Kitobni o'qish: «Собрание стихотворений. Роман в стихах (сборник)»

Shrift:

* * *

Марлена Рахлина
Автобиография (2002)

Я родилась в 1925 г. в Санкт-Петербурге. В 1936 г. семья переехала в Харьков и тогда же родителей, коммунистов с 18 лет, исключили из партии. В 1950 их посадили за то же самое, за что исключили. Вернувшись, они рано умерли.

В 1944 году поступила на филологический факультет Харьковского университета. Там я познакомилась с Борисом Чичибабиным. Мы с ним, как тогда это называлось, «дружили» (век назад сказали бы – «были помолвлены»). Через год Бориса посадили на пять лет, и я трижды ездила к нему в Вятлаг. Дружба с ним продолжалась до его смерти, хотя – только дружба. В университете же я нашла ближайших, на всю жизнь, друзей – Юлия Даниэля и Ларису Богораз. После окончания университета всю жизнь проработала учителем русского языка и литературы – сначала в сельских школах, затем в Харькове. Была замужем, в 2000 г. овдовела. Имею двух детей, двух внуков и правнучку.

Стихи начала писать в 12 лет. Но писала их «платонически», не думая о публикации. На излете «оттепели» напечатала две книжки. В 1968 г. это все кончилось (мне рассказали, что на меня написали донос братья-поэты, что я переписываюсь с врагом народа Даниэлем, и поэтому меня нельзя печатать). Трижды публиковалась в «Континенте» (№№ 30, 36, 62), в «Русской мысли». Начиная с 1990 г., я выпустила пять книг стихов и еще книгу переводов «Златокудрая красавица» из гениального украинского поэта Васыля Стуса. Дальнейшие же переводы его стихов входят в мои планы, как говорил Лев Толстой – Е. Б. Ж.

Яна Галаган
Биографический очерк

Марлена Давидовна Рахлина родилась 29 августа 1925 года в Ленинграде. Она была первым ребенком у Давида Моисеевича Рахлина (1902–1958) и Блюмы Абрамовны Маргулис (1902–1964). Искренние коммунисты, они даже имя своей дочке дали в честь Маркса и Ленина. Вот что пишет поэт об этом: «Я не люблю своего имени: любой мало-мальски осведомленный человек сможет сразу прочитать в нем судьбу – и нашу и, тем более, наших родителей: конечно, схематически, конечно, с вариантами. Наш вариант не самый страшный (хотя для нас он страшен вполне достаточно!)».

Любимая всеми, Марлена росла покладистым, добрым и веселым ребенком. Главным ее воспитателем был Петербург, его «центр, Невский проспект, берега Невы, Адмиралтейство, церкви и соборы, Летний сад, Зимний Дворец, Площадь – все это живое и стройное, навсегда оставшееся в душе ребенка в виде ее основы и залога». Красота Петербурга, его соборы и церкви повлияли на религиозные чувства: «Я поняла лет в девять, что Бог есть, приняла я эту религию свою без сомнений, в ее христианской модификации… Молилась, крестилась, молитвы выдумывала сама».

Большую часть времени Марлена проводила за чтением книг. Она рано научилась читать. Любовь к художественному слову ей привил отец, который сам писал стихи, великолепно знал и любил русскую поэзию от Пушкина до Блока и Маяковского. В доме была большая библиотека, и девочка читала книги запоем.

В 1936 году родителей ее исключили из партии. Отца – якобы за троцкизм, мать – якобы за зиновьевщину. Перед тем отца перевели из Военно-политической академии им. Толмачева в Харьковскую военно-хозяйственную академию. Семья переезжает в Харьков. Благодаря переезду, родителей тогда не арестовали, хотя многие товарищи и родственники уже были в лагерях.

