Kitobni o'qish: «Чудотворцы»

От Автора

Об альтернативной реальности:

Признаюсь честно, дорогой Читатель, я пишу эти эти строки тогда, когда единственным читателем следующего за этим предисловием текста, являюсь я сам, его Автор. Поэтому, позволь мне признаться в том, что не имею я ни малейшего представления о том, насколько хорош или, наоборот, насколько плох этот текст. Знаю лишь одно и именно об этом хочу предупредить своего Читателя – это не исторический роман или, по крайней мере, роман не совсем исторический. Не нужно быть профессиональным историком, чтобы справедливо упрекнуть меня в множестве больших и малых неточности, вплоть до анахронизмов и “развесистой клюквы”. Иной Пытливый Читатель будет также утверждать, и утверждать справедливо, что Маккавеи и вообще люди той эпохи, не могли быть такими и не могли говорить и вести себя так, как они делают это в моей книге, да и вряд ли Шуламит могла петь колыбельную по-русски. Заранее принимаю справедливые упреки и смиренно прошу Пытливого Читателя считать, что действие моей книги происходит в альтернативной реальности. В этой странной реальности действительно все не так и вот вам примеры… Мужчины в ней любят, страдают, сражаются и строят, а женщины любят, страдают, рожают, растят детей и умеют ждать. Не правда ли, весьма альтернативно? Там, в неких параллельных мирах, слова "дружба" и "честь" – это не пустые звуки, а слово "любовь" – нечто большее чем слово. Открою вам секрет: некоторые из неимоверно любимых и уважаемых мной людей давно уже живут в этой реальности, и мне бесконечно жаль тех, для кого эта реальность – альтернативна.

Об именах:

Заранее принимаю справедливые упреки в чересполосице звучаний имен и названий в моей книге. Действительно, "маккавеи" вместо "маккабим", но зато "хашмонай" вместо "хасмоней" и "Йоханан" вместо "Иоана", "Ивана" или "Джона". Возможно также, что не слишком хорош "Ерушалаим" вместо "Иерусалима" или "Ерусалима". Но Пытливый Читатель несомненно заметит некую систему. Как известно, русские слова (и имена) греческого происхождения сильно пострадали от многочисленных смертей и реинкарнаций многострадальной "фиты". Поэтому-то Федоры и Теодоры разбежались в разные стороны. Если же то или иное имя еще и было изначально исковеркано переводом с иврита на греческий, то тогда и появляются Матафии/Маттатии. В этом случае я предпочитаю использовать современное ивритское звучание, насколько его может передать общепринятая транскрипция израильско-русских текстов. Поэтому сын моего героя зовется Элияху, а не Элиягу, хотя все это субъективно и, будь я родом из под Днепра, то, возможно, выбрал бы второй вариант. Если же существует единое, общепринятое русское звучание (например – маккавеи) то я предпочитаю его. Кроме того, в топонимику и ономастику внесли свой, не всегда корректный вклад не только переводчики, но и многочисленные переписчики, иногда записывающие со слуха. А теперь представьте себе, что рассказчик шепеляв, а переписчик глуховат, что, по-видимому, неоднократно случалось. Тут уже приходится идти на компромисс, слегка исправив общепринятое искажение, так чтоб оно хотя бы напоминало об истинном звучании. Поэтому в моей книге битва с сирийцами случается не под Эмаусом, но и не под Хаммамом, а под Эммаумом. В общем: ругайте, негодуйте, но – читайте.

Пролог

Сегодня утром на Город упал снег. Наверное, он пытался засыпать Ерушалаим, но куда ему – силенок не хватило. Далеко, далеко, на севере Италии, на приальпийских равнинах, снег порой покрывает землю сплошным слоем. Если его много, а его там бывает очень много, то все: поля, лес, изгороди, сараи, становится белесым, теряет цвет и форму, расплывается, исчезает в снежной пелене. У нас же, на холмах вокруг Города, снег не может настолько завладеть миром, ему не дадут это сделать складки местности. Тогда он засыпет овраги, побелит плоские крыши, запорошит дороги, но с Городом не справится. Так и ляжет он белыми мазками, бессильный накрыть своей белизной наш славный город и только подчеркивая его несравненную магию.

