Kitobni o'qish: «Искала я милого моего»

Марта Кетро

Shrift:

Серия «Женщины и коты, мужчины и кошки»

Редакционно-издательская группа «Жанровая литература» представляет книги

МАРТЫ КЕТРО

Бродячая женщина

Все девочки снежинки, а мальчики клоуны

Горький шоколад. Книга утешений

Госпожа яблок

Женщины и коты, мужчины и кошки

Жизнь в мелкий цветочек

Знаки

Искала я милого моего

Искусство любовной войны

Как поймать девочку

Как сделать так, чтобы тебя любили. (В Интернете)

Книга обманов

Лимоны и синицы

Магички. Орден Воробьиного сычика

Московские фиалки

Нервные окончания

О любви

Осенний полет таксы

Песни о жестокости женщин, мужском вероломстве

и общечеловеческой слабости

Письма Луне

Рассеянная жизнь

Справочник по уходу и возвращению

Только и разговоров, что о море

Три аспекта женской истерики

Улыбайся всегда, любовь моя

Умная, как цветок

Хорошенькие не умирают

Хоп-хоп, улитка

Чтобы сказать ему

АВТОР-СОСТАВИТЕЛЬ:

Вздохнуть! И! не! ды! шать!

Зато ты очень красивый

Лисья честность

Мартовские коты

Носочки-колготочки

Плохие кошки

Психи и психологи

Скажи!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Тонкий, едва уловимый звон разливался в ясном весеннем воздухе, поднимаясь над пустынными улицами дремлющего города. Если разобрать звук на составные части, то окажется, что это поёт фонтан на Белой площади и позвякивают медные браслеты – хорошие хозяйки спешат с корзинками на утренний рынок, пока свеж ночной улов. Одна такая проскользнула мимо Эмилии, и та успела отметить худую высокую фигуру, закутанную в расшитую ткань, как принято у жительниц пустыни, берегущихся от солнца и нескромных взглядов. Именно её браслеты звенели, скатываясь по тонкой руке от запястья к локтю и обратно – всякий раз, когда женщина поправляла дымчатый шёлковый платок, скрывающий лицо. Третьей же нотой был отдалённый детский плач – полдюжины голосов сливались в высокую серебристую мелодию. В переулке позади площади жила нянюшка, к которой матери приводили малышей, прежде чем отправиться на работу, и сонные дети хныкали, но быстро успокаивались – Эмилия знала, что уже через полчаса там зазвучат смех и счастливые вопли. Именно поэтому она ценила эти минуты тишины, наполняющие её небольшое нервное сердце покоем. Но сегодня было что-то неправильное вокруг, и она раздражённо понюхала воздух: сладкий чубушник, мокрые кувшинки в пруду, тень тяжёлых масляных духов той женщины, что почти скрылась в конце улицы, и свежий железистый запах крови, тянущийся из ближайшей подворотни.

– Дерьмо! Такое утро испоганили, – процедила сквозь зубы госпожа Эмилия Грим и обречённо пошла на запах.

В тёмном углу возле стены сидел бродяга, он раскинул длинные ноги и вроде бы спал, свесив голову, но на штанах, там, где у обычного пьянчуги расплылось бы пятно мочи, темнела лужа подсыхающей крови.

Эмилия снова выругалась, пожала плечами и вернулась на площадь. Это не её дело.

И всё же через час, завтракая на веранде в компании кошек, она снова вспомнила утреннее происшествие – глухое недовольство никуда не делось, это была лучшая часть суток, любимая площадь, это был её город, в конце концов, и никто не имел право портить ей настроение. В газете пока ничего, новость появится в вечернем выпуске, но вряд ли на первой полосе. И потому Эмилия пила кофе и просматривала письма, морщась от раздражения, и всем сегодняшним корреспондентам не повезло, никто из них не получил от неё ответа.