Ключевым моментом, перевернувшим жизнь Марлены, стал эпизод, когда она из любопытства прочитала письмо отцу, пришедшее на казенном бланке: «Для восстановления вас в партии не находим оснований. Постарайтесь честной работой снова…». Марлена Рахлина пишет: «Как сильно я чувствую, как бесповоротно помню тот миг. Он был решительным. Именно там, на этой точке начался весь мой путь, и он вел меня через все, что было и что случилось, и привел туда, где я сейчас. Много произошло за это время с моей душой, но все – ясное и темное, торжественное и будничное, понятное и странное – все проистекло из этой точки – с этого вечера».

С шестого класса Марлена решила упорядочить свое чтение. Она составила себе списки русской и зарубежной классики для последовательного хронологического чтения. К 15 годам она проработала всю русскую классику, а зарубежную так последовательно читать не получилось.

Увлечение музыкой также явилось важным фактором становления ее как поэта. Марлена обладала несомненным музыкальным дарованием, она всегда очень любила петь. По воспоминаниям брата Феликса, она могла целый день петь арии, романсы и песни не только домашним слушателям, но и по телефону школьным друзьям. Но самым сильным увлечением было занятие художественным словом. В 8 классе она поступает в студию художественного слова Дворца пионеров, которую ведет педагог А. И. Михальская.

Наступил 1941 год. Окончен 8 класс. Началась война. Марлена с классом поехала на сельхозработы в с. Одноробовка Золочевского района. Домой она вернулась в конце лета. Харьков до начала сентября не бомбили. Жизнь казалась относительно спокойной. И только 4 сентября произошла первая бомбежка города. Бомба упала настолько близко, что сидящую на скамейке Марлену сбросило взрывной волной на тротуар. Бомбежки стали привычным атрибутом жизни.

29 сентября дети с матерью эвакуируются из Харькова. Семья прожила в эвакуации два с половиной года, поменяв несколько мест. Последним таким местом для Марлены был Златоуст. Это был небольшой провинциальный городок, «пыльный, грязный, без зелени». Сразу же по приезду Марлена устраивается ученицей на работу в экспресс-лабораторию 2-ого сталелитейного цеха. После двухмесячного ученического стажа Марлена становится лаборантом. В ноябре 1942 года она решила продолжать учебу в школе. Чтобы совмещать работу и учебу, пришлось попроситься работать в ночную смену, и ей предложили перейти в препараторный отдел. Из воспоминаний: «Пальцы мои закалились до того, что я не обжигалась, хватая горячее с плиты. Поспав дома часа два, я шла в школу, и очень редко выкраивалось время поспать вечером. Я помню очень туманно какой-то холерический период без сна и без особых страданий по этому поводу». В то время она уже регулярно писала стихи.

В феврале-марте 1944 года семья возвращается в Харьков. Марлена поступила на филологический факультет университета. Первый год учебы проходил прекрасно. Ей легко дается учеба. Ее стихи везде приняты. После занятий Марлена посещает литстудию при Союзе Писателей. Она открывает для себя Пастернака и Ахматову, затем Волошина, Анненского, Андрея Белого и Сашу Черного, Мандельштама и Цветаеву. Окончательно складывается ее стиль. Появляются новые студенческие товарищи. Некоторые стали друзьями М. Рахлиной на всю жизнь – это Иосиф Гольденберг, Лариса Богораз, Юлий Даниэль и другие. Ее стихи ценят и хвалят харьковские литераторы: критик Григорий Гельфандбейн, поэты Лев Галкин, Марк Черняков, Игорь Муратов, а в Киеве – «старейшина русских поэтов Украины» Николай Ушаков.

На втором году учебы произошла встреча с Борисом Чичибабиным. Прочитав его стихотворения, Марлена сразу поняла, что судьба свела ее с настоящим, талантливым поэтом. Очень скоро они стали очень близкими друзьями, не расставались. Борис был влюблен, собирался жениться, готовился сдать экзамены за два года, чтобы дальше учиться вместе.