В Городе меня ждали дела и следовало поторопиться. Моя любимая и дети еще спали и я, пожалев их сон, пожевал холодную как лед лепешку, взял заранее приготовленный сверток и осторожно вышел из дома, стараясь не скрипеть рассохшейся дверью, которую давно следовало починить. По случаю снегопада, я обулся в крестьянские башмаки, идею которых позаимствовал у германцев, наезжавших иногда в Рим. Римляне называли такие постолы "корбатин", так как это были всего лишь куски сыромятной кожи, обернутые вокруг ноги и стянутые над икрами ремешками от сандалий. У нас, в Иудее, такого не носят, но ведь и снег у нас бывает не каждый год. Сейчас мои “корбатины” скрипели на снегу, пока я шел по тропе, огибая западный склон Храмовой горы. Сегодня мне нужно было попасть на самую южную оконечность Давидова Городища. Уже лет этак двести как центр города сместился на север, ближе к Храму, и новые стены Города оставили постройки давидовых времен за своими пределами. Ближе всего было спуститься вниз и пройти долиной Геенома. В любое другое время я так бы и сделал, невзирая на недобрую славу этого места. Хотя там уже сотни лет не горели жертвенники и не приносились сомнительные жертвы, люди по-прежнему обходили Гееном стороной. Лишь городская свалка медленно, но уверенно наползала на него. Мне же, ученику Хашмонеев, не следовало быть суеверным, и обычно я не гнушался короткой дорогой, хотя, в темное время, даже мне было там несколько неуютно. Но сегодня Гееном был завален снегом, так что я вынужден был спуститься в Давидово Городище от Мусорных ворот и мне предстояло пройти его с севера на юг и сверху вниз, плутая между слепых глинобитных стен.

Из всех муз, Клио – муза истории – самая вредная. Выражается это в том, что все вехи истории явно несут на себе следы сарказма и издевки своей божественной покровительницы. Возьмите вот, к примеру, Давидово Городище. Город, как известно, начался именно здесь. Несомненно, царь Давид рассудил разумно, выбрав именно это место, ведь сюда, в низину, было много легче провести примитивный водопровод тех дней. Это теперь римские технологии позволяют аккуратно использовать мельчайший уклон, но не так было при Давиде, когда никто даже толком не знал, что такое геометрия, вот и поселились внизу. Потом город потянулся вверх, к свету, и именно там Соломон, сын Давида, построил Храм, тем самым существенно подвинув центр Города. Потом, уже после вавилонского плена, различные правители пытались изменить и перестроить город, возводя стены то здесь, то там. При этом, Давидово Городище порой оказывалось за стенами города. При нашествии Антиоха Эпифана, это сыграло с иудеями злую шутку, столь типичную для злокозненной Клио. Именно там Антиох обнаружил старый египетский форт, восстановил и укрепил его и долго еще держал в страхе Город, периодически устраивая набеги на наиболее богатые районы, отдавая предпочтение Храму. Мне ли это не знать, ведь я тогда служил Эпифану. Как бы то ни было, но еще задолго до того как Маккаба с братьями взялись за мечи, все Давидово Городище превратилось в рассадник эллинизма. Кроме немногочисленных греко-сирийцев, здесь предпочитали селиться эллинствующие иудеи, сторонники про-сирийских первосвященников, да будет прокляты их греческие имена. Даже в наши дни Давид, да святится имя его, наверное переворачивается в могиле, когда иерусалимцы презрительно именуют местных жителей "свиноедами", хотя теперь те такие же иудеи, как и обитатели холмов.

Снег продолжал падать при полном безветрии и мне было совсем не холодно в своем теплом плаще из козьей шерсти. Наверно поэтому я решил посидеть на бревне около Мусорных ворот. Я сидел лицом к ущелью и Давидово Городище раскинулось передо мной как на ладони со своими развалинами сирийской Хакры, посеребренными снегом плоскими крышами домов и полуразрушенными дворцами прежних первосвященников, которые уже некому было восстанавливать и в которых селились бездомные нищие. Повернувшись вполоборота, я мог видеть верхушки крыш Храма, черепицу на которых уже давно следовало обновить. Как всегда, когда мне выпадает минута покоя, а это, хвала Всевышнему, случается не слишком часто, я задумываюсь. Когда тебе перевалило на шестой десяток, то всегда найдется о чем подумать, не так ли? Иногда я спрашиваю себя: кто я? Зачем прожил эту долгую жизнь? И хотя умирать я еще не собираюсь, но за спиной я уже оставил много больше лет, чем надеюсь еще прожить. А ведь я не всегда жил в Иудее, хотя я живу здесь уже не один десяток лет и меня все считают иудеем, да я и сам так считаю. Но так далеко назад мне заглядывать не хотелось. Все это уже давно принадлежит истории, скоро и я буду ей принадлежать, а связываться раньше времени с Клио, зная ее непредсказуемый характер, мне совсем не хотелось. Поэтому я поспешно поднялся и направился вниз по склону. По случаю холодного утра, прохожих было мало, и я быстро дошел до южной окраины, бережно прижимая к себе свой длинный сверток, завернутый в холстину. Мой путь привел меня к неприметному дому в самом низу оврага, на котором заканчивалось Городище и начинались возделанные террасы, уже заваленные снегом. В дом вела некрашенная дверь, прямо на косяке которой были вырезаны слова Книги – обитатели дома слыли вольнодумцами и не признавали мезуз. Пройдя без стука через незапертую дверь, я пересек дворик и вошел в большую комнату, служившую обитателям дома и кухней и столовой. Очаг, хоть и горевший ярко по случаю холодов, все же не освещал краев довольно большого помещения.

