Kitobni o'qish: «Переход»

Я на пересечении. Физическом и мета. Потоки машин, потоки людей – как оси координат, я – центр. Начало и конец. Мой мир встречается здесь с суетой и спешкой, а ритм – с гулом. Но важнее, как кривые пальцев пересекаются с прямыми струн. Я в переходе.

Извлекаю из шестижильного Мо свою музыку. Пою. Стены, пол, и потолок, и даже колонны поют тоже. Моя мелодия и мои слова, они так не звучат больше нигде. Ни на квартирнике, ни на пикнике, ни на Ютубе. С собственной песней никогда не угадаешь: может не принести ни монеты, а может ухватить, остановить, наполнить и вылиться скромными аплодисментами. Но такое мое правило: две для них, одну для себя. Подслушал у инди-режиссеров.

Переход – загадочное место. Хватит лишнего шага, лишнего поворота головы или отголоска имени, чтобы однажды это признать. Или неозвученной даже мысли, что всем тут плевать на наши с Мо старания, – всякий раз переход доказывает, что это не так. Не было дня, чтобы в поношенный комбинезончик Мо не подкинули монет и бумажек. Не было недели, чтобы кто-то не спотыкался о наши голоса и не оставался послушать. Раз заблудившийся в вине респектабельный мужчина всучил рыжую купюру с тремя нулями. Раз огненно-рыжая девчонка с веснушчатым взглядом слушала меня нескончаемый час. Ее имя – Лиза. И теперь мы… Мы дружим.

Вспомнилось, похоже, потому, что и сейчас кто-то смотрит. Настойчиво. Тогда это было волнительно: Лиза глядела без улыбки, как-то напряженно, я – только начинал. Теперь уже привычно. И все же: да, привычно, если, конечно, этот кто-то не думает прятаться.

Песня кончается, за новой не спешу. Встряхиваю пальцами, потираю ладони: осень, лето уже отпел. Не спешу, в общем. Не для себя – для него. Мол, все, баста, гуляй…

Но взгляд не сходит. Я у колонны, он – за колонной через колонну. И не показывается. Сильно этим доволен. И откуда я это знаю? Самому странно, будто колонны, уже мои друзья, выдали мне его веселье. Или ее? Их?.. Переход – загадочное место. Здесь прячутся, теряются, засыпают и просыпаются, не просыпаются. Здесь торопятся и не успевают, остаются. Темными пятнами, осколками, огрызками объявлений, черточками подошв, эхом.

Вот!

Нос. Как нарыв, пульсирующий, лоснящийся, на мраморной коже колонны. Вижу только его. Он смотрит в стену, но щупает меня. А еще губа под ним, вздернутая, натянута к самому кончику. Разве такое бывает?.. А вот и брови: он (она?) выползает. Медленно, словно просачивается через поры мрамора. Жирный кончик носа, подрагивая магнитной стрелкой, поворачивается, ищет меня. Я жду глаз. Хотя и не желаю. Не интересно, даже больше – не по себе. Но я жду.

Взрыв хохота – спасение: отцепляюсь, выныриваю. Орущая молодость всюду, подростки – благослови их! – спешат в благословенный ТЦ на другой стороне.

Спасение? Серьезно? Время самому рассмеяться. Сколько уродов видел, и от скольких уберегла судьба, но ни разу не выдыхал: спасение… Однако они пропали. Нос, взгляд и кто-то. У колонны их нет, идти к ней, проверить и мысли нет. Достаточно того, что отпустило. Достаточно, что есть «Пачка сигарет».

Я поднимаюсь после семи. Выхожу в скучающие сумерки, на разбитый тротуар, незвуковую дорожку. Остывающего Мо на плечо, шаги – не аккорды: однозвучны. Пускай город поет, ему за это платят больше.

Вверх по затихающим улицам, выше по мощеной лестнице через сквер и к дому. А дальше снова ступени, пролеты и разреженный воздух. Лифт опущен давно несмываемой лужицей. Уж лучше бы там кого-то зарезали. Потому – ступени. Они избавлены от этого проклятия. Возможно, как раз освященные кровавыми жертвами. Мне до седьмого этажа. Или восьмого. Да все одно. Уж много лет, как таинственный бунтарь с краской решил сломать систему – в нашем доме отсчет идет с нуля. А времена, когда в лифте я уверенно жал на восьмерку, уже подзабылись.