Летом Бориса арестовали. У Марлены началась новая жизнь. Она пыталась выручить его, надеялась на заступничество литераторов, но те были бессильны ей помочь. Тогда она пошла в КГБ с наивной надеждой, что там разберутся и поймут, что арестовали честного комсомольца. Бориса увезли в Москву. В 1946 году Чичибабин получает за стихи 5 лет Вятлага. Почти все друзья и знакомые старались обойти ее стороной. К ней домой приходили только Иосиф Гольденберг и Станислав Славич. А она, вопреки уговорам родителей, боявшихся за судьбу дочери, трижды ездила к Борису в лагерь.

Настал новый учебный год. Он принес другую беду в жизнь Марлены. Начались гонения на писателей и поэтов. В газетах напечатали постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» (1946), ужесточившее идеологический диктат и контроль над советской интеллигенцией, введенной в заблуждение раскрепощающим духом всенародного единства во время войны. Среди них была великий поэт Анна Ахматова. На всех филологических факультетах стали проходить комсомольские собрания, на которых нужно было каяться в «ахматовских грехах». Это было настолько противно и мерзко, что когда очередь доходит до нее, она говорит, что ей не в чем каяться и просит отпустить ее с собрания, мотивируя это тем, что является председателем Литстудии Союза, собрание которой должно начаться через 20 минут. После этого начинается самая настоящая травля. По воспоминаниям брата Феликса, «…Её клевали, как могли, перемывая косточки в различных идеологических докладах, вставляя „примеры“ о ней в выступления и статьи. Например, третий секретарь обкома партии Румянцев, характеризуя одно из её стихотворений, утверждал, что „автор стремится уйти от жизни куда угодно – даже в гарем“». Ей припомнили и поездки в лагерь к жениху, «антисоветчику» Б. Чичибабину. Были угрозы исключить из комсомола. Но судьба оказалась благосклонна к ней в этот раз. Травлю прекратил секретарь партбюро университета факультета профессор-генетик Илья Поляков, как будто сказавший: «Да оставьте вы девчонку в покое!».

На 5 курсе Марлена работает над дипломной работой. Тему работы она выбирает сама: «Из наблюдений над языком ранней поэзии Н. А. Тихонова». Руководителем стал замечательный преподаватель, профессор А. М. Финкель. Они становятся друзьями. Эта дружба продолжалась вплоть до смерти профессора. На госэкзамене произошло еще одно столкновение Марлены с советской системой. Марлена не захотела кривить душой и отвечать на билет в соответствии со «спущенной» из ЦК ВКП(б) конъюнктурной новой «партийной» трактовкой истории русской литературы. Скандал замяли, но тройку по русской литературе поставили.

После университета Марлену направили по распределению в село Берестовенька Красноградского района Харьковской области. В сельской школе она проработала два учебных года с 1949 по 1951. Свою работу она очень любила и чувствовала себя человеком, делающим свое дело. Дети отвечали ей взаимностью.

8 августа 1950 года в один день арестовали родителей. Родителей по статье 58–10 приговорили к десятилетнему сроку в лагерях, отца – за частичную поддержку в 1923 г. на партсобрании троцкистской резолюции, мать – за уход с партсобрания по призыву ректора коммунистического университета в Ленинграде – сторонника Зиновьева. Наступил еще один переломный этап в ее жизни, когда она остается совсем одна, без помощи и поддержки друзей. С этого момента она решает принципиально не писать стихи. Этот перерыв в творчестве длился до 1956 года.