Звук колокольчика стал неожиданностью, все вокруг знали, что не следует беспокоить госпожу за завтраком, но теперь она даже обрадовалась: будет на ком сорвать зло. Бесшумно подошла к воротам, пару секунд послушала, хмыкнула и распахнула створку. Сейчас кому-то достанется! И не кому-нибудь, а старшему следователю по особо важным, по совместительству её бывшему, Орену. Эмилия говаривала «бывший мужчина – не мужчина», и, хотя в данном случае умудрилась сохранить к нему некоторое уважение и даже тепло, лучшей когтеточки и придумать нельзя – честный, всё ещё любящий, печальный, а сейчас к тому же и сердитый Орен был идеальной кандидатурой.

– Вот только не начинай, Эмили, – с порога сказал он и тут же проиграл.

Эмилия скользнула по нему взглядом и вернулась на веранду, кошки на всякий случай спрятались. Орен пошёл за ней, но свернул на кухню и минуту спустя появился с чистой чашкой. Он точно знал, что её джезва рассчитана на две порции и Эмилия ещё не успела закончить первую. Любовь выглядит именно так – вы уже десять лет не вместе, но ты всё ещё помнишь, в какое мгновение после щелчка зажигалки нужно подсунуть пепельницу ей под локоть, чтобы пепел не упал на платье. Правда, за прошедшие годы любимая может бросить курить или перейти на трубку, но пить кофе Эмилия не перестала, и Орен, сделав глоток, замер и сдавленно произнёс:

– Ой-вавой, каждый раз как первый. К этому нельзя привыкнуть, но сегодня ты превзошла сама себя. Не думал, что такое возможно. Браво, браво.

Эмилия имела несколько талантов, кое-что делала мастерски, многое просто хорошо, в двух вещах была гениальна, но кофе, кофе она варила отвратительно. И, судя по реакции Орена, за эти годы стало только хуже. Она могла бы сказать, что лишь нахальный недоумок сначала отнимает у женщины кофе, а потом её же упрекает, не нравится – не пей, и вообще, какого чёрта. Но больше всего на свете Орена бесило её молчание, и потому Эмилия только улыбалась, остро ощущая, как по веранде разливается его злость, а её собственные нервы, наоборот, успокаиваются, наполняясь энергией. «Ещё немного, и ты исправишь мой день, дружочек», – подумала она. Краем глаза заметила, что заинтересованная кошачья тень выглянула из-под кресла, но гость её конечно же не заметил.

– Значит, – тем временем продолжил Орен, – я правильно зашёл, ты сегодня спала одна.

Ну да, в ином случае она бы пила отличный кофе, который мужчины варили прежде, чем их выставят за порог. Это был один из её талантов, она всегда чувствовала хороших любовников, которые готовят идеальный кофе. Её мужчины могли быть любого возраста, расы и статуса, но эти два свойства оказывались у них непременно.

– Спала одна и с утра гуляла. Так что ты видела?

Эмилия чуть склонила голову к плечу и посмотрела на него, как удивлённая безмозглая птичка.

– Эмили, я, между прочим, мог бы тебя прищучить, знаешь ли!

Она приподняла левую бровь, и к горячей волне его злости добавилась нотка горечи.

– Была на месте преступления и не вызвала полицию, имею право задержать до выяснения!

Эмилия протянула руку к маленькой белой бабочке, собирающей нектар из цветущего апельсина, и та покорно перелетела к ней на ладонь.

– Чёрт, какая же ты невыносимая. Ладно, слушай.

Малыш Ронни танцевал в «Нефритовой устрице», по вечерам выступал на сцене с сольными номерами, а потом уходил в кабинеты на индивидуальное обслуживание. Дамы его обожали, и потому он держал высокие расценки, не принимая больше одной клиентки за ночь. Он даже утверждал, что работает не ради денег, а из любви к разнообразию женского мира, но злые языки говорили, что причина кроется в извращённом тщеславии – Малыш Ронни из года в год занимал первую строчку в списке «золотых стержней» (был и такой рейтинг в свободном городе Мелави) и ужасно любил помахать своим сокровищем перед публикой. Выступления так его горячили, что грешно было не воспользоваться какой-нибудь восхищённой зрительницей. В конце вечера он иногда устраивал аукцион, и победительницы выкладывали впечатляющие суммы за доступ к легендарному телу. Малыш был уже не в том возрасте, чтобы его пушка работала безотказно, но возбуждение от всеобщего внимания пока выручало. А кроме того, «золотой стержень» просто так не дают – член и правда был очень большой и красивый, наверное, лучший из всех, что Эмилии доводилось видеть. А видела она немало и прекрасно помнила Малыша Ронни с той стороны, пусть и не признала его в лицо там, в подворотне, но будь он голым, сообразила бы мгновенно. Но увы, его прекрасную штуку кто-то аккуратненько отрезал и унёс. «Варвары», – грустно подумала Эмилия.