– Мир вам – поприветствовал я темноту в дальнем углу.

– Мир и тебе – откликнулась темнота и на свет вышел Сефи, хозяин дома.

Неподготовленного человека его вид вполне способен был напугать. Первым делом в глаза бросались два шрама, пересекающих его лицо крест-накрест. Любой, побывавший на войне, сразу распознал бы в них следы от ударов мечом, или, что еще вероятнее, и что и на на самом деле произошло, боевой секирой. Если бы секира было бронзовой, эти удары перерубили бы ему череп К счастью для Сефи, оружие было дешевым, железным и лишь изуродовало его. Говорят, что в сирийских землях научились делать клинки из витых полос стали и такое оружие бывает острее бронзового. Не знаю верно ли это, но в дни сражений Сефи прогресс еще не ушел так далеко и он остался жив, потеряв лишь левый глаз и приобретя устрашающие шрамы на лице. Я тоже там был и успел заметить как Сефи, уложив двух сирийцев, схватился с третьим, вращающим над головой огромную секиру. Что было дальше, я уже не видел, так как именно в этот момент получил по голове боевым топором и остался жив лишь благодаря легионерскому шлему, полученному в подарок от одного легата, да еще благодаря тому, что не совсем точно нанесенный удар скользнул по железу каски, вместо того, чтобы разрубить мне череп. Но и этого мне хватило, чтобы солнечный свет я увидел только на следующий день, а лицо Сефи – через месяц, после того как лекарь снял с него бинты.

– Мы ждали тебя вчера – укоризненно сказал Сефи.

– Не лезь к ученому человеку, чучело – донеслось из противоположного угла.

Оттуда появилась Дикла, жена Сефи, еще не старая миниатюрная женщина с гривой тяжелых медных волос. Ее яркие карие глаза смотрели насмешливо и немного вопрошающе. Но затем ее взгляд остановился на длинном свертке у меня под мышкой, и она едва заметно понимающе кивнула.

– Ты же знаешь, о муж мой – она улыбнулась Сефи – Что наш Натанэль чурается шумных сборищ.

– О, да! – воскликнул тот, тоже расплываясь в улыбке – Вчера тут было немного шумновато.

Улыбка странно смотрелась на изуродованном лице. И все же улыбка есть улыбка, и с нею суровое лицо Сефи заметно помягчело. Вчера, я полагаю, действительно было шумно, поскольку на исходе дня праздновали бар-оншин – совершеннолетие – Ариэля, старшего сына Диклы. Именно это привело меня сегодня утром в Давидово Городище и именно поэтому я принес длинный сверток, на который все время поглядывали хозяева дома. Они-то хорошо знали, что я держу под мышкой, но деликатно молчали.

– Ты ведь не откажешься от горячей похлебки в такой холодный день? – спросила меня Дикла – А Сефи пока что разбудит Ариэля.

Я, разумеется, не отказался и присел у очага с глиняной миской, предложенной мне Диклой. Похлебка была хороша, и не только благодаря кулинарным навыкам хозяйки, но и в силу достатка в доме. Сефи служил сотником в Храмовой страже, и поэтому в моей миске, среди вареной репы и чечевицы, обнаруживались куски жирной баранины. Не успел я опорожнить миску, как из-за полога, ведущего в спальни показался Ариэль, худощавый, немного неуклюжий подросток того возраста, когда мальчик начинает становиться мужчиной. При виде меня у очага, его лицо повторило улыбку Диклы и я в очередной раз восхитился сходству матери и сына.