Вернувшись в Харьков, Марлена устроилась в вечернюю школу на поселке ХТЗ. Жила она вместе с братом и бабушкой в маленькой комнатушке на ул. Лермонтовской, 10. Сюда брату пришлось переехать, чтобы сохранить городскую прописку сестре. А 7 ноября она встретилась со своим будущим мужем Ефимом Юльевичем Захаровым. И это был по-настоящему счастливый брак. Ефим Юльевич и Марлена Давидовна прожили в своем счастливом супружестве 49 лет. Марлена посвятила мужу много стихов. А познакомила их сестра Ефима Раиса Юльевна Нефедова, преподававшая историю в той же школе. Сначала она много рассказывает о своем младшем брате, соученике Марлены из параллельного класса 82-й школы, приносит школьную фотографию. А потом приглашает Марлену в себе гости. Уже через 3 недели после знакомства Ефим переезжает жить на Лермонтовскую. Свадьбу играют в июле. В 1952 году у них родился сын Евгений. Когда сыну исполнилось 3 месяца, Марлена Давидовна возобновила работу в школе. Так прошел год. А в 1954 году семья уезжает из Харькова. На несколько лет их постоянным местом жительства стал город Белополье Сумской области, куда Ефима Юльевича отправили «по призыву партии укреплять сельское хозяйство». Он получил должность главного инженера на межколхозной МТС. Семье выделили сельский дом с палисадником и огородом. Туда к ним вернулась из Потьмы мать в 1955 году – ее, тяжело заболевшую в лагере эпилепсией, актировали по состоянию здоровья. А в 1956 уже в Харьков вернулся из лагеря отец.

Так вновь семья воссоединилась в Харькове. И заново приходится налаживать быт. Марлена Давидовна срочно устраивается на работу в школу в селе Рогани, и переезжает туда с мужем и ребенком. В разгаре этой бытовой неустроенности рождается дочка Александра. Через некоторое время Марлена с семьей и родители съезжаются в две комнаты в коммуналке на ул. Подгорной. Но им не суждено было счастливо жить вместе. 7 февраля 1958 года у отца Марлены после долгой и тяжелой болезни случается второй инсульт, и через день он умирает. Ему было всего 55 лет. После его смерти у больной эпилепсией мамы ухудшается здоровье. Через 7 лет, в октябре 1964 года, она скончалась от инфаркта.

В стране наступил период, названный «оттепелью». Прошел XX съезд партии, разоблачивший культ личности Сталина. Начался «поэтический бум». С конца 50-х, на волне массового увлечения поэзией, Марлена Рахлина с успехом читает стихи на поэтических вечерах, посещает литературную студию при Дворце культуры завода ХЭМЗ, на котором работала в течение трёх лет в технической библиотеке. Но только в 1965 году из печати выходит первая книга стихов «Дом для людей». А в 1968 вторая – «Маятник». По воспоминаниям Марлены Давидовны, книги выходили очень тяжело. Далеко не все стихи попали туда в своем первоначальном состоянии. А третью рукопись – «Чего бояться голубям» – уже не опубликовали.

После этого до 1987 года на ее имя негласно был наложен запрет. Она была изолирована от широкого круга читателей. И в какой-то момент она почувствовала себя отверженной. М. Рахлина так объясняет свое положение: «Смирение паче гордости – так можно назвать, что ли… Я никогда ничего не просила в жизни. Ни у кого. И не устраивала. Я настолько привыкла к тому, что печатать не будут, что это абсолютно невозможно для меня, что мне это было совершенно все равно… Я всегда была инакомыслящей, но не всегда об этом знала… От какого бы то ни было огорчения меня спасло безукоризненное чувство отверженности, которое я пронесла нерушимым, видимо, с 37 года, со дня, когда я узнала об исключении родителей из партии. Как по всему выходит, это чувство меня ни разу не обмануло. Я – «другая»! Все, что происходит в жизни нашего искусства и литературы, все, что так близко, так страстно меня касается, – все это как бы не для меня! На этом «празднике» я чужая. Я этим живу, но «оно» не видит меня в упор! Вместе с тем, я знаю, что не ошибаюсь в себе. Я не хватаю через верх, место мое маленькое и скромное, но какое ни есть, оно за мною записано…»

Более 20 лет поэту приходилось писать стихи «в стол». Но читатели-друзья были всегда. За это время произошло много событий. Были вызовы в КГБ, начавшиеся в 1962 году, сперва за чтение «антисоветских» стихов, а позже за их публикацию в парижском журнале «Континент». Особенно не нравилось властям то, что стихи Марлены Давидовны читались по всем «вражеским голосам». Вызовы заканчивались угрозами. Но Марлену Давидовну не посадили, как некоторых ее друзей. Внутренне она была готова к такому повороту событий. В воспоминаниях она пишет, что была настроена отсидеть срок, если дадут. Судьба вновь оказалась благосклонной к ней.

