Kitobni o'qish: «Замочная скважина»
Серые однотипные девятиэтажки. Три дома вдоль, один – поперек, три дома вдоль, один – поперек. Напротив – такие же однотипные двухэтажные здания детских садов. Видимо, по задумке архитектора, все новоселы должны были размножаться как кролики, чтобы заполнить чадами такую концентрацию детских учреждений на одной отдельно взятой улице. И в каждой детсадовской группе – обязательно попугайчик в клетке и аквариум с рыбками, а иногда и черепаха, цветок алое на столе у воспитательницы – панацея от всех болезней, фикус в большой кадке, вьюнки по стене и зеленая пластмассовая лейка на подоконнике.
И еще в каждой группе – кладовка для хранения раскладушек. В эту кладовку – прибежище и пристанище не только раскладушек, но и нянечки, воспитательница обещала отправить непослушных детей. Рано или поздно каждый там оказывался. В детях воспитывали не только любовь к Родине, но и страх перед замкнутым пространством. Несколько поколений покрывались липким потом и остро начинали чувствовать мочевой пузырь, оказываясь в темной затхлой комнатушке.
Дорога, разделявшая безликие дома и яркие детские садики с расписными верандами, была слишком узкой. Она так и осталась разбитой и всклокоченной с момента строительства. Где-то в ее начале навечно врос в землю каток. Он был такой же достопримечательностью улицы, как и мусорка – три огромных контейнера, которые стояли между детскими садами, втиснувшись в крошечный аппендикс. Почему-то считалось, что детские сады до мусорки – лучше тех, что после, и молодые мамаши, сворачивавшие после мусорки налево, более счастливы, чем те, кто сворачивал направо. Пусть хоть в этой мелочи они были успешнее соседок. Меру успеха определяла эта мусорка.
Улица имела свой собственный запах – подгоревшей манной каши, гнилых отходов жизнедеятельности, женского тела, взмыленного уже с раннего утра, и младенческой сладости. Особенно остро эта какофония ароматов ощущалась напротив здания ясель, куда отдавали детей с года. Можно было застыть за забором, сделать глубокий вдох и долго кашлять после этого – запах хлорки, которой мыли детские горшки, заглушал, забивал все остальные.
В конце улицы, примыкая вплотную к последней веранде с ядрено-красными божьими коровками по бокам, стояла четырехэтажная детская поликлиника. Все маленькие воспитанники были обречены на ее посещение. Все ходили к одним и тем же врачам, сидели на одних и тех же неудобных банкетках, рассматривали рисунки и наклейки, которыми мамы украшали объемные медицинские карты, практически талмуды, и срывались с места в неудачной попытке добежать до стены, на которой был нарисован дуб зеленый со златою цепью. Кот ученый у художника не получился – все младенцы, которых мамы подносили к стене показать «котика», начинали орать. Детей постарше одергивали и усаживали назад, на банкетку.
По утрам – особенно это было заметно зимой – в окнах домов появлялись женские силуэты. Понурые сонные дети, уже перешедшие в среднюю или старшую группу, шли сами, без сопровождения, – так было заведено не пойми кем. Они текли по улице стройным ручейком, растекаясь по детским садам и группам. Мамы, которые в это время плевали в коробочку с тушью, красили ресницы, собираясь на «службу», отрывались от своего занятия и смотрели, как на втором этаже появлялась голова ребенка. Вот он садится за стол, ест манную кашу. Все хорошо. Утро наступило.
Мало кто провожал детей старше пяти лет в садик – разве что в семье имелась бабушка. Но это было редкостью и роскошью. Непозволительной. Да и зачем провожать? Все сами ходят. Мимо катка, который так и не выполнил свою функцию – не раскатал асфальт, мимо мусорки. Совсем рядом. Очень удобно. И из окна видно.
