Kitobni o'qish: «Капля бога (сборник)»

Shrift:

Яблоко раздора…

Он появился перед ней неожиданно, просто стек с толстой ветки дерева Эдемского сада, и сам был похож на крепкую толстую ветку, с такими же разводами узора на чешуе, как кора дерева, на котором он жил.

Он был Змей. Он был Искуситель.

И Ева – чистая и наивная Ева, сидевшая в наивной своей чистоте и наготе под прекрасным этим живым и ярким деревом, – не отстранилась от него: был он как часть этого дерева, как продолжение этой ветки, часть этой Райской жизни.

И когда голова его, маленькая, плотная, с жесткими темными глазами появилась перед ее лицом, она не испугалась. Она была в Раю: ничего плохого не могло произойти здесь с нею. Она была защищена самим Раем, самим Богом. И были она и Адам, муж ее – любимыми детищами Бога, Божьими творениями, полноправными членами Рая.

И когда Змей, все так же глубоко и пристально глядя в ее глаза темными своими глазами, плавно и мягко вынес перед ней в кольцах своего гибкого тела тугое краснобокое яблоко – она не переменила положения тела, не проявила к происходящему никакого интереса.

– Возьми, – даже не услышала, почувствовала она внутри себя его голос. – Возьми… Откуси это яблоко… Попробуй это яблоко…

Но она – не протянула руки, даже не пошевелилась, только мягко улыбнулась в ответ, и даже плечиком как-то по-женски повела – не надо было ей этого яблока. Нельзя было им с Адамом брать это яблоко. Как и другие яблоки с этого дерева.

И она ответила так же мягко, глубоким мелодичным женским голосом, потому что была истинной женщиной, гибкой, плавной, мягкой и в то же время тугой, налитой соками и силами. И голос ее, звучавший сочно, – просто выражал всю ее природную женскую суть:

– Нам – не нужно. У нас все есть…

Сказала и отвернулась, показывая, что разговор закончен.

Но голова Змея опять плавно и неожиданно появилась перед ее лицом, и темные глаза его опять сверлили ее своим взглядом. И как будто бы глаза эти одним только взглядом своим сказали ей:

– Откуси, попробуй… Такого ты еще не пробовала. Этого ты еще не знаешь… Это надо узнать…

И она снова улыбнулась, потом – рассмеялась, рассмеялась весело и звонко, как может смеяться настоящая, живая, наполненная силой и страстью женщина. Она рассмеялась, и откинулась в зеленую траву, положив руки под голову, прекрасная и чистая в своей наготе. И увидела все это дерево познания с запрещенными плодами, и синее небо над ним, и стаи птиц, и все проникнутое светом пространство.

Им действительно ничего не было нужно. Все нужное им, было у них. Все нужное приходило им, давалось им, как и всем обитателям Рая: птицам и зверям, каждой твари, созданной Творцом. Они были. Они жили. И были счастливы от самого осознания того, что они живые, полные сил и радости, которая вырывалась из них. Они были красивы и свободны. Они были естественны и полноценны, такие, как есть.

Змей опять возник рядом, близко, головой почти касаясь ее уха, почти обвивая ее кольцами своего длинного и гибкого тела. И яблоко это – тугое, крепкое, оказалось лежащим между двух холмов ее грудей с яркими налитыми розовыми сосками, создав тем самым какой-то диковинный, невиданный пейзаж.

– Это надо узнать… Ты многого еще не знаешь… Это – яблоко с древа познания. Откуси, попробуй – ты узнаешь такое, чего не знала.

И слова его текли в нее, текли, как тяжелые капли, просачиваясь сквозь ее уши, сквозь поры ее тела. И усыпляли ее, делая тело тяжелым, наполняя его какой-то непонятной истомой.

