Kitobni o'qish: «Это в твоей крови»

Lupus pilum mutat, non mentem.¹

Руту разбудил протяжный вой и заставил рывком сесть на продавленном матрасе.

– Снова пожар? – ахнула она в пустоту.

От резкого движения сорочка сползла с плеча, обнажая покрывшуюся мурашками кожу. Зябко поежившись, Рута откинула с ног изрядно полинявшее одеяло и подбежала к окну, за которым в вечернем полумраке вырисовывались очертания каменной ограды.

Три века назад особняк стаи Дескур гордо именовался замком, и слава о нем гремела до самой Варшавы, но теперь от былой роскоши осталось лишь обветшалое крыло, где когда-то давали балы, и земляной вал. Рута много раз уговаривала отца перебраться в город. Глава стаи упрямился, заявляя, что не сдвинется с места и будет защищать честь предков до последнего рыка. Вот только обороняться было не от кого. Чужаки в глушь не заходили, а соседняя стая Брезов уже двадцать лет придерживалась пакта о перемирии.

– Неужели послышалось? – пробормотала Рута, прищуриваясь и отчаянно пытаясь уловить движение во внутреннем дворике.

Единственный фонарь на углу не горел, как и лампы вдоль дорожки. Для матерой волчицы темнота не стала бы помехой, но Рута в отличие от старшего брата еще ни разу не обращалась. Не умела, да и не хотела, тоскуя о другой жизни – в большом городе, среди разношерстной толпы. Отцу бы это не понравилось, и смелые мечты приходилось держать в тайне.

За окном медленно сгущались сумерки. Понадеявшись на нюх, Рута распахнула скрипучую створку. С опаской потянула носом, силясь учуять дым, но ночной воздух был свеж как вода в горном ручье – ни гари, ни запаха чужаков.

Внезапно вой повторился – хриплый, надрывный… и такой знакомый.

Сердце в тревоге заколотилось сильнее.

– Отец?

На зов никто не ответил, лишь хлопнула входная дверь, и под окнами пронеслась косматая тень – на бегу обратившийся волком брат скрылся в зарослях.

– Мартин! Что стряслось? – прокричала Рута ему вслед.

И босиком кинулась в коридор, предчувствуя беду.

До лестницы добежать не удалось – путь преградил старый Януш. Он прислуживал отцу, сколько Рута себя помнила. Седой, немногословный и угрюмый, и такой же ветхий, как их особняк.

– Вернитесь в спальню, пани.

Морщинистая рука крепко стиснула предплечье, не давая продолжить путь.

– Но отец… – запротестовала Рута.