Мамы в последний раз яростно сплевывали в коробочку с тушью, настраиваясь на новый день, и выплескивались из квартир новым потоком. Бежали на каблуках – а как же иначе – на автобусную остановку, единственную на весь новый район, в единственный автобус, который вез до метро, или на станцию электрички, что, конечно, дальше – пятнадцать минут почти бегом, рысью, – но надежнее. Толкались, впихивались, втискивались. И уже там, вцепившись в перекладину, думали о том, как в перерыв сбежать в магазин, купить что-нибудь на ужин, или уже вечером – за картошкой. В каждой дамской сумочке – старая авоська. А еще в ремонт обуви заскочить – сапоги сдать, благо будка, конура размером с туалет, приткнулась рядом с автобусной остановкой. Работали там отец и сын, похожие друг на друга как две капли воды. Отец замечательно ставил набойки, а сын продавал полусгнившие шнурки, которые быстро рвались. И гуталин всегда был засохший. Но сыну прощали шнурки ради набоек, которые ставил его отец – тот из любых туфель мог сделать башмачок для Золушки.
Сколько на этой раздолбанной улице было сломано каблуков! Сколько детских коленок разбито! Сколько колес от колясок и велосипедов отвалилось и было безвозвратно утеряно!
Молодые мамы, приноровившись, примерившись, шли с закрытыми глазами. Здесь обойти – вечная лужа. Здесь объехать – колдобина. Здесь – бордюра нет, можно заехать, не опрокидывая коляску навзничь. Даже дети топали, обходя колодцы – туда можно и провалиться, крышка всегда сдвинута. Один раз доставали Славика из старшей группы, один раз Наташу из средней. Славик ладно, а Наташа пальто испачкала и порвала. Мама накричала и по попе надавала, так что лучше обойти. К помойке подходить нельзя – там крысы, их все дети видели: бегают, вышмыгивают, большие, наглые. Дети этого района дружно боялись крыс и, когда в садиках воспитательницы читали сказку про Щелкунчика, вжимались в маленькие стульчики, расписанные рябиновыми гроздьями. Да, точно есть крысиное царство – в это верили абсолютно все.
И к катку нельзя подходить – Рекс укусит. Рекс – местная бродячая собака, жившая под машиной. Говорили, что ее бросили вместе с катком, и она ждала, когда ее заберут. Рекс был злой, на всех лаял, но одновременно добрый, с застенчивыми, в слезах глазами. Как будто он всю ночь плакал, когда его никто под машиной не видел.
* * *
Танюше все завидовали. Ее в садик водила старшая сестра – уже совсем взрослая, во втором классе учится. Доходила с ней до самых ворот и бежала в школу. А забирала мама. Всегда вовремя. Не то что некоторые родительницы, которые задерживались на службе, и на них ругалась воспитательница. Воспитательниц тоже можно понять – еще в магазин, суп на завтра сварить, подзатыльников своим собственным детям надавать, а надо сидеть, ждать, когда мамаша, цокая каблуками со стертыми набойками, загнанная, как полковая лошадь, прискачет.
Эти дети, маленькие жители нового района, были обречены на фобии. Помимо клаустрофобии и земмифобии (конечно, тогда этого слова никто не знал, и боязнь крыс считалась не болезнью, а скорее, излишней изнеженностью, избалованностью), был еще один страх, самый сильный, самый глубокий и мучительный – остаться одному на веранде садика или на скамеечке, смотреть на ворота и гадать, придет ли мама. А если не придет? А если воспитательница тоже уйдет и оставит одного? А если мама забыла? Или бросила?
– Ну что, тебя опять бросили? – спрашивала воспитательница у стоящего столбиком ребенка.
И это «опять» было хуже, чем кладовка и крысы.
Танюша была счастливой девочкой. Ее никогда не бросали, мама забирала ее одной из первых. К тому же у нее были зимние сапоги, пальто, фломастеры и пластилин – осталось от старшей сестры. Ей, конечно, все завидовали. Еще ни у кого пластилина нет, родительницы забыли купить, замотались, а у Танюши есть, почти полная, нетронутая коробочка. И ножичек специальный, чтобы резать. И полотенце у нее не такое, как у всех, а особенное, с вышитым именем – Светланка. Тоже от старшей сестры. Сколько раз воспитательница просила родительниц нашить метки на полотенца! Половина не нашили. А у Танюши все уже есть. Ну и что, что написано «Светланка»? Все же знают, что это сестра. Главное, что все так, как требуется, и всегда вовремя.