Не так повезло ее друзьям. 12 сентября 1965 года арестовали Юлия Даниэля. Процесс Синявского-Даниэля, стал вехой, отмечающей новый поворот курса партийной политики. Он ясно выразил стремление советского руководства вернуться на старую сталинскую тропу. И в то же время он стал первым открытым политическим процессом при советской власти, когда обвиняемые впервые от начала до конца не признавали себя виновными. Они возражали против квалификации их деятельности как антисоветской и требовали уважения к свободе творчества и свободе совести. Лучшие представители советской интеллигенции не захотели снова стать покорными рабами тоталитарного режима и боролись за отмену приговора, посылая обращения в различные государственные органы и к общественности свободного мира. М. Рахлина никогда не изменяла высоким нравственным принципам, неизменно была на стороне преследуемых режимом, всеми возможными способами вставала на их защиту. Хорошо известны ее многочисленные письма в лагерь Юлию Даниэлю. А когда в 1980 году посадили Генриха Алтуняна, в который раз Марлена Давидовна заняла четкую гражданскую позицию. Она писала письма и стихи в своим друзьям в заключении. Тогда сам факт переписки с политзаключенными был актом большого гражданского мужества. Кроме того, Марлена Давидовна постоянно поддерживали их семьи.

Она писала: «Главное чувство (во всяком случае, главное для меня) – был стыд. Жить было стыдно, а что-то изменить – было не в моих силах. Оттого и было стыдно! Суровым судом судит поэт не только палачей, но и себя, и молчаливое, покорное большинство, которое десятилетиями терпело, соглашаясь жить и без любви, и без Бога, и без души…

В 1971 году Марлена Давидовна ушла из школы рабочей молодежи в исправительно-трудовой колонии, где проработала почти десять лет. Вплоть до ухода на пенсию в 1980 году она работает воспитателем старших классов в детском противотуберкулезном санатории. Специфика работы заключалась в том, что нужно было быть заменять больным детям отсутствующих родителей, это требовало полной отдачи. Все вечера, воскресенья и праздники проводились не со своими родными, а на работе с детишками. Культпоходы, праздники, вечера, дежурства, конкурсы, сценарии, спектакли и стенгазеты… Ученики не просто уважали её, а любили, и, вырастая, становились её друзьями.

За эти 10 лет дети Марлены Давидовны обзавелись семьями, родились внуки Боря и Митя. В 1988 году уехала в США дочка с семьей, а в 1990 году в Израиль – брат Феликс и его семья.

В 1990 году выходит в свет первая бесцензурная книга стихов «Надежда сильнее меня» с предисловием Б. Чичибабина. В 1994 году печатается сборник стихов «Другу в поколенье», в названии которого использованы строчки Е. Баратынского «И как нашёл я друга в поколенье, Читателя найду в потомстве я». В предисловии к ней автор писал: «Мне хотелось сообщить читателю этой книжки свои мысли о том, чем именно мое поколение, которое сейчас уже на исходе жизни, резко отличается от своих отцов и старших братьев…

По-моему, разница между нами и ними как раз в том и заключается, что многие из них (в частности, и Пастернак, и тот же Мандельштам) старались (и отчаивались!) хоть во что-то из официальной идеологии – поверить. А мы – никогда! Вернее будет сказать: уже никогда! Из нас выходили либо марксистско-ленинские циники, уже прекрасно знавшие, что им нужно, либо такие (или более-менее такие) люди, как я…»

В 1995 году выходит книга «Потерявшиеся стихи», Марлена Рахлина впервые публикует некоторые стихи 1944–1965 гг., как она написала – ей стало их «жалко».

В 1996 году в издательстве «Око» вышел билингв с переводами на русский язык замечательного украинского поэта Васыля Стуса «Золотокоса красуня».