– Откуси, попробуй… Все знания мира откроются тебе…

– Откуси, попробуй… Эти знания дадут тебе такую власть над миром, какой ты еще не знала…

– Откуси, попробуй, и будешь ты – как Бог. И Адам станет – как Бог. И будете вы – как Бог во власти своей над миром…

И уже во сне ее все повторялось и повторялось:

– И будете вы – как Бог…

И проснувшись, пробудившись, как от толчка, Ева сразу увидела это яблоко – крепкое, налитое соками, лежащее на ее груди, скрывавшее в себе это: «И будете вы – как Бог». Она взяла его в руки, поднесла к лицу, ощутив сладкий, притягательный аромат.

И спустя мгновение, найдя Адама спящим на траве в тени кипарисового дерева, – Ева приникла к нему, обвив его тело своим телом, почувствовав в себе силу и пластику змеи, и прошептала в его ухо:

– Посмотри, что я тебе принесла…

И шептала и шептала…

И слышно было в ее шепоте:

– И будем мы – как Бог…

Ощущение было необыкновенное.

Как будто глаза его открылись и все вокруг стало ярким, другим, как будто уши его стали слышать лучше в то мгновение, когда откусил он кусочек от краснобокого этого яблока и первые соки его попали в тело.

И Ева, откусившая вслед за Адамом от этого яблока с дерева познания, тоже удивленно озиралась, как будто бы впервые увидев это место.

И в ту же секунду проснувшийся в них ум, который спал все годы их жизни – потому что зачем был он нужен в Раю, где все и так случалось и получалось, – стал буравить вопросами: «Где мы? Почему мы здесь? Что это? Почему это так? Как это сделано? Из чего состоит?»

И жажда знания обрушилась на них, как поток, как лавина, и с той секунды закончились их покой и безмятежность, расслабленность и защищенность: одни вопросы, вопросы, желание узнать руководило отныне их действиями.

И рука Адама потянулась к ветке дерева познания, и отломила ее, чтобы рассмотреть, как она сделана, что у нее там, внутри.

И рука Евы потянулась к зеленому живому листу, тугому и сочному, чтобы сорвать и оторвать кусочек, чтобы понять, как он сделан, что там, внутри.

И отбросив на пол узнанное, они посмотрели друг на друга и узнали вдруг, что они разные. Узнали то, чего раньше не знали, потому что зачем им было что-то знать, когда они просто любили друг друга и свою райскую жизнь, и ни о чем не думали – просто жили и радовались жизни?

И опять вопросы, вопросы зазвучали в них: «Почему мы такие разные? Почему у Адама есть то, чего нет у Евы? Зачем Еве то, чего нет у Адама? Как жить вместе таким разным людям?»

И Бог, подошедший тихо, в каких-то мудрых своих раздумьях, увидел беспокойство на их лицах, такое непривычное для Рая, в котором все были покойны и счастливы, потому что были бездумны.

И Адам, увидев тело Бога, по образу и подобию которого и был создан, проснувшимся умом своим сравнив тело Бога со своим, прикрыл руками то, что было меньше, чем у Бога, узнав сразу свое несовершенство.

И Ева, увидев мужчину, которого раньше не знала, не видела в Боге, потому что ум ее спал до той минуты и ничего не анализировал, не сравнивал, не придумывал никаких условностей, – прикрыла наготу свою, озадачившись вопросами: «Хорошо ли я выгляжу? Что он подумает обо мне, увидев меня обнаженной? Прилично ли это?»

И Бог Всевидящий и Мудрый понял все в это же мгновение.

– Эх вы, неслухи, – только и сказал Бог и головой покачал огорченно. И посмотрел на них, склонивших перед ним головы с руками, прикрывавшими наготу их, печальным и глубоким взглядом. – Неслухи вы неслухи… Сами не знаете, что натворили…

– Мы просто хотим понять… – начал несмело Адам, и Ева поддержала его:

– Мы хотим узнать…

И Адам перебил ее:

– Мы хотим узнать, как все сделано, из чего все сделано, зачем сделано…

– Почему все так, а не иначе? Зачем это все? Почему? Для чего? – подхватила Ева. И добавила: – Нам нужно знать…

– Вам нужно знать? – задумчиво и грустно повторил Бог. И добавил уже возмущенно: – Что нужно вам знать из того, что вы не знали, когда просто жили и были счастливы? Зачем вам знать то, что вам не дано знать, иначе бы вы это знали?..