Танюшу всегда ставили в пример – и косы у нее самые аккуратные, заплетенные так туго, что даже после тихого часа не расплетаются, и банты коричневые, строгие, и платье выглаженное, хоть и не новое, и колготочки на смену есть. Танюша знала, чувствовала свою значимость и исключительность. Девочка была примерная, образцово-показательная. Некрасивая, правда, но это и хорошо. Зачем девочке яркая красота? Не нужна совсем. Куда она с этой красотой? Кто ее увидит? Кто оценит? Лучше уж такая: с носиком длинноватым, с ушками торчащими. Не страшненькая ведь – девочка как девочка. И сестра у нее такая же – умница. Воспитательницы Светланку часто вспоминали: посадишь рисовать – будет сидеть, пока не позовут. И мишки пластилиновые у нее лучше, чем у всех, получались, всегда на шкафчике в качестве образца стояли.
Танюша ходила в садик «до мусорки» и жила в первой от поворота девятиэтажке, на пятом этаже, в двухкомнатной квартире, со старшей сестрой Светланкой и мамой Ольгой Петровной, работавшей библиотекарем в одной из центральных библиотек города. Ольга Петровна болела. Светланка и Танюша не знали чем, просто принимали как должное. Болеет и болеет. Папы у них не было, и это тоже не обсуждалось, как и мамина болезнь, – нет и нет. Тогда у многих детей пап не было. А у Наташи, которая в колодец свалилась, не только папа был, но и две бабушки и два дедушки. Так вот, считалось, что это вроде как ненормально. Зачем одной девочке столько родных? И все ей одной! Наташу, которую и отводили, и забирали, и даже папа приходил забирать, не любили ни дети, ни воспитательница. И даже радовались, что она пальто порвала. Так ей и надо. Чтобы не зазнавалась.
– Как мама? – спрашивала по утрам у Светланки соседка со второго этажа, тетя Рая. Тетя Рая бежала в поликлинику, где работала медсестрой, а Светланка вела Танюшу в садик, а потом бежала в школу.
– Спасибо, хорошо, – вежливо отвечала Светланка.
Танюша удивлялась – мама не кашляла, не сморкалась и выглядела совсем здоровой. Но при ней было запрещено шуметь, кричать или капризничать, потому что маме нельзя было нервничать, от этого у нее начинала болеть голова.
Иногда они шли в садик втроем – тетя Рая отдавала Светланке свою дочку Маринку. Танюша хоть и ходила в одну группу с Маринкой, но девочки не дружили, поэтому до садика шли молча и быстрее обычного.
Когда в лифт заходил Валерка, сын тети Лиды с восьмого этажа, Танюша крепко сжимала Светланкину ладонь. Валерка был ровесником Светланки – они учились в параллельных классах, и Танюша была в него тайно влюблена. Она старалась скрыть свои чувства и поэтому молчала как партизан и, не моргая, рассматривала кнопки лифта, которые Валерка регулярно подпаливал спичками.
По дороге из садика домой Ольга Петровна с Танюшей заворачивали к булочной, чтобы купить хлеба и иногда пирожное или булочку, обсыпанную сахаром.
– Здравствуйте, Олечка.
– Здравствуйте, Израиль Ильич. – В очереди в булочной (Ольга Петровна говорила «булошной» и требовала, чтобы девочки тоже так говорили) они почти всегда сталкивались с соседом с шестого этажа. Танюше он очень нравился. Израиль Ильич смотрел на нее и хитро улыбался, даже подмигивал, иногда корчил смешные рожицы. Он был музыкант, и Танюша слышала, как он играет по вечерам на пианино. Маме это не всегда нравилось, у нее начинала болеть голова, а Танюша сидела в своей комнате и слушала музыку. Израиль Ильич играл в оркестре, и однажды мама водила ее на концерт – он же и дал им билеты. Жена Израиля Ильича Тамара Павловна тоже была музыкантом. Играла на скрипке. Танюша дома ее никогда не слышала – наверное, Тамара Павловна играла днем, когда она была в садике.
Танюша знала, что мама не очень любит соседей сверху, несмотря на подаренные билеты и даже пригласительный на одно новогоднее представление, которое ей очень понравилось. Но маме почти никто из соседей не нравился. Тетю Раю, которая угощала Светланку и Танюшу баранками, она считала простоватой, а маму Валерки, тетю Лиду, – слишком вызывающей, «дамочкой с гонором».