В 2000 году Марлена Давидовна овдовела.

С конца 90-х годов поэт вновь много пишет, существенно меняется стиль – становится гораздо ближе к живой, разговорной речи. Марлена Рахлина показывает удивительный пример поэтического долголетия. В 2000 году двумя изданиями выходит книга стихов «Октябрь, на июль похожий», в 2001 году – книга «Чаша», в 2006 – книга «Прозрачные слова», в 2008 – книга воспоминаний «Что было – видали…».

Все это происходит на фоне прогрессирующей тяжелой болезни, к концу 2006 года окончательно уложившей ее в постель. Но физическая немощь не привела к немощи духовной. Ощущение жизни как чуда и счастья не покидает ее до последних дней.

М. Д. Рахлина умерла 5 июня 2010 года. Ее похоронили 7 июня на 2-м городском кладбище. Отпевали в храме Святого Иоанна Богослова, небесного покровителя литераторов, журналистов и философов.

В 2010 году вышел в свет второй билингв Васыля Стуса – «Палімпсести».

Виктор Маринчак
Неназванная скорбь

В 1944 г. девятнадцатилетняя Марлена Рахлина написала стихотворение «Поэзия»:

Жизнь лишь тогда, когда Она опять
дежурит по ночам у изголовья.
А мы не знаем, как ее назвать.
Не памятью. Не мукой. Не любовью.

И сердце с миром затевает спор,
и ждет ее, ликуя и стихая,
и вот она, неназванная скорбь,
приходит и становится стихами.

Согласимся, в этом коротком восьмистишии уже что-то предугадано из того, что станет судьбой поэта. Но есть и то, что требует объяснения. «Она» – это поэзия. И она именуется – «неназванная скорбь». Так ли это? Не полны ли скорбью многие стихи М. Рахлиной в зрелые и поздние годы? Не слишком ли сильным является это утверждение? Многим такое определение поэзии покажется неточным.

Но не будем торопиться с оценками. Обратимся к творчеству поэта и для начала прочтем одно из наиболее тонких и глубоких ее стихотворений «Прозрачный октябрь»:

Пахнет палым листом, пахнет дымом и горькой травой
и несказанным словом упрямое сердце томится,
и летящие стаи кричат над моей головой:
это осень пришла, то прозрачная осень дымится.

Это листья горят, и спешат умереть и согреть,
это тлеет листва изнутри в своей горькой темнице,
это тлеет листва: всё горит и не может сгореть,
и прозрачной стеной окружает октябрь, и дымится.

Метит белым мороз обреченную землю уже,
над багряным и желтым на синем краснеет денница,
и прозрачен октябрь, и надежда все тлеет в душе.
Пахнет палым листом, и не может сгореть, и дымится.

Безусловно, мы чувствуем здесь присутствие печали. Но о чем мы печалимся, вглядываясь в осенний пейзаж? Разве это названо? Разве это можно назвать? О чем здесь речь – о смерти? Или об увяданьи? Или скорее – о прощании? Названа ли скорбь своим именем? А если и сказано, что «надежда все тлеет в душе… и не может сгореть», можно ли однозначно решить, отчего нам грустно? Оттого, что она всего лишь тлеет? Но ведь она почему-то не может сгореть…

Здесь чувство так и не названо. Представлена картина, которая может вызывать некоторые переживания, слышна интонационная мелодия, бьется толчками ритм – и читатель чувствует волнение… Ни мука, ни скорбь не названы, не попали в фокус внимания.

Возьмем другое стихотворение – о жизни, о нелегкой доле:

А прошлое, как старый дом.
Там было холодно и тесно,
но все привычно и уместно,
расставлено, хоть и с трудом.

Но близок новый переезд:
вот-вот, с недели на неделю…
А скарб все ветше, груз тяжеле,
все меньше на повозке мест.

Друг милый, потеснись слегка,
ведь что упало, то пропало.
Теперь поедем как попало,
теперь дорога коротка.