– Естественно, вчерашних гостей опрашивают, – продолжал между тем Орен, – против обыкновения Малыш закончил вечер один, и уже не в первый раз. Поползли слухи, что он начал сдавать, мужья Мелави уже сговаривались устроить фейерверк по случаю его первого позора, когда о таковом станет известно. Не успели. Зато теперь грядёт внеплановый праздник среди рогоносцев.

– И траур среди их жён, – Эмилия впервые подала голос.

– Эй, ты что, огорчилась? – Орен всмотрелся в её лицо. – Из-за такого ничтожества?!

– Зато он очень красивый. Был, – вздохнула она.

– Только не говори, что ты тоже… с этим…

– Господи, ну, конечно, не скажу, – насмешливо ответила Эмилия и ощутила в воздухе искры.

Орен взял себя в руки и спросил официальным тоном:

– Итак, что же ты видела?

– Ни-че-го. Пустая площадь, запах крови, свернула за угол и нашла. Труп свеженький, будто не так давно ещё бегал.

– Да, не больше получаса лежал.

– Сидел, – автоматически поправила она.

– Другие дырки на нём были?

– Я особо не разглядывала, но ведь он не просто так позволил к себе подобраться?

– В затылочной ямке довольно аккуратный прокол дагой.

– Кто-то очень ловкий и хорошо знает анатомию.

– Или клиент был не в себе и не дёргался. А чего сама не посмотрела?

– Испугалась. – Эмилия смущённо улыбнулась.

– Ну конееечно. Да если бы не это адское варево, я бы решил, что твоих рук дело – попользовалась, осталась недовольна и того, усекла. Но он бы тебе наверняка сначала кофе сделал, не пришлось бы теперь пить бурду.

– Твои дедуктивные способности ошеломляют. Столь изощрённое логическое построение и ни секунды сомнений в том, что я могла кого-то порезать. Я!

– От тебя всего можно ожидать…

– Я. Ненавижу. Кровь, – сказала она медленно и негромко, но так, что Орену осталось только вздохнуть и подняться.

– Ладно, не злись. Если что-нибудь вспомнишь, найди меня. Похороны завтра, если что.

Дверь за собой он закрыл бесшумно, а Эмилия не сдвинулась с места. Взяла его чашку и допила последние капли. Глупый красивый Орен, такой вспыльчивый и покорный. Он из макаби, коренных жителей блаженной Ареции, населявших здешние края наряду с эрви и бедами. Сейчас страна и особенно Мелави стали домом для самых разных народов, и не все из них сохранили традиции, языки и саму кровь. Но макаби умудрились пронести сквозь время свои главные свойства – воинственность и привычку повиноваться жёнам. Говорили, что их солдаты боятся кинжалов врага меньше, чем шпилек своих женщин, и потому охотно идут служить в армию и полицию, лишь бы пореже бывать дома. Но Эмилия знала, что Орен обожает семейные радости, и даже слегка сожалела, что ей самой муж ни к чему. «По крайней мере, в ближайшую четверть века», – сказала она ему, а он только пожал плечами: «я подожду». С тех пор миновало так много лет, что Эмилия стала опасаться, не ошиблась ли она в сроках, может быть, следовало удвоить. Но Орен был лапочкой, без особой нужды в её жизни не возникал, а сам неизменно оказывался под рукой, если ей требовалась помощь. Правда, такое редко случалось, Эмилия Грим умела справляться со своими делами самостоятельно с шестнадцати, то есть уже лет… не будем уточнять, но несколько больше, чем можно подумать, глядя на неё.