И понимая, что разговор этот бессмыслен, замолчал. В них проснулась жажда знания – знания ненужного, неважного… Но разве объяснишь это их проснувшемуся уму, жаждавшему знаний, как пищи?

– Нам нужно знать, как все сделано, чтобы понять как все сделано… – робко начал Адам.

И Ева опять поддержала его:

– Мы же ничего не знаем…

– Вы думаете, если вы будете знать то, что вам не надо знать, – вы станете счастливее? – печально спросил их Бог, не ожидая ответа. Ибо разве понимали они, что натворили…

И Адам, недовольный непониманием Бога, попытался объяснить Богу проснувшееся в нем желание все узнать:

– Может, надо что-то переделать… Может, что-то надо изменить… – напористо сказал он.

– Может, что-то надо усовершенствовать, – горячо поддержала его Ева.

И посмотрел Бог на сломанную ветку, валяющуюся под ногами Адама, на растерзанный лист, оторванный от целого и одиноко лежащий на земле, и сказал уже не печально, а угрожающе:

– Переделать вы хотите? Усовершенствовать? Что усовершенствовать? Совершенное творение мое?..

И, не ожидая ответа от них, склонивших головы, сказал уже просто, смиренно, как бы приняв свершившийся факт:

– Ну что ж, переделывайте. Совершенствуйте. – В глазах Бога зажглись озорные огоньки. – И сами в своем совершенстве поживите… Только тут – нечего вам делать, тут и без вас хорошо. Совершенно, – сказал Бог с каким-то скрытым смыслом. – Идите на Землю, там и совершенствуйте творение мое, как хотите…

И добавил, уходя:

– Нечего Рай портить…

И произнес совсем уже тихо, ни к кому не обращаясь:

– Землю уродуйте…

…Земля была пустынна. Повсюду, куда простирался взор, – пустота, безлюдье. Только два человека на всей планете были в это мгновение – Адам и Ева. И осознание этого одиночества вошло в их кровь. Одиночества на планете, огромной и бесконечной…

И это одиночество не покидало их уже никогда. Ни их. Ни детей их. Ни детей их детей. Как будто через кровь, с молоком матери будет передаваться оно от человека к человеку, от поколения к поколению. Одиночество – среди людей. Одиночество – наедине с собой. Одиночество во Вселенной. Оторванность от целого. Потому что они и были оторваны от целого. От творца, создавшего их по образу и подобию своему. От природы, как единого и прекрасного целого…

И много лет спустя умирающая Ева, лежа на смертном одре, окруженная детьми и внуками, в очередной раз поразится этому непроходящему ощущению своего одиночества и вспомнит почему-то сорванный ею с дерева лист, оторванный от целого, изуродованный ее проснувшимся любопытством… И посмотрит на детей и внуков своих, в каждом увидев этот лист… Но – поздно уже будет что-то менять. И только вспомнит она: «И будете вы – как Бог» и заплачет тихо последними своими слезами над ошибкой своей и над Божьим проникновенным: «Неслухи вы, неслухи…»

Но сейчас, в одиночестве этом, как будто бы испугавшись глобального какого-то ощущения малости своей, уязвимости своей в масштабах этой планеты, Адам, бодрым голосом, каким и будут потом во все века говорить мужчины со своими женщинами, пытаясь скрыть страх и неуверенность, сказал:

– И правильно сделали, что из Рая ушли…

И сам смутился от этого «ушли», потому что – разве уходили они? Разве был у них выбор – быть там или уйти? Их выставили из Рая, как нашкодивших детей, какими они и были. Но только разве нашкодившие дети хотят признаваться в том, что были неправы?..

Но Ева помогла ему, помогла, охотно поддакнув ему, поддержав его мысль, чтобы скрыть от самой себя ощущение своей вины, ошибки своей, когда взяла она в руки яблоко и Адаму его предложила. И теперь по глупости своей, сидит тут в одиночестве на огромной этой и такой страшной этой огромностью планете.

– Мы здесь будем как Боги, Адамчик, как Боги, – заговорила она быстро, как бы уговаривая себя и его. Как с малым дитем разговаривала, успокаивая его, поглаживая. Как и будут потом все женщины на этой планете разговаривать со своими мужчинами, делая вид, что не замечают их слабости и сомнений.

– И правильно, что ушли. Правильно, – продолжила она все так же успокаивающе. – Зачем нам этот Рай… Нам и тут будет хорошо…

Но слова ее не успокоили Адама.

То, что он чувствовал сейчас – было страшно и огромно. После Рая, где он был частью прекрасной и совершенной картинки, частью прекрасного пейзажа, частью целой и законченной системы, элементом ее, гармонично вплетенным во все сотворенное Богом, – защищенным и любимым, – пустота, оторванность и беззащитность были так огромны, что хотелось свернуться комочком и заскулить, как скулят брошенные щенки, призывая мать. Но только разве мог он, мужчина, показать настоящие свои чувства перед женщиной?

– Ну и пожалуйста, – тихо произнес он, отходя от Евы, – не очень-то и нужно… – Сказал с упрямством, как говорят малые дети, чтобы не признаться в своей ошибке. – Ну и без Бога обойдемся… И без Рая Его… Мы тоже… Мы – не то, что другие! Мы – люди! А человек – это… – И слов он не мог подобрать, чтобы объяснить, что такое человек…

– Человек – венец природы! – вдруг нашел он нужные слова. И даже приободрился, когда произнес их. – Сам Бог так сказал: «Человек – венец природы!» – уже уверенно произнес Адам. – А значит, и место наше не там, потому что мы – особенные…

– Мы и сами будем как Бог… Будем – как Бог! – произнес он уже громко и вверх посмотрел: мол, слышал?..

…Он – слышал. И услышав в очередной раз глупое это и напыщенное «венец природы», только головой помотал да рукой взмахнул: мол, вот уж глупость несусветная! Вот куда человека гордыня доводит.

И подумал удивленно: не успели из Рая уйти, не успели начать жить умом, как уже в глупости и гордыне погрязли.

«Человек – венец природы!» – с иронией подумал Он.

Да, Он сам так сказал, сотворив человека последним, замыкая им череду своих творений. И смысл этого «венец» и был именно такой – последний, замыкающий.

Как последний элемент целого здания. Как часть его. Одна из деталей. Всего лишь часть, всего лишь деталь – не важнее других. Просто – замыкающая целое. А он – вот как повернул…

– Да… – подумал Бог печально. – Вот он как повернул… Ну, что ж, посмотрим, посмотрим.

Хотя что тут было смотреть, когда и так уже было ясно, к чему это приведет. Понятно Ему было, что бывает, когда малое несмышленое дитя начинает считать себя венцом природы и вести себя как Бог…

…Он, человек, все перекопал, все переломал на этой планете в детском своем любопытстве.

Он все перерыл, ища ответы на вопросы, которые не давали ему покоя: «Из чего все сделано? Что можно из этого сделать? Что можно еще придумать? А что можно усовершенствовать?»

И он придумывал и придумывал своей неуемной головой, придумывал то, что придумывать было не надо, – иначе бы все это уже придумал Творец.

И спустя века – жил в своем придуманном мире, с придуманными условностями, сидел и жирел от того, что мало двигался, в придуманном им автомобиле в пробках, задыхался в парах придуманного им бензина, жил в придуманных им жилищах, сделанных из придуманного им бетона и химикатов, ел придуманную им искусственную еду. И считал себя венцом природы, совершенствующим мир.

…Он, человек, все время работал. Он работал и работал, чтобы прокормить себя. Он работал, в поте лица своего добывая хлеб свой насущный, – то, что раньше, в Раю, просто давалось ему, просто приходило ему через Райское изобилие. Он работал и работал все больше и больше, чтобы иметь то, что имеют все, чтобы быть, как все, чтобы быть не хуже людей. И вся жизнь его превращалась в один бесконечный поток работы, работы, работы…

…Он, человек, все время думал. Думал и думал. Он думал и думал о том, о чем никто из живых существ не думал. И жил он в постоянных вопросах: «Зачем я живу? Ради чего? В чем смысл жизни?..»