Не плачь! Одна у нас беда,
что все ломается, все бьется,
и вовсе в руки не дается,
и ускользает навсегда.

Не плачь! Мы легкою стопой
пройдем пешком пути остаток,
нагие с головы до пяток,
зато… Ну, плачь… Ну, Бог с тобой…

Все в этих стихах как будто условно и символично. Вместе с тем символика эта прозрачна. Так узнаваем этот излом пути, поворотный пункт судьбы, так знакомы эти обстоятельства. И какая пронзительная печаль за всем изображенным… И ни слова о самой печали. Она и здесь, присутствуя, остается неназванной. Она растворилась в стихах, стала ими, через них звучит не наименование ее – мотив, переживание. Так и было сказано в том раннем стихотворении:

И вот она, неназванная скорбь,
приходит и становится стихами.

Можно в этом утверждении искать выражение позиции нравственной, можно – эстетической. Скорее всего, здесь есть и то, и другое. Этика и поэтика едины в той традиции, к которой принадлежит М. Рахлина. Это традиция тютчевской «божественной стыдливости страданья» и «тайной струи страданья» у Пастернака. За этим сдержанность и целомудрие человека, причастного к высокой культуре поведения и общения. За этим свойственное серьезному художнику понимание, что, прямо говоря о скорби, впечатления о ней не создают.

За этим стремление оградить внутренний мир от доминирования в нем темных, негативных, вносящих смятение переживаний, вывести их в соответствующую им часть шкалы эмоций, придать им статус фона, периферии, противовеса, но не доминанты в мировосприятии, в переживании бытия. Во внутреннем мире, в поэтической экзистенции в рамках данной традиции должны доминировать ясность, чистота, просветленность, свобода, вдохновение. Способность так переживать бытие, таким видеть мир – своего рода чудо.

Поистине чудо, что мы
живем, не чураясь успеха,
живем среди плача и смеха,
средь лета, а также зимы.

Поистине чудо, что мир,
где столько всего накопилось,
не кончилось и не забылось,
все так же желанен и мил.

А это не чудо ль, что ты,
земля, увлажненная кровью,
с признательностью и любовью
даришь нам хлеба и цветы?

И между тюрьмой и войной
все рады, все сыты, все пьяны,
так желто и красно вино,
так звонки и полны стаканы.

А главное чудо: шутя
и с жизнью чудак расстается.
Не смысля, смеется дитя –
все ведая, старец смеется.

Сама жизнь воспринимается как чудо. И когда желанен и мил этот самый мир, между тюрьмой и войной, такое отношение к нему – тоже чудо. И чудо, что есть в этом мире любовь и радость – не только для несмышленышей, но и для тех, кто все ведает.

Нет, о скорби в этой традиции не забывают, ее значимость имеют в виду, но в поэтическом мире она не играет главной роли, она преодолевается, что и дает особую яркость и остроту переживанию прекрасного и возвышенного. В поэтическом мире такого типа доминирует катарсис – результат развертывания трагического конфликта, сама же трагическая коллизия главным образом подразумевается, в фокусе внимания не присутствует.

Очевидно, в свои 19 лет М. Рахлина интуитивно нащупала «сродную ей» традицию, как будто задала себе программу, где было, так сказать, предусмотрено, каким должен быть внутренний мир самого поэта, каким должен быть его поэтический мир.

Перипетии личной судьбы М. Рахлиной в течение длительного времени шли вразрез с этой программой, но поэт не отказывается от этой главной направленности своей поэтической экзистенции, ведет диалог с жесткой и жестокой реальностью таким образом, чтобы не дать ей подавить себя. В противостоянии этом поэту удалось устоять, выстоять, преодолеть все, препятствующее реализации избранной экзистенции. Это особенно очевидно в лирике последних лет.

«На склоне лет счастливая хожу», – написала М. Рахлина уже в новом веке, в своей новой жизни, за чертою самых тяжких своих утрат. В эти годы она не раз писала о счастье. И это были не просто слова. Таким было в реальности ее самоощущение, переживание ею своего бытия.