Танюша редко видела тетю Лиду. Обычно она ее замечала, когда качалась на качелях около дома. Мама разрешала ей по вечерам, по дороге из садика домой, покачаться пять минут. Лида возвращалась с работы. Она никогда не ездила на автобусе – только на такси. Лида ходила на таких каблуках, от которых не только у Танюши и Светланки открывались рты, и носила такие красивые шарфики, что дух захватывало. Лида была удивительной красавицей. Танюша мечтала, что, когда вырастет, у нее тоже будут такие белые волосы, закрученные на бигуди. А Светланка мечтала о такой дубленке, как у тети Лиды – длинной, с мехом. Ни у кого в подъезде такой не было.
Танюше очень хотелось, чтобы ее мамой была тетя Лида – такая красивая и нарядная.
– Здравствуйте, – вежливо здоровалась Лида, выпархивая из такси.
– Здрасте, – отвечала сквозь зубы Танюшина мама и отворачивалась, начиная раскачивать качели, чего Танюша терпеть не могла. У нее сразу начинала кружиться голова.
– Мам, почему ты тетю Лиду не любишь? – спросила однажды Танюша.
– А с чего мне ее любить или не любить? – удивилась Ольга Петровна, – Мне все равно.
– Почему она тебе не нравится? Ты ей завидуешь? – настаивала Танюша.
– С чего ты взяла? – Мама сдвинула брови.
– Я вот не люблю Маринку, потому что она зазнайка и считает себя самой красивой. Так и воспитательница про нее сказала, что она самая красивая девочка в группе. А мне она сказала, что я ей завидую, поэтому и не дружу и карандаши свои не даю. Это правда. Я ведь не такая красивая, как Маринка, вот и не дружу с ней.
– Глупости. Что ты ерунду городишь? – рассердилась Ольга Петровна. – Красота должна быть внутри, а не снаружи!
– Ты тоже красивая, хоть и не такая, как тетя Лида, – решила сказать приятное Танюша.
– Сначала думай, а потом говори. Все, слезай, пора домой, – оборвала ее Ольга Петровна.
– Это потому что тетя Лида одевается красиво? Да? Не как ты? – помолчав, спросила Танюша.
– Господи, что ж ты меня доводишь сегодня? – рассердилась Ольга Петровна. – Ты специально, что ли? Ты же знаешь, что мне плохо! У меня голова раскалывается!
– Прости, мамочка, – промямлила Танюша.
* * *
Подъезд, выкрашенный до половины стены в ядовито-зеленый цвет, жил своей жизнью. Танюша любила вставать к стене, за что ее ругала мама, потому что стена была грязной, и мерить свой рост. Она еще не дотягивала до края зелени.
– Не выношу этот запах! – каждый день говорила Ольга Петровна.
– Что вы хотите? – поддерживала разговор Тамара Павловна. – Дом новый, краска свежая. Еще год будет выветриваться.
– Невозможно… – тихо стонала Ольга Петровна. – Таня, не прислоняйся к стене, сто раз тебе говорила!
– И кто опять кнопки подпалил? – ахала Тамара Павловна в лифте.
– Валерка, Лидкин сын, кто же еще? – отвечала Ольга Петровна.
– Такой мальчик приличный с виду, – удивлялась Тамара Павловна.
– Все они с виду приличные, – поджимала губы Ольга Петровна.
– Ну что вы! У мальчика просто такой возраст. У нас ведь тоже сын, он такое вытворял в детстве! Совершенно неуправляемый ребенок был! А сейчас консерваторию оканчивает! Женился уже, – с гордостью как-то сказала Тамара Павловна.
«Не знала, что у них ребенок есть, – удивилась про себя Ольга Петровна. – Думала, одна музыка в голове. Что за сын? К родителям даже не приезжает. Ни разу его не видела…»
– Светланка, мы дома! – крикнула она уже в квартире. – Ты поела? Уроки сделала?
– Да, мам, – ответила из комнаты Светланка.
– Присмотри за сестрой. Я пойду лягу. Мне нездоровится.
– Хорошо, мам.
Светланка что-то писала в своей анкете – тетрадке, которая передавалась от одной девочки к другой, чтобы они честно ответили на вопросы: любимый герой, любимая книга, кто тебе нравится из класса, кого ты ненавидишь, на кого хочешь быть похожим?
Она дала Танюше альбом и карандаши и велела сидеть тихо.
– А почему мама такая сердитая? – спросила Танюша у сестры.