Он жил с постоянным желанием знать: «За что? Почему? Почему так, а не иначе? Почему это происходит со мной, а не с другими? Почему у других есть, а у меня нет?»

Он жил в постоянных сомнениях: «Получится или не получится? Надо ли мне это? Может, надо искать что-то другое? Это нормально – что со мной происходит? Может, я какой-то не такой? Может, мне надо быть каким-то другим? Каким мне надо быть? А как таким стать? А получится у меня таким стать?..»

Вопросы рождали в нем постоянное беспокойство, непреходящее беспокойство.

Ум буравил его мозг вопросами. Ум не давал покоя. Ум пожирал жизнь…

…Он, человек, все время нарушал Божью волю, отменял Его правила, противоречил Его планам – потому что хотел быть как Бог.

Он вторгся во все тайны природы – куда нельзя было ему вторгаться, ибо не было на то Божьей воли.

Он нарушил закон Его – единственный непреложный закон, по которому жили все живые существа, – закон естественного отбора. Все на этой планете подчинялись этому закону, справедливому и честному для всех живущих на планете: жить должны готовые для жизни, те, кто может жить, в ком есть силы жить, кто дает сильное, здоровое потомство. Иначе – популяция изживет сама себя, истребит себя слабым, больным поколением.

Так было всегда. Так жили все. Кроме человека.

Ибо он спасал своих детенышей – квелых, уродливых, слабых и больных, не приспособленных к жизни. Он спасал тех, чей Божественный План жизни содержал всего несколько дней, или месяцев, или лет жизни, отпущенных Богом этому ребенку. Время, за которое этот человек и должен был прожить всю свою жизнь и готовиться к новому воплощению более высокого порядка.

Но разве мог человек подчиняться высшей воле? Разве не совал он свой нос везде, пытаясь все переделать и усовершенствовать? И техника, которую он выдумывал и выдумывал, спасала и возвращала к жизни – полуумерших, слабых, ущербных…

В Раю все было по-прежнему.

Все нужное обитателям Рая – птицам и зверям, каждой твари, созданной Творцом – было у них. Все нужное приходило им, давалось им.

Они – были. Они – жили. И были счастливы от одного осознания того, что они живые, полные сил и радости, которая вырывалась из них. Они были красивы и свободны. Они были естественны и полноценны. Такие, какими были созданы.

Они были защищены. Они были в безопасности. Они были в покое. Они были в Божьей любви.

В Раю все было по-прежнему.

И смотрел Бог с Райских высот на землю – на людей, какими они стали от ума своего, желания быть как Бог и стремления усовершенствовать сотворенное Им, и только головой качал печально.

Были они загнаны в усталость от постоянного стремления прокормить себя, заработать все больше и больше.

Были они суетливы и неврастеничны, в вечных метаниях и сомнениях, увязшие в собственном уме, как в страшном болоте.

Было это человеческое поколение квелое и немощное, больное, слабое, вырождающееся, потому что слабые и ущербные только таких и могли рождать на свет. А от них рождались еще более больные и слабые. А от них еще и еще.

Было это поколение людей ущербным, но все еще считавшим себя – как Бог. Считавшим себя венцами природы.

И – жалкое это было зрелище…

И смотрел Бог строго и укоризненно на дерево познания, туда, где в темноте его густых ветвей поблескивали темным светом маленькие, глубокие глаза Змея, бессмертного обитателя Эдемского сада.

И взгляд Змея отвечал на строгий, укоризненный взгляд Бога:

– А я что? Я – ничего… Ничего такого я им и не обещал. Я же сказал – будете вы как Бог… Как Бог… Разве я кого-то обманул?..

Игры Бога

…Он был Вездесущим и Всемогущим.

Он существовал везде и мог – все.

Он был – Бог.

Он был любовью, безусловной и всеобъемлющей.

Он просто любил и просто давал желаемое.

В этом был Его смысл…

Он смотрел сквозь мутное какое-то, немытое окно на перрон и мысли его текли как-то вяло, медленно – так же, как текло время.