Как поэт она была награждена «каким-то вечным детством». Проявлялось это у нее в последние годы так: к ней как будто вернулась детская наивная убежденность, ясная, ничем не замутненная вера, что весь мир создан для того, чтобы одарить ее всей полнотой радости и счастья, чтоб наполнить ее душу ликующим чувством причастности к чуду существования, чтоб приобщить ее к дивному причастию из полной чаши бытия.

«Счастье – это дар», – написала в послесловии к одной из последних ее книг И. Захарова, имея в виду, что способность быть и чувствовать себя счастливой, создавать и утверждать свое счастье, сохранять и укреплять чувство счастья не благодаря, а вопреки обстоятельствам, действительно, редкий дар. Это верно. Только М. Рахлина идет в своем самоосмыслении дальше:

Счастливая! И это несмотря,
наоборот скажу, благодаря
тому, что боль, точащая меня
(а без нее не проходило дня) –
она пребудет, и она продлится…

Здесь сказано, может быть, о главном в ее экзистенции последних и не только последних лет: суть не в том, чтобы не видеть, не слышать, не знать беды, горя, страдания и потому быть счастливой. Суть в том, чтобы, переживая всю мыслимую и немыслимую скорбь, превозмогать свою боль, преодолевать себя, претворять горящее горе в источник света, освещающий пространство твоей души и светящий другим людям и благодаря этому (и только этому) быть счастливой.

Но ведь это и творческая задача: увидеть и отобразить все, в том числе мрак, ужас, грязь, зло, осмыслить все до конца и найти возможность просветления мрака, очищения от нечисти, преодоления страха, внутреннего освобождения от зла.

Подобные задачи решали и другие поэты ее поколения, всем им досталась нешуточная жизнь, все тяготели к прямой свободной речи – о насущном. Но катарсис у каждого – свой.

М. Рахлина другу в поколенье и читателю в потомстве передает дар счастья, которое можно пережить – прочувствовать и тогда, когда все потеряно, когда естественно было бы чувствовать лишь скорбь и печаль. Но в том и дар ее: естественное превозмогается, является над этим естественным – чудо, и боль становится источником счастья.

Поэтическая судьба М. Рахлиной, очевидно, связана с тем, что этот дар изначально открылся ей, поманил за собой, а затем пришли испытания, понуждавшие отказаться от этого дара, забыть о нем, уйти от него. Каждое из них испытывало волю поэта, верность своему дару, устремленность к нему, надежду, веру, любовь. В последние годы свои она писала:

Обходиться безо всего и быть при этом счастливой –
это трудно, но надо, все-таки, попытаться!

Такой была задача, которую она решала на самом деле всю жизнь – и всей жизнью.

Начиная с 1945 г. скорби преследуют ее с редкой последовательностью. Следовало искать и найти ответ на эти не прекращающиеся вызовы судьбы. Ответ, который давал бы возможность сохранить или вернуть, если утрачена, изначально свойственную ей поэтическую экзистенцию счастья.

Над ее раскрытой могилой так естественно было прозвучать стихам:

И неужели хватит духу
у злой судьбы, у бытия
убить счастливую старуху,
которой завтра стану я?

Только вот написано это было в самом расцвете сил, ей было чуть-чуть за сорок. Отчего же эта совсем еще молодая женщина думает о том, что завтра станет старухой? И что делает возможным помыслить, что старуха эта будет завтра счастливой? А вот что:

И завтра труд мой многопудный
окончен будет сам собой,
и завтра друг мой многотрудный
придет, здоровый и живой…

Вот что было в этом ее сегодня длиною в жизнь: тяжкие труды и многотрудные друзья. Труды у Марлены Рахлиной были разные – среди прочего «руки – в дело, душу – в быт!» Такие они были, эти труды, что порой у нее вырывалось: «Всё как было. Только нет во всем МЕНЯ». Но среди всех ее трудов, может быть, самый многопудный тот, о котором она в 2006 г. написала: