносливым, но теперь вся его мощь куда-то окончательно подевалась. Что ж, решил я, избавившись от седока, он еще может спастись. Поэтому расседлал его, снял потник и уздечку, однако мустанг продолжал стоять с опущенной мордой, оттопырив нижнюю губу, – вид у него был удивительно глупый. Но стоило мне отойти от него, он встрепенулся, почуяв свободу, и неуклюже побежал прочь на подгибающихся ногах.