Он стоял и ждал, и ожидание это было уже надоевшим – время в ожидании всегда почему-то замедляется. Он уже насиделся в кресле, и даже сходил в станционный буфет. И пошел он туда не потому, что хотел есть, – не любил он такую еду, не доверял ей, всегда казалось ему, что сделаны эти котлеты или салаты из каких-то второсортных продуктов, потому что кто будет ради пассажиров, которые только что вот были – и нет их, – уже сели на поезд и уехали – готовить что-то качественное и свежее? Но время так тоскливо тянулось, что хотелось просто чем-то занять это время, чем-то наполнить. И он наполнил его и себя едой. И еда была невкусной – непонятного срока приготовления. Размытого какого-то вкуса. И съелась она быстро, хоть и ел он ее не спеша.

И времени от этого не стало меньше – еще несколько часов ожидания. И он уже от корки до корки прочитал две газеты, второсортные, желтые, скандальные и глупые, и уже походил по перрону, оставив свой чемодан под присмотром пожилой супружеской пары, сидевшей на своих местах прочно и надежно: как сели они на них два часа назад – так и сидели, ожидая того же поезда, что и он.

И передумал он уже обо всем, о чем думалось: и о ссоре с женой, и о работе, которая в последнее время все больше напрягала, и о встрече выпускников, с которой он возвращался, – и настроение от этой встречи было какое-то двойственное – вроде бы и радостная это была встреча, и – грустная.

С одной стороны, хотелось ему повидать своих бывших друзей и посмотреть на всех, кто каким стал. И на девушку, в которую был влюблен и на которой даже жениться собирался, хотелось посмотреть и вроде бы как примериться, – не много ли он потерял. И думалось ему еще перед этой поездкой, что совсем другая у него могла быть жизнь, если бы на ней он женился, а не на Светке, которая только нервы мотала, стервозничала, капризничала – и даже ребенка родить не смогла. То было им рано. То не время. Теперь уже поздно, здоровье у нее, мол, не то, да и зачем?

И, встретив среди своих бывших однокурсников Аглаю, – бывшую свою любовь, которая оказалась расплывшейся немного, но все же очень еще миловидной, и была матерью троих мальчишек, – мысли о другой своей возможной жизни с еще большей силой зазвучали в нем. И грустно ему было на этой встрече – как будто бы с молодостью своей он встретился, с мечтами своими, с ожиданиями, со всем тем, что не сбылось.

И теперь здесь, на этой станции, в ожидании поезда – мысли эти о мечтах своих несбывшихся, – бродили в нем. Вспоминалось ему, о чем он мечтал. О какой жизни. И с новой силой вспыхнули в нем мальчишеские еще, юношеские мечты.

Вспомнил он, как мечтал поехать в Ленинград, даже деньги тайком откладывал, казалась ему эта поездка тогда чем-то необыкновенным – белые ночи, Александровский сад, Эрмитаж, крейсер «Аврора». Но это так и осталось мальчишеской мечтой: деньги он истратил на такое же мальчишески важное – купил сборную модель корабля и собирал его долго и кропотливо со своим другом Ванькой Козловым.

Вспомнил, как хотелось ему – страстно, настойчиво – купить велосипед. У всех мальчишек их двора уже были велосипеды, но его родители, что называется, уперлись рогом: «Некуда ставить… Некуда ставить… И так в квартире не разойдешься…»

Вспомнилось, как мечтал он на новенькой машине подъехать к дому родителей, чтобы все соседи посмотрели, каким стал он, Венька Кораблев, какой из него толк получился. И чтобы бабушка посмотрела, которая все время предрекала: «Не будет из тебя толку…»

Хотелось ему стать студентом, ходить на лекции, вообще тусоваться в студенческой среде, чтобы доказать одноклассникам, что он тоже не лыком шит…

Хотелось достать по блату новенький дипломат. Мечтал он о джинсах, настоящих джинсах, которых в те времена днем с огнем было не найти, и только у фарцовщиков за хорошие деньги и можно было купить.

Мечтал пробиться на работе. Стать начальником. Мечтал, когда уже началась перестройка и кооперативы всякие, деньги начать делать. И миллион долларов в руках подержать.

Мечтал квартиру получить и жить отдельно от родителей. Мечтал о том, чтобы за границу съездить…

Время текло медленно – и было ему что вспомнить. И стоял он у станционного окна и вспоминал все мечты свои. И самому ему чудно было – сколько, оказывается, он мечтал. Сколько всего человек хочет. Да мало ли что он хочет – ведь половина все равно не сбывается…

И опять, то ли от безделья вынужденного, то ли от грустных своих мыслей, что, вот, мол, могла у него быть совсем другая жизнь, стал он ревизию проводить, – что сбылось и что не сбылось. И к собственному удивлению, просто к поразительному своему удивлению, понял вдруг, что почти все и сбылось.

Все, о чем он мечтал, сбылось. За исключением, разве что, подержать в руках миллион долларов.

В Ленинград он все-таки съездил, уже после института и получил, что называется, по полной программе – и белые ночи, и Александровский сад, и Эрмитаж весь исходил, даже на крейсере «Аврора» побывал и потрогал все медные стволы орудий.

И велосипед он себе купил, правда, всего несколько лет назад, когда начал спортом заниматься, ходить в спортклуб, в тренажерный зал. Тогда и подсказал ему его молодой сотрудник – энергичный, всегда в хорошем настроении, – эту мысль:

– Вы, Вениамин Сергеевич, велосипед купите и по утрам катайтесь – настроение и бодрость на весь день обеспечены!..

Купили они тогда два велосипеда, потому что Светка тоже загорелась: тоже хочу кататься, это для ног полезно – борьба с целлюлитом… Правда, и выехала она на нем несколько раз всего – то не выспалась, то погода неподходящая, то месячные…

Он вздохнул тяжело, как всегда в последнее время, когда думал о Светке и их совместной жизни. И продолжал думать дальше.

И студентом он стал. И хлебнул с лишком студенческой жизни, общежитских тусовок, студенческой любви, диспутов на тему: «В чем смысл жизни», экзаменов, переэкзаменовок, выездов на картошку и всего остального студенческого колорита.

И на машине, правда, не новенькой, но зато на иномарочке, – подъехал он таки к дому родителей. И соседи в окна смотрели. И бабушка, старенькая уже и почти слепая, была довольна. И все поглаживала его по плечу маленькой и сухонькой рукой своей, как бы отмечая его достижения, – молодец, мол, Веня, молодец, хороший мальчик…

И дипломат у него появился – отец подарил, когда поступил он в институт. И джинсов этих сколько он за свою жизнь переносил! И на работе он продвинулся, стал начальником. Правда, в подчинении у него было всего четыре человека, но ведь стал начальником, как хотел? Стал!

И деньги он делал, точно – было время, делал он деньги все с тем же своим другом детства, выросшим в бойкого и оборотливого торгаша – Ванькой Козловым. Открыли они тогда, еще в первые годы перестройки прокат видеокассет, потом – палатку коммерческую. И деньги – потекли. Не рекой, конечно, но на фоне всеобщей бедности чувствовал он себя иногда просто миллионером.

И за границей он побывал, и не раз. И даже квартиру они со Светкой себе отдельную устроили. Он купил себе комнату в коммуналке, комнату эту да Светкину комнату, которая ей от бабушки в наследство досталась, обменяли на двухкомнатную квартиру. И жили они сразу после свадьбы отдельно от родителей. Как заказывали.

А вот до миллиона долларов не дотянули их коммерческие проекты. Так и не удалось его в руках подержать – подумал он иронично.

Но мысль эта, что все, оказывается, в жизни сбывается, все или почти все, – его поразила. И показалось даже несправедливым, что одна мечта-то и не сбылась. И подумалось даже: а, может, еще сбудется. Ведь съездил же он в Ленинград, хоть и через пару лет. И за границу съездил, спустя десяток лет после своей мечты.