У двери неизменно перехватывает дыхание. За порогом оно не мое. Квартира не моя, порог этот не мой, и жизнь тоже. У матери своя песня на заезженной до мучительного скрежета пластинке. Ей не нравится Мо. Она плюется от крысиного запаха, который я приношу с собой и который, хоть убейте, не ощущаю. Ее воротит от жестяной баночки табачной фабрики «Дукатъ», куда я сбрасываю звенящий гонорар. Жалкие подачки из грязных рук, скажет она, им не место в моем доме. Как и этой жестянке, да, знаю, но именно в ней им и место, иначе она давно бы выкинула табакерку на помойку. Она отцовская, у него была трубка.

Самое страшное на работе не грязная посуда в мойке, а радио. «Русское», 105,7. Двенадцать часов все те же два десятка въедливых песенек – и так по кругу. Причем русский на кухне я один. Да и то на треть: исключительно за счет фамилии. Иванов – ненавижу. Даже болтливые повара зовут Ваней. Понятия не имею, знают ли настоящее имя. Только шеф, проповедующий японское уважение к любому труду, зовет Юрой, уверенный, что правильно. Ну, почти. На самом деле, он как потерял еще в первый день букву «т» на конце, так и оставил.

Из-за опоздания Анатоль-Борисыч-сан повесил на меня и уборку в зоне раздачи. Наказание небольшое по площади, но шеф вычислил, как я не рвусь туда, хотя, казалось бы, играю в переходе, должен уже привыкнуть к косым взглядам. Долго и старательно домываю последнюю кастрюлю в раковине, а новые не несут.

– Давай не стой, Юра. Закончил – беги на раздачу, – бросает АнБори-сан между пробами рамена и удона. Турсун – он сегодня на супах – весело хмыкает.

Отпускаю кастрюлю, стягиваю – по пальчику – перчатки.

– Не стесняйся, Ванечка, – улыбается Сауле, – там сейчас как раз никого, пошли.

Обреченно киваю. Чтобы в ее-то смену в зале не было ни единого влюбленного в ее глаза и голос? Ну-ну.

Проклинаю свою дотошность: даже теперь, когда скорее бы нырнуть обратно в кухню, не могу не залезть шваброй в каждую щель.

– Молодой человек, примите заказ, пожалуйста.

– Это не ко мне, – качаю головой, не отвлекаясь от размеренного скольжения тряпки. И только спустя пару секунд узнаю.

– К тебе, дурачок. Хочу «Грустно-веселую».

Замираю. Внезапно самому грустно и весело, радостно и больно. Для Лизы не секрет моя моечная каторга, даунворкинг, как она любит шутить, но со шваброй она меня еще не видела.

– Будет. Позже. В семь у тебя, так? – опираюсь на черенок, как если бы это была стойка микрофона. И улыбаюсь, как если бы был эксцентричным владельцем этого ресторана.

– Именно, – кивает Лиза и пропускает мужика, катящего пустой поднос мимо салатов.

– Я опоздаю на часок.

Сегодня уйду ровно в восемь, пораньше шеф, понятное дело, не отпустит: не заслужил.

– Ну, не страшно. Главное – приходи. И знаешь… приоденься: я там подругу одну позвала, – добавляет она со значением.

– Ну Ли-и-за! Опять? – чувствую, как подтошнивает.

– Да ты ж ее даже не видел! – возмущается, посмеиваясь. Ну Лиса! – Она, знаешь, как музыкантов обожает.

– Ли, у них тут бургеров нет! – выскакивает из ниоткуда Слава. – Здарово, бро, волонтеришь?

– Славик, у них тут ресторан азиатской кухни, – киваю я на раздачу.

– А что, нет каких-то азиатских бургеров? – гремит он, сгребая Лизу в охапку. – Китайских там. Я думал, у нас все сейчас китайское, – и смеется.

– Суши, лапша, шаурма, пожалуйста, – отвечаю улыбкой и возвращаюсь к уборке.

– Тебя этим здесь кормят? Ты же мужик, как ты без мяса?

– Это я тебя сейчас на мясо освежую! – глотаю, сжимая челюсти.

Швабру бы пополам: на один кол – посадить, второй – вбивать в сердце, пока Mötley Crüe играют свой Theatre of Pain.

– Слав, что с тобой? – звучит встревоженно Лиза.

– Что? – не понимает он.

Отрываюсь от пола. Лиза тянется к салфеткам:

– У тебя кровь из носа.