Всё детство Милли хотела быть красавицей, как мама, от которой остался только портрет в гостиной. На нём в косых лучах вечернего света сияло тонкое бледное лицо и прозрачные зелёные глаза; идеальный нос, маленький рот, пышно взбитые каштановые волосы и долгая гордая шея – женщина была совершенна и даже старость не посмела её коснуться, не успела. Живой Милли её почти не помнила, зато дружила с Мадиной – ученицей и новой женой отца. Становиться матерью для чужой девчонки та не собиралась, но и не обижала, а по-своему любила, примерно как младшую сводную сестричку, балованную, но милую. Мадина была красавицей другого рода, с тёмными глазами и большим ртом, вся немного избыточная и немного слишком яркая. Впрочем, такой Милли видела её не всегда, иной раз, собираясь выйти из дома, мачеха делала с лицом что-то такое, отчего с него исчезали почти все краски, и тогда превращалась в смугловатую губастую простушку, на которую второй раз не взглянешь. Когда Милли чуть выросла и отважилась спросить, почему Мадина нарочно тускнеет и становится неприметной, та ответила странно:

– Мужчины предпочитают хорошеньких. Только говорят, что красота бесценна и желанна, а на самом деле она тревожит и бросает вызов. Если хочешь вызвать доверие или привязанность, лучше быть просто миленькой. А полная невзрачность – отличная маскировка.

– А папа тоже такой? – удивилась Милли.

– Нет, папа твой ничего не боится. По крайней мере, женщин – точно.

Милли тогда поняла, но не поверила. Всё равно хотелось быть великолепной, и она с тревогой рассматривала своё лицо – достаточно ли золота в волосах и зелени в глазах, тонок ли носик, хороши ли губы. Но пока она походила на юркую змейку с маленькой головкой, изящную, но не слишком приметную. Мадина говорила, что она идеальна, но казалось, это по доброте. С мачехой большой близости не получилось, они нечасто общались, Мадина пропадала в отцовской лаборатории или ходила где-то по своим тихим делам, а Милли проводила время в школе, возле моря или в лавке. Будучи дочерью аптекаря, она полностью осознавала, что однажды дело перейдёт к ней, и это отличная судьба. Она любила деревянные шкафы с тёмными пузырьками, запахи трав, масел и необъяснимое чувство свободы, которое приходило к ней за работой. Рано проснувшееся чутьё руководило ею, подсказывая соразмерные сочетания компонентов, будь то лекарства или духи. Чтобы стать мастером, ей предстояло изучить химию, фармакологию, медицину, парфюмерию и косметологию, прочитать всю фамильную библиотеку и проделать тысячи опытов. Но уже в детстве она чувствовала вещества, как другие ощущают ноты, естественным образом понимая, как из отдельных звуков сложить мелодию. Со временем начала видеть не просто правильный состав, но и то, подойдёт ли он определённому человеку. Началось это с духов, Милли сделала свой первый запах, когда ей исполнилось девять. Могла бы и раньше, желание уже давно рвалось из неё, как певческий голос, требующий выхода, но отец не позволял. Говорил, что энергия должна аккумулироваться, что неопытный аптекарь может убить человека, сам не заметив как, и запах иной раз бывает опасней кинжала. И лишь на девятый день рождения в качестве подарка он разрешил ей сделать духи.

– Для кого ты будешь создавать запах? – спросил он, и Милли почувствовала, что ответ для него важен. Для Мадины? Для подружек? Или сделать мужскую композицию для отца? Она прислушалась к своему желанию и поняла, что знает точно:

– Для себя.

Как молодые художники, которые учатся на автопортретах, когда нет денег на модель, так и любой исследователь сначала ставит опыты на том, кого знает лучше всех – на себе. Милли думала неделю, ей хотелось вложить в этот запах всё, что нужно сказать отцу о ней самой. О том, что она весёлая, немного непослушная и всё равно умная, как бы ни ругался злющий учитель математики. Что любит море, карамель и папу. И ещё немного о том, какой она станет, когда вырастет.