И мысль эта, что все мечты, ВСЕ мечты сбываются – была для него новой – и привлекательной. Что-то волшебное было в самой этой мысли. Что вот, мол, оказывается, – как жизнь просто устроена. Мечтай – и тебе дастся. Только мечтай. И обязательно это случится. Рано или поздно, но случится…

И он, задетый тем, что миллион-то ему в руки еще не пришел, подумал: надо просто продолжать об этом мечтать. И было что-то возбуждающее в том, что могла принести осуществленная эта мечта.

Он, Веня – миллионер!

Причем не просто миллионер – долларовый миллионер!

И возбужденный этой мечтой, забывший уже и о Светке, и о встрече выпускников, стоял он у окна на этой Богом забытой станции и мечтал:

– Хочу подержать в руках миллион долларов…

…Он был Вездесущим и Всемогущим.

Он существовал везде и мог – все.

Он был – Бог.

Он был – Творец.

И – помогал творить другим. Помогал, просто утверждая их желания и делая все, чтобы желаемое свершилось.

Он – миллиарды тонких вибраций, которые вибрировали в ответ на запросы и желания. И – побуждали к действию тех, от кого зависело выполнение желания.

И в этом была удивительная игра – сценариев и действий, ситуаций и положений, приводящих к желаемому…

…Раздражение было внезапным и каким-то резким, как будто бы включили в нем что-то, просто нажав кнопку: в одну секунду почувствовал он вдруг неприязнь и ко дню этому, и к уже привычному, но нудному голосу диспетчера: «Поезд № 342 Воркута – Москва ожидается прибытием…» и к физиономии добродушного, заторможенного и поэтому постоянно вызывающего шутки сержанта Нечипоренко.

Просто невтерпеж стало ему тут – в дежурке вокзала, в которой и хотел он отсидеть последние два часа дежурства. Обычного дежурства, как сотни предыдущих, тоскливых и долго тянущихся, потому что не могло быть ничего интересного или необычного в этом привычном дежурстве на маленькой железнодорожной станции. Люди сходили здесь с одних поездов и пересаживались в другие, и было это привычно и как всегда спокойно: поезда здесь останавливались днем, пассажиры еще не успевали ни напиться до состояния буянства, ни потерять свои вещи. Была эта станция тихой, и дежурства были тихими – так, обычная работа: пришел, отсидел положенное, для проформы раз в час вышел, по станции походил, чтобы на глаза начальству попасться, – и несешь вахту дальше. Так было всегда. Только не сегодня.

Сегодня его, что называется, раздирало. Вдруг ни с того ни с сего захотелось ему выйти на перрон, и пошел он по перрону, раздраженно рассматривая привычную колею, и привычный перрон, и знакомые скамейки, и немногих пассажиров – обычных, сидящих в маленьком зале в неудобных жестких креслах и ожидающих московского поезда.

И когда подходил он к скамейкам этим, сам еще не ожидал того, что сделает – просто вдруг, ни с того ни с сего сказал он строго и официально: «Предъявите документы!» И посмотрел на мужчину, недоуменно вскинувшего брови, как бы даже извиняясь, мол, брат, сам не знаю, чего это меня несет, но уж если я это сказал, то будь добр, давай, показывай…

И, наверное, этим бы все и кончилось – ну, подошел к мужику какому-то, ну, проверил документы, исполнил вроде бы свой долг – следить за порядком на отведенном ему объекте, но мужчина этот, который сначала только брови удивленно вскинул, повел себя совсем уж неожиданно и странно.

Встал он с кресла своего жесткого. И снова сел. И опять встал, и – тоскливо как-то по сторонам посмотрел, даже не посмотрел, а глазами стрельнул, – как будто примеряясь, куда бежать.

И все это произошло быстро, в какие-то несколько секунд: нервная его, суматошная какая-то торопливость. И чувство ужаса мелькнуло в его глазах, так ему, подошедшему проверить документы, показалось. И потом – спокойно уже, как будто бы внутренне смирившись с происшедшим – достал он из внутреннего кармана куртки свои документы и протянул их, но руки его дрожали. Руки его точно дрожали.