Слава трогает губу под носом, потом смотрит на пальцы. Там красное. Но вижу это уже боковым зрением: за столиком позади знакомая физиономия.

– Не страшно, Ли, бывает…

Слава говорит еще, но я не слышу. Рожа глазеет на меня, мелко кивает и лыбится. Мерзко, заговорчески, словно мы одни знаем, какая жесть уготована всем вокруг. И это настолько весело, что не утерпеть.

Слава, высокий и мощный, стоит, запрокинув голову, сжимая нос. А лицо бледное, рука судорожно ищет салфетки. Лиза же, как напуганная мамочка, сама хочет стереть кровь.

И это реально смешно. Когда уроду уже не классно, когда он напуган и беспомощен и не знает даже, что это ты. И Рожа тянет перекошенную улыбочку. А я чую свою.

И наконец вижу что-то, кроме рожи: сутулую спину под серым поношенным пальто, плешивый рыжеватый воротник, хилые, бесцветные прядки над волосатыми, поломанными ушами, сухую, в пятнах, лысину и мохнатые пальцы с мутно-коричневыми ногтями.

На бамбуковой дощечке перед ним разводы васаби, остатки имбиря и лужица соевого соуса. В лужице утоплен… таракан. Он еще слабо перебирает ножками. Рядом оставлены палочки – сгрызенными на треть. У другого края дощечки – курительная трубка с изжеванным мундштуком и…

Внезапно Слава загораживает все. Кровь уже не идет. Он наклоняется и чмокает счастливую Лизу в губы. Тварь.

Отстраняюсь, заглядываю за спины. За столом, конечно же, никого. Рожа уже на ногах – по колено в пыльных рыжевато-коричневых ботфортах. Каблуки делают его вдруг выше всего вокруг. Ступая на носочках, крадется к Славе и Лизе. То есть, это я знаю, что крадется, потому что всей рожей подмигивает мне.

Слава похотливо облизывает губы – разбить бы их! – пожирает Лизу взглядом. А Рожа за спиной кивает на его затылок. Никто не видит. Я – вижу. И замираю. Молчу. Что тот хочет сделать? Хочет ли?

Волоски на руках встают. А он ли хочет? В горле резко сухо.

Когтистые пальцы распахивают пальто: нечто под ним, взметнув полами как крыльями, готово поглотить Славу. На миг его лицо моргает багровым месивом с белесыми шариками глаз. Они видят меня, и в них ужас. А мне классно. Хохочу. Едва не вслух. Но вдруг холодею: в голове звучат по-чужому знакомые слова: «Я жду у черноты под сердцем…» Что?

А затем еще знакомое:

– У вас все в порядке?

Это подоспела Сауле.

– Да, спасибо, – с улыбкой отвечает Лиза, прижимаясь к Славе. Прячет окровавленные салфетки в карман.

Не знаю, что это было. Может, глупость. А может, что-то во мне… поселилось. Может, проснулось. И волной жара поползло. Сейчас его уже нет. От этого легче. Но и как-то безумно – намного больше. Ведь реальные люди не исчезают в одно мгновение. А значит, я схожу с ума. Или… Или, что?

– Будете что-нибудь заказывать? – с восточной вежливостью интересуется Сауле. Цепляюсь за ее голос, вместе с ним возвращаются и прочие понятные, надежные звуки.

– У нас мясного много: фирменный плов, сочный шашлык, ароматная курица «Кунг-пао», – продолжает, заманивая, она.

Слава отпускает Лизу, глазеет, непривычно молчаливый. Слюньки-то потекли, да?

– Аппетитно, – выговаривает все-таки.

– Бери-бери, – киваю улыбкой. И снова холодок по спине: я словно киваю не Славе, а тому.

– Шагай уже! Чё встали?! – не выдерживает упитанный бородач в очереди.

– Ладно, Слав, пошли в «Мак». Идем, – утягивает его Лиза. Торопливо.

– А суши? Ты же хотела суши, – бормочет он, следуя за ней.

Я жду у черноты под сердцем…

Это строчка из песни «Он пришел с хвостом» панк-группы «Zorды». Этот «хвостатый» сингл их главный хит, самый популярный, почти народный. Правда – жестокая и горькая – такой единственный. Zorды – группа одного хита. Мауз, вокалист и гитарист в ней – мой отец. Гастролирующий дорогами безвестности, отчаяния и похмельного тремора.