В эти дни Милли думала о себе так много и напряжённо, как никогда раньше. Смотрелась в зеркало, пытаясь понять, какова она на самом деле и что из этого ей хочется открыть другим людям. Оглядывалась вокруг, отыскивая то, что нужно взять в рассказ о себе, гуляла самыми любимыми улицами, покупала на рынке сладости и цветы – в лаборатории были все нужные экстракты, но она искала впечатления. Зато, когда нашла, дело пошло быстро, на восьмой день Милли попросила ей не мешать и спустилась в лабораторию. Казалось, времени прошло всего ничего, но, когда она вернулась в свою комнату с флаконом, занимался рассвет. Милли помылась, расчесала волосы и переоделась в тёмное платье, которое делало её взрослей. Она понимала, что сегодня у неё экзамен и от него зависит будущее. Отец её очень любит, но всё равно не допустит к работе, если она провалится.

Когда вошла в гостиную, он уже был там, подтянутый и свежий, но Милли поняла, что отец тоже сегодня не спал. Она отдала ему флакон, он открыл и поставил его на стол – к запаху следовало приближаться медленно. Закрыл глаза и вдохнул. Перед ним была смеющаяся маленькая Милли, будто нарисованная на стекле – улыбка, глаза, русые волосы и солнце, бьющее сквозь неё.

– Неплохо, неплохо, – сказал он.

Это была лишь первая часть испытания, теперь предстояло самое главное. В комнату вошла Мадина и протянула ему руку, он взял иглу, обмакнул в духи и провёл черту по тонкому запястью, затем проделал то же самое с Милли. Подождал немного и поднёс к лицу руку жены. Мадина пахла юностью, игривой девчонкой, сладкоежкой и хулиганкой, кокетством и дерзостью – наверное, ей понравится иногда носить такое.

– Мило, – это в самом деле было хорошо. Духи, созданные для определённого человека, не обязаны раскрываться на всех остальных, но всё равно должны оставаться интересными.

А затем пришла очередь Милли.

Рисунок ожил, девочка вплела в волосы цветок апельсина и танцевала на морском берегу, потом оглянулась на него и внезапно изменилась. Она на глазах повзрослела, не слишком сильно, но стала серьёзней и собранней. Ещё раз улыбнулась и ушла.

Он потёр глаза и понял, что они влажны, обнял дочь и вдохнул запах её волос – детский, какое счастье, что совсем ещё детский.

– Молодец, котёнок, и спасибо тебе.

– Ты чего, пап, за что?

– Ты лучше, чем я ожидал. – И добавил совсем тихо: – Ты лучше, чем я заслуживаю.

Последней фразы Милли не поняла, но ей было достаточно, что она справилась. Теперь отец будет учить её по-настоящему, не дважды в неделю, а почти ежедневно, и наконец-то откроет для неё тот высокий шкаф, где прятались компоненты лекарств. Ведь духи, мыло и кремы – это только начало, Милли хотела стать настоящим аптекарем, который способен управлять жизнью и смертью.

Так начался лучший год в той её жизни. После школы она спешила домой, чтобы поесть и потратить часок на домашнее задание, а потом наконец-то спускалась в лабораторию, где с ней работал отец или Мадина. Правда, в девять её оттуда выставляли, но были книги, которые она читала почти до утра. Милли пыталась заниматься даже в выходной, но отец вместо возражений достал с полки трактат о человеческом теле.

– Будь добра прочесть и написать доклад о том, каковы оптимальные условия для существования и правильного функционирования человека. Как только закончишь, вернёшься в лабораторию.

Милли уложилась в два дня и явилась к нему просветлённая:

– Оказывается, все эти глупости не бессмысленные вовсе, сон, правильная еда, прогулки и отдых нужны не потому, что взрослым так хочется. – И она выложила на стол длинный список, включающий режим дня и диету, которую отец счёл чересчур строгой.

– Забываешь о радости жизни, ну да ладно, разберёшься ещё. Всё поняла?