– Потому что она болеет, – ответила Светланка.
– О господи, опять они свою шарманку завели! – закричала из комнаты мама. – Что ж так с соседями не повезло?
Наверху Израиль Ильич сел за рояль. Танюша стала прислушиваться к звукам. Даже Светланка отвлеклась от своей анкеты и уставилась в потолок. Израиль Ильич играл очень грустную мелодию.
– Повеситься можно от их музыки! – подала голос из комнаты мама.
Через час она уже била шваброй по батарее. После третьего стука музыка смолкла.
– Наконец-то! – выдохнула мама. – Девочки, ложитесь спать!
– Да, мамочка, – крикнула Светланка, продолжая писать в анкете и улыбаясь сестре.
Танюша не хотела расстраивать маму, послушно надела пижаму и легла в кровать.
– А чем мама болеет? – спросила она Светланку.
– Не знаю, – ответила та, аккуратно выписывая в анкете имена тех мальчиков, с кем ни за что не стала бы «дружить».
На следующий день вечером Танюша с мамой и Израилем Ильичом возвращались домой из садика через булочную. Израиль Ильи корчил смешные рожицы и тайно, чтобы не видела Ольга Петровна, сунул Танюше конфету, которую та быстро спрятала в кармашек. Он подмигнул ей одним глазом, и Танюша хотела подмигнуть в ответ, но не смогла. Не умела. Она начала тренироваться, чтобы тоже уметь так подмигивать одним глазом.
– Что у тебя с лицом? – строго спросила Ольга Петровна, посмотрев на дочь.
– Ничего, – ответила Танюша, а Израиль Ильич прыснул от смеха, едва сдержавшись, чтобы не расхохотаться в голос.
– Кто это, интересно? – спросила Ольга Петровна, отвлекшись от дочери.
– Новые жильцы, – ответил Израиль Ильич.
У подъезда стояла машина, из которой грузчики выносили коробки и сумки.
– Хоть бы оказались тихими и порядочными людьми, – сказала с явным намеком Ольга Петровна.
– Ну тишины не ждите. Ремонт начнут делать, – отозвался без всякой обиды Израиль Ильич.
– Я не выдержу.
– А куда вы денетесь?.. Людей тоже можно понять. Вряд ли они захотят жить в крашеных стенах. Вы же помните, в какие стены мы въехали?
– Помню… Кошмар какой-то. А сколько я за обоями бегала, пока достала!
– И не вспоминайте! А унитаз? Помните, какие здесь стояли унитазы?
– У меня до сих пор такой стоит, – обиделась Ольга Петровна. – Помыла, почистила – и ничего. Не всем же унитазы дают по блату.
– Какой блат? Мы в очереди три месяца стояли! – всплеснул руками Израиль Ильич.
– Я тоже стояла, но мне же не дали! – Ольга Петровна развернулась на триста шестьдесят градусов и за руку поволокла Танюшу на качели, хотя та совсем не хотела качаться, а хотела посмотреть на новых соседей. Ольга Петровна начала с силой ее раскачивать, так что Танюша зажмурилась от страха.
– Говорят, к нам балерина приехала. Из Большого театра! Вы ее уже видели? – подошли на площадку тетя Рая с Маринкой.
– Танюша, подвинься, – велела Ольга Петровна.
Танюша нехотя пододвинулась, давая сесть Маринке.
– Наверняка сплетни. Уж прямо из Большого? А чего ж она к нам, в наш район? – удивилась Ольга Петровна.
– Не знаю, – пожала плечами тетя Рая.
– Наверняка какая-нибудь танцулька из ансамбля народного танца.
– А я любила в молодости танцевать. Два года занималась, – проговорила тетя Рая.
– Лишь бы новые соседи были порядочные и тихие, – вздохнула Ольга Петровна. – Хотя если балерина, то покоя не жди. Эти творческие люди… Спят до обеда, гуляют до утра. Живут, как хотят, как им нравится, на других им наплевать. А я в девять вечера должна спать лечь. У меня дикие головные боли. Мне каждый звук как железом по стеклу. Я прямо взрываюсь.
– Это мигрень у вас, – сказала тетя Рая.
– Я же не о себе думаю, а о девочках. Им вставать рано, режим, а они должны засыпать под эти концерты! Нет, я с уважением отношусь к любым профессиям, но можно ведь играть на работе! С девяти до шести – пожалуйста! Зачем дома-то? Вот у нас в библиотеку тоже приходят разные люди… Есть такие, что просто диву даешься. Как у себя в квартире – разговаривают в полный голос, сидят развалившись. Никакого уважения.
– Это вы правильно сказали, – поддержала тетя Рая. – Сейчас с уважением плохо. Особенно у молодежи.
– И не говорите!
– Мам, пойдем домой, я накачалась. – Танюша спрыгнула с качелей, на которых немедленно расселась довольная Маринка – она выпихивала Танюшу с сиденья, пока мамы были заняты разговором.
– А к нам балерина настоящая приехала, – придя домой, сказала Танюша Светланке.
– Врешь!
– Правда. Из театра.
– Ты ее видела?
– Нет. А мама говорит, что она не из театра, а из народа. И что танцулька, а не балерина.
Весь вечер девочки шепотом обсуждали, какая должна быть балерина. Светланка говорила, что красивая и с длинными ресницами, в блестящей короткой юбке и с короной на голове.
Светланка один раз была в театре на балете и поэтому говорила со знанием дела. Танюша слушала ее и боялась даже дышать от восторга.
– Вот бы на нее посмотреть, – сказала Танюша.
– Да. Хоть одним глазком, – ответила Светланка. – Интересно, а как она на носочках будет на остановку ходить?
– Почему на носочках?
– Все балерины ходят на носочках. У них походка такая. Вот так. – Светланка спрыгнула с кровати и начала ходить по комнате. Танюша захохотала, потому что сестра смешно вихляла попой, качалась и падала. – Вот так, – повторила Светланка. – Красиво, правда? У них еще туфли специальные, с лентами вокруг ноги. Только я не помню, как они называются.
– И корона на голове?
– А как же! Настоящая корона!
Следующим утром, когда Танюша со Светланкой выходили из подъезда, на них бросилась маленькая собачка. Она лаяла, дрожала всем тельцем и вот-вот готова была укусить.
– Дезка, фу, я сказала! – окликнула собаку маленькая, ростом чуть выше Светланки, женщина. Она была очень похожа на свою собачонку – такая же злая, с выпученными глазками, кривыми ножками и всклокоченная.
– Здрасте, – пискнула Светланка.
– Здрасте, – недобро ответила женщина.
– Кто это? – тихо спросила Танюша.
– Не знаю, – ответила Светланка.
– Дезка, домой! – крикнула женщина.
Они зашли в подъезд, а Светланка крепко сжала ладошку Танюши, и они побежали в садик.
Вечером около подъезда собрались почти все соседи.
– Что за демонстрация? – подошел из булочной Израиль Ильич.
– Соседка ремонт затеяла. Зеркалами комнату обвешивает и палку к стене прикручивает, – доложила тетя Рая.
– Я так и знала! – воскликнула Ольга Петровна. – Никогда покоя не будет! Надо ограничить ей время. Пусть ремонтирует, когда все на работе. Не раньше десяти утра и не позже шести вечера. Нет, лучше пяти.
– Ха, если бы от нее это зависело. Вы же знаете, эти рабочие если выпьют, то к четырем только с обеда приходят. А еще перекуры, – вмешался Израиль Ильич.
– Но человека можно понять – въехала в новую квартиру, хочет, чтобы красиво было, – незлобиво заметила тетя Рая.
– А зачем ей зеркала и палка? – спросила Ольга Петровна.
– Так она ж балерина! – ахнула тетя Рая. – Говорят, им без зеркалов и палки никак нельзя.
– Палка называется станок, – пояснил Израиль Ильич, – рабочий инструмент.
– И эта шмакодявка старая – балерина? – ахнула Ольга Петровна. – Ее собака сегодня на моих девочек напала и чуть не покусала!
– Она ж, наверное, не ест ничего, – задумчиво проговорила тетя Рая. – Им же нельзя даже поесть по-человечески.
– Это очень тяжелый труд, – сказал Израиль Ильич.
– А у кого легкий? У нас легкий? – возмутилась Ольга Петровна. – Или, вон, у Райки легкий?
– Не сердитесь, Ольга Петровна, как вы себя чувствуете, кстати? – пошел на попятную Израиль Ильич.
– Как я могу себя чувствовать? – махнула рукой Ольга Петровна. – Ни вдохнуть спокойно, ни выдохнуть. Танюша, пошли. Мало того, что над головой бренчат, так еще внизу топать будут, – бурчала она уже в лифте.
Танюша стояла и боялась поднять глаза.
– Светланка, мы дома! – крикнула Ольга Петровна, когда они вошли в квартиру. – Ты ела, уроки сделала?
– Да, мам.
– Посмотри за сестрой. Я пойду лягу.
Танюша ворвалась в комнату, подскочила к сестре и начала шептать ей, прикрыв ухо ладонями, чтобы никто не слышал.
– Не слюнявь меня. Я не понимаю, что ты говоришь, – отмахнулась от сестры Светланка.
– Та женщина с собакой, она и есть балерина! – выдохнула Танюша.
– Кто тебе сказал? – оторвалась от своей анкеты Светланка.
– На улице слышала. Все говорили. Она палку и зеркала будет дома вешать.
– Палку? Ты ничего не перепутала?
– Не помню. Но она точно балерина!
– Не может быть. Балерины такими не бывают. Ты еще маленькая. Ничего не поняла.
– Вот и все я поняла!
– Не поняла.
– Поняла! Хочешь, у мамы спроси!
Танюша знала, что беспокоить маму Светланка не решится.
– Вот бы посмотреть на такую комнату… – мечтательно протянула Танюша.
– Как ты посмотришь? Не придешь ведь и не скажешь – дайте комнату посмотреть, – отозвалась Светланка.
– А если сказать, что мама за солью послала или за мукой?
– Мама узнает. Нам попадет.
* * *
Танюша почти забыла о своем желании посмотреть волшебную комнату балерины. Из разговоров взрослых она узнала, что та повесила на стену всего одно зеркало, да и то треснувшее – грузчики разбили. А палку так и не поставили.
Нет, была еще одна новость. Балерину звали Муза.
– Какое красивое имя! – ахнула Светланка.
– Дурацкое имя, – ответила Ольга Петровна. – И кличка у ее собаки дурацкая. Дездемона! Все с претензией, все такие непростые, прямо куда деваться! Не подойдешь!
– Да, мамочка, – привычно согласилась Светланка.
Еще одним потрясением для сестер стало то, что прекрасная балерина оказалась очень злой и страшной. В смысле, совсем некрасивой. Не то что тетя Лида. Даже страшнее тети Раи. И на носочках балерина не бегала. Выходила гулять с собакой в стоптанных тапочках. А ноги ставила некрасиво, как будто у нее косолапость в обратную сторону, наружу.
* * *
Все соседи были добрыми. Израиль Ильич угощал девочек карамельками, а его жена Тамара Павловна всегда приветливо улыбалась и хвалила то бантики Танюши, то платье Светланки. Она всегда давала и сахар, и муку, если мама затевала пирог и посылала одну из сестер к соседке за недостающим продуктом.
Тетя Рая тоже была добрая, правда, ее Маринку Танюша терпеть не могла. Тетя Рая иногда забирала Танюшу из садика, когда Ольга Петровна задерживалась на работе, и разрешала подольше покачаться на качелях перед домом, но эти лишние минуты не приносили Танюше радости – она должна была терпеть Маринку, которая елозила по качелям и сдвигала ее почти к самой перекладине, так, что она чуть не падала. К тому же Маринка любила качаться сильно, а Танюша – медленно. Тетя Рая же раскачивала сильно, и Танюша умирала от страха.
Даже красавица тетя Лида была доброй, хоть Ольга Петровна ее на дух не выносила. Лида однажды подарила Светланке свой шарфик, а Танюше на Новый год – красивые ленты.
И только балерина Муза была злой. Она кричала на детей за то, что те слишком громко разговаривали, ругалась по пустякам с соседями. Однажды ей показалось, что тетя Рая ее залила. Она пришла к соседке всклокоченная, со смешной повязкой на голове и начала кричать, что та устроила в ее квартире потоп. Тетя Рая ахнула, побежала в ванную, на кухню, но вода везде была выключена. Муза потребовала, чтобы Рая спустилась к ней и сама убедилась в том, что у нее с потолка льется вода. Тетя Рая вытерла руки о фартук и спустилась.
Когда они зашли в квартиру, которая была заставлена тазиками, кастрюлями, а весь пол был уложен тряпками, Муза опять начала кричать, что тетя Рая будет делать у нее новый ремонт. Тетя Рая стояла и смотрела то на потолок, то на Музу. Квартира была совершенно сухая. Кастрюли стояли пустые. С потолка ничего не лилось.
– Тут же сухо, – сказала тетя Рая.
– Где сухо? Да я сейчас милицию вызову! – верещала Муза.
– Может, мы соседей позовем, пусть они скажут, – осторожно предложила тетя Рая, глядя на Музу с подозрением. Как медсестра, пусть не врач, но все-таки человек с медицинским образованием, тетя Рая быстро сообразила, что к чему: у балерины явно проблемы с головой, и зрачки странные, и поведение. Но тетя Рая быстро себя одернула – кто она такая, чтобы ставить диагнозы.
– Зови! – воскликнула балерина.
Тетя Рая прошлась по соседям и позвала всех к Музе. Так сбылась мечта Танюши – она попала в квартиру балерины. Она пошла за мамой, а та в суматохе не оставила ее дома. Остальные дети тоже были тут – сбежались на приключение.
Танюшу поразила не столько квартира – квартира как квартира, самая обычная, и зеркало оказалось не такое огромное, как она себе навоображала, и вообще оно было посередине треснувшее, – сколько сама Муза. А точнее, ее прическа. Балерина оказалась почти лысой. Тугая повязка на голове прикрывала проплешины. Сзади топорщились жидкие волосенки.
– Смотри. – Танюша дернула за руку Светланку, но та уже все увидела и стояла, онемев от разочарования.
– Ну что тут у вас случилось? – вошла в квартиру Лида.
– Муза говорит, что я ее заливаю, – ответила тетя Рая и обвела квартиру рукой: мол, смотрите сами.
Соседи переглянулись, но промолчали. Муза в это время схватила тазик и понесла его на кухню так, как будто он был тяжелый и полон воды.
– Да помогите же! – закричала она. – Тут скоро по колено воды будет! Чего вы стоите?
Соседи с интересом смотрели на Музу и молчали. Тетя Рая покрутила пальцем у виска. Лида кивнула. Израиль Ильич тяжело вздохнул.
– Может, в психушку позвонить? – спросила тетя Рая.
– Зачем сразу в психушку? – ахнула Тамара Павловна. – Вдруг у нее временное помутнение? Такое бывает с творческими людьми.
Ольга Петровна хмыкнула.
– А мне-то что делать? – спросила тетя Рая.
– Ничего, – ответила Лида. – Вы же ее не заливаете!
– Вот вы ей об этом и скажите! – предложила тетя Рая.
– Муза, дорогая, послушайте, – начал Израиль Ильич, когда балерина вернулась с тазом, схватилась за тряпку и начала ее выжимать. Тряпка была абсолютно сухая, но Муза трясла руками так, как будто она была мокрая.
– Что? – выпрямилась она.
– У вас тут сухо. Абсолютно. Ничего не льется. Вам это только кажется. Может, вам успокоительное выпить и прилечь?
Муза посмотрела на него, как на сумасшедшего. Потом перевела взгляд на Ольгу Петровну, которая кивнула в подтверждение.
– Тут сухо? – спросила Муза у Лиды.
– Естественно, – брезгливо подернула плечиками та.
Муза посмотрела на потолок, на кастрюли и вдруг заорала:
– Вы сговорились! Ты, – она ткнула пальцем в тетю Раю, – всех их подговорила! Вы думаете, я сумасшедшая? Вы хотите меня в психушку сдать и квартиру отобрать? Вот вам! – Муза показала всем кукиш, плюнула себе на руку и снова выставила кукиш.
Валерка засмеялся. Лида даже не оглянулась на сына. Тетя Рая шикнула на мальчика.
С тех пор Муза считала, что соседи находятся в сговоре и мечтают выгнать ее из квартиры. Она ни с кем не здоровалась и давала вволю полаять своей собаке Дезке. Когда рядом не было соседей, Муза кричала на расшалившихся детей и обещала оторвать всем ноги, вызвать милицию или рассказать родителям о безобразном поведении. За это дети прозвали балерину Музой-Медузой.