Милли только кивнула. Она не дурочка, как могло показаться, наоборот, слишком умна и уже привыкла, что всякую данность взрослого мира нужно проверять логикой и практикой. В результате оказывалось, что многое «нельзя» очень даже допустимо, без «необходимого» можно прожить, а всякое там «неприличное» или «святое» почти всегда иллюзорно. Ей достаточно легко давались прогнозы на уровне школьной и домашней жизни – Милли замечала столько деталей, что они часто складывались в понятную картинку ближайшего будущего, о которой лучше бы помалкивать. Поначалу-то она могла предупредить учителя, что соседка по парте скорей всего не придёт сегодня, а потом удивлялась его недоумению. То, что папаша Сонии вчера вернулся весь избитый и теперь девочка ухаживает за больным, для неё было так же очевидно, как и знание, что красная луна предвещает песчаную бурю, – зарплатный день у докеров всегда заканчивался попойкой, а потом и дракой. Злой, но туповатый Мирек неизменно в неё ввязывался и получал по шее. А что докерам платят ровнёхонько пятнадцатого, она помнила, потому что их жёны всегда брали лекарства в долг до шестнадцатого. Поэтому ещё с вечера Милли напоминала отцу, что нужно заготовить побольше свинцовой примочки. Он-то её понимал отлично, а вот в школе начинали шептаться и называть ведьмой – с чего бы девчонке из чистого района знать, кого этой ночью избили в портовых кабаках? Так что Милли научилась не высовываться, но втайне жалела, что магического дара не было на самом деле, а так хотелось бы. Отец учил Милли простейшим схемам, позволяющим собирать энергию, но выкачивать её она не умела. Это как дождь – одно дело выставить во двор ведро и набрать немного воды, а другое дело – вызывать ливень щелчком пальцев. Зато всё, что можно было прочитать и применять, Милли вызубрила. Ей легко давались чертежи и таблицы, построение причинно-следственных связей и наблюдение за вероятностями. Ошибалась она редко, обычно там, где дело касалось отношений мужчин и женщин – чувства нарушали прогнозы. Также проблемой были глупцы, которые зачастую действовали импульсивно и вопреки собственной выгоде, но Милли решила учитывать их как переменную величину.

Всё это звучит несколько тяжеловесно, но на самом деле Милли оставалась ребёнком, хоть и увлекалась серьёзными вещами. Любое событие, да и весь мир казались ей мозаикой, на которую можно взглянуть сверху и найти закономерности. Случайных кусочков будет много, но, если хорошенько присмотреться, обязательно разглядишь какой-нибудь орнамент. Милли искренне верила, что смысл есть во всём, нужно только его найти и вытянуть, как единственную золотую нить, спрятанную в переплетениях многоцветной узорной ткани.

В своих изысканиях Милли была совершенно счастлива, и так продолжалось ровно до следующего дня рождения. Десятилетие решили отметить в Джерабе – столице, которую многие считали центром мира. Джераб был оплотом трёх религий, в нём хранились щепки Святого Колеса, высился золотой купол молитвенного дома эрвийского бога Аль-Раши и стояли руины храма Безымянного, которого чтили макаби. Город считался священным, и всякие распри в нём запрещались, светские праздники проходили не в пример тише, чем в распутном Мелави, зато было много красивых и древних мест, ухоженные парки утешали прохладой, а рынки поражали богатством и многолюдностью. В столицу Мадина и Милли поехали вдвоём, отец, как всегда, работал и поздравил дочь, подарив бесценную вещь – кристалл-накопитель, собирающий шальную энергию, которую можно потом забрать одним прикосновением, без всяких сложных схем и ритуалов. Накопитель поглощал, в том числе, и выплески эмоций, как своего владельца, так и чужие, и сохранял их энергию впрок. Эти кристаллы, в отличие от обычных, стоили бешеных денег, и счастливые обладатели прятали их на груди, скрывая от посторонних глаз, потому что такие артефакты могли сдёрнуть с шеи вместе с головой. Милли даже не подозревала, что отец, простой аптекарь, обладал столь дорогим предметом, и тем более не думала, что он передаст его ей. Но отец снял с себя тонкую тусклую цепь с кристаллом, надел на дочь и сказал:

– Ты ведь понимаешь ценность этой вещи? Для остального мира твоя жизнь стоит гораздо меньше, поэтому не дай Колесованный проболтаться о ней кому угодно.

– Но если она так опасна, почему?..

– Хочу, чтобы сегодня она была у тебя, а завтра поглядим, где её лучше хранить.

На прощанье отец обнял её очень крепко, но Мадина уже подкатила к воротам и просигналила, и он разжал руки. Они поехали на шикарном красном мобиле, который редко покидал гараж, потому что выглядел вызывающе. Для обычных поездок Мадина предпочитала неприметную чёрную машину, но сегодня им предстояла кутёж. Они остановились в старейшей гостинице Джераба, которая не выглядела роскошной, зато с крыши её открывался дивный вид. Город лежал как на ладони и очаровывал с первого взгляда. Невысокие дома из белого камня розовели в вечернем солнце, спускаясь с холмов, как стада овечек, по торговым улицам текла яркая толпа, а возле храмов собирались люди в светлых одеждах. Горный воздух был настолько прозрачен, что можно различить море на западе и жёлтые камни пустыни на востоке, светло-зелёные поля, окружённые искусственными каналами, на юге и тёмные северные леса. Но Милли притягивал сам город, не такой весёлый, как Мелави, зато таинственный и прекрасный. У них был всего один вечер, и следовало успеть до закрытия лавок – отец выдал Мадине грандиозную сумму на расходы. Милли спокойно рассматривала платья и украшения, затрепетала только в книжной лавке и надолго там застряла. Потом был ужин в одном из лучших ресторанов города, который выглядел как и всё лучшее в этом городе – скромным, старым и красивым. А ночью Милли снова выбралась на крышу и всё не могла насмотреться на золотые огни, дышала запахом Джераба, в котором смешивалась и прохлада, и дымная горечь, и ладан, и пустынный жар. Подумала, что если бы сейчас составляла духи для себя, то они были бы немного другими и обязательно включили в себя эту ноту и ещё аромат солнечно-жёлтых булок, купленных у Судейских ворот.

Милли уснула, как только легла в постель, потом открыла глаза и поняла, что уже рассвело и горлицы воркуют за окном. После она часто думала, какой на самом деле была эта ночь, которую будто вырезали из её жизни. Но тем утром она ни о чём таком не помышляла, а сразу помчалась смотреть на просыпающийся город и задохнулась от его красоты – теперь его весь заливало золото, сияли и белые дома, и крыши храмов, и тонкая полоска моря на западе, там, где сейчас пробуждался Мелави. Они с Мадиной ещё немного погуляли, накупили подарков друг другу и отцу, а потом сели в мобиль и покатили обратно. Дорога ныряла по холмам вверх и вниз, а Милли хотелось смеяться и петь, как птичке, без слов, а потом обязательно донести свою радость до отца и разделить её с ним, как ту жёлтую, ещё тёплую булку, которую она с утра купила специально для него и теперь изо всех сил старалась не съесть.

Калитка была не заперта, но встретил их не отец, а свежий железистый запах крови, который Милли сразу узнала, хотя не так часто ей приходилось нюхать кровь, разве что на рынке в мясном ряду.

Она ринулась в дом, Мадина попыталась её удержать, но Милли выскользнула из цепких рук, как змейка, и устремилась на этот запах – по коридору, вниз по лестнице, в лабораторию. Тяжёлая дверь с шестью замками была распахнута, и Милли с порога увидела отца. Голова запрокинута, лицо отрешённое, будто он закрыл глаза и повторяет про себя состав лекарства, прежде чем приступить к приготовлению. А вот ниже шеи он весь покрыт потемневшей кровью, кожа на груди свисает лохмотьями, а под ней… Милли не досмотрела, потому что Мадина схватила за руку, повернула к себе, а потом прижала к её лицу резко пахнущий платок и удерживала его до тех пор, пока всё вокруг не перестало существовать.

Милли очнулась в незнакомом доме, в чужой постели, и у неё не было ни секунды блаженного неведения, она сразу вспомнила всё, и тело отца встало перед глазами. Она ещё не знала, но картина разгромленной лаборатории и мертвеца, привязанного к стулу, осталась с ней надолго. Не только перед сном, когда она закрывала глаза, – достаточно было на минуту задуматься, отвлечься от повседневных дел, и перед ней снова возникало спокойное лицо, окровавленная кожа и обнажившаяся плоть, которую она не успела разглядеть тогда и теперь день за днём была вынуждена всматриваться в призрак. Казалось, если она сможет увидеть всё до конца, то наваждение её покинет.

Но в тот первый день своей новой жизни она просто повернула голову и увидела бледную Мадину, лежащую рядом. На секунду показалось, что она не дышит и тоже мертва, и все мертвы, одна Милли обречена быть живой среди трупов. Она зажмурилась и закричала, и кричала до тех пор, пока сильные руки не встряхнули её, как куклу. Ласковый голос, противоречащий жёстким, почти грубым прикосновениям, зашептал «тихо, тихо, тихо», а потом она снова ощутила знакомый горький запах и утонула в беспамятстве.

В следующий раз она открыла глаза и сразу увидела вполне живую Мадину, которая подала ей стакан с водой. Кисловатый привкус насторожил Милли, она испугалась, что опять провалится в сон, но это был всего лишь лимон. Жажда не отступала, она проглотила воду залпом и сразу потянулась за кувшином. Мадина подождала, пока она напьётся, проводила в туалет, затем отвела обратно в ту же маленькую светлую комнату, и там они наконец-то поговорили.

Вернее, говорила Мадина, а Милли только слушала, потому что всякий раз, когда она открывала рот, губы не подчинялись. Не онемела, нет, но при любой попытке заговорить наваливалось полное и окончательное ощущение бессмысленности. Мадина сказала, что отец убит, но на этом дело не кончилось, за их городским домом следят, и потому они будут жить тут, в тайном горном убежище. Отец специально приготовил его на случай беды, про него не знала ни Милли, ни кто-либо из друзей. И оставаться в нём придётся не месяц и не два, а годы, здесь она будет учиться, тренироваться и, да, лаборатория у них есть, так что и работать тоже.

– Я обещала твоему отцу, – мрачно закончила Мадина, – что ты выживешь и вырастешь сильной. Поверь, я не в восторге от перспективы торчать тут с тобой, но Генрих… он был хорошим человеком, так что ради него, не ради тебя.

Милли могла бы ответить, но зачем? Что бы она ни сказала сейчас, разве это вернёт отца? Разве время отмотается назад, как рулон узорчатой ткани, и вернёт её в ту точку, где он был жив и обнимал её тёплыми большими руками, а его кожа не висела кровавыми лохмотьями и под ней… Не думать.

Потянулись долгие вязкие дни, каждый из которых ничего не стоил, потому что ничего не мог изменить. Милли вставала с постели, умывалась, ела, совершала пробежки по окрестным холмам, читала книги и выполняла задания, но только когда Мадина требовала. Если та с утра не входила к ней в комнату, то день не начинался и Милли не вылезала из-под одеяла. Но внешняя апатия не означала, что она пребывала в равнодушии. О нет, Милли испытывала ужас и гнев, и все силы тратила на то, чтобы удержать остатки рассудка в узде, не заорать и не утонуть в красных беспощадных волнах. Потому что сразу, едва удалось начать связно мыслить, она поняла, что отец умер из-за неё. Она бездумно приняла в подарок кристалл и уехала развлекаться, а в это время пришли воры, которые знали, что драгоценность должна быть в доме. Они пытали отца, пока Милли любовалась белым городом, ела нежную форель, безмятежно спала, перебирала всякий хлам в лавочках и покупала жёлтую булку – а они его убивали. Будь кристалл на месте, забрали бы и ушли, но теперь из-за глупой жадной Милли отец мёртв.