– Мир тебе, дядя Натанэль! – радостно воскликнул он.

Увидев Сефи в углу он так же радостно воскликнул:

– Утро доброе, папа Сефи.

Ариэль вырос в доме Сефи, видел его доброе изуродованное лицо с младенческого возраста и привык называть его отцом. Когда мальчик подрос, Сефи попросил называть себя по имени из уважения к настоящему отцу парня, но Ариэль наотрез отказался. Делать было нечего, и Сефи пришлось рассказать, кем был родной отец мальчика, лишь тогда тот согласился на компромисс. "Папа Сефи" пришлось по душе старому вояке, ну и так оно и повелось в его доме.

– Я ждал тебя вчера вечером – укоризненно сказал мне Ариэль.

– А я пришел сегодня – я улыбнулся – Не хочешь ли прогуляться по свежему снегу? В местах, где я родился, детишки зимой лепят снеговиков. Знаешь, что это такое?

Парень удивился безмерно, ведь я никогда не рассказывал ему о своем прошлом, избегая его детского любопытства. У меня была причина – тогда пришлось бы рассказать о его отце, а мальчик был еще не готов. Сефи, хоть и поведал ему, чей он сын, но в подробности не вдавался.

– Эти твои снеговики, они случаем не идолы? – озабоченно спросила Дикла.

– Ну что ты, это просто игрушки, вроде тряпичных кукол твоих девочек.

– Смотри у меня, а то знаю я вас, язычников – сказала она со смехом.

– Впрочем – это уже было сказано мной Ариэлю – Ты уже не ребенок. Со вчерашнего дня ты мужчина. Так что давай просто пройдемся, подышим морозцем.

– Тебе хорошо, у тебя теплые сапоги – возразила Дикла, показывая на мои "корбатины".

Сефи молча вытащил из угла такие-же постолы и протянул их Ариэлю. Дикла только махнула на это рукой и отвернулась, всячески демонстрируя спиной свое несогласие. Ее сын, однако, схватил свою новую обувь с такой детской радостью, что я невольно подумал, не преждевременен ли мой визит. Но нет, вчера мальчик стал мужчиной, и не тебе, Натанэль, это оспаривать.

Тут в комнату со смехом вбежали две девочки-погодки, сестры Ариэля и дочери Сефи.

– Смотри, Ахува, наш большой братец теперь на нас смотрит свысока – пропищала одна.

– Ну что ты, сестренка, он на нас вообще не смотрит – вторила ей другая.

И они закружились вокруг брата, напевая неизвестную мне песню.

– Разумеется, детки – степенно сказал Сефи, пряча усмешку – Теперь его место с воинами и учеными.

Ариэль, примерявший новую обувь, лишь снисходительно улыбался, искоса посматривая на суету вокруг себя, и ко мне в седую голову закралась крамольная мысль о том, что он и сам не прочь побесится вместе с ними. Но, конечно, он этого не сделал, помня о своем новом статусе.

Наконец, мы вышли из дому и направились вверх по переулку, причем длинный сверток я прихватил с собой. Теперь снег скрипел под двумя парами сапог.

– Скажи, Ариэль, что ты знаешь обо мне? – осторожно спросил я.

– Но ты же никогда ничего не рассказываешь, дядя – удивился он – Я только знаю, что ты воевал с папой Сефи и – тут он немного запнулся – … и с отцом. Кажется еще со времен битвы в Бейт Хороне.

– Все верно – усмехнулся я – Вот только при Бейт Хороне я бился против твоих отцов.

Этого Ариэль явно не ожидал и даже подпрыгнул от неожиданности, но тут же, вспомнив, что он теперь мужчина, застеснялся своего порыва. Вопросы так и рвались с его уст, и, представляю, каких усилий стоило ему сдерживаться.

– Теперь ты мужчина – сказал я – И можешь выслушать мою историю. А моя история тесно связана с историей твоего отца, его братьев, твоей матери и всей нашей многострадальной страны. Так слушай… Родился я в далеком италийском Геркулануме, следовательно по рождению я самнит, а вовсе не иудей. О, как это было давно....

Понтифик

Публий Коминий Аврунк и прежде бывал в Помпеях, и не раз. Но одно дело плестись в пыли за двуколкой с отцом и братьями, а потом входить в город через плебейские Геркуланские Ворота, и совсем другое – сойти на парадный причал с консульской яхты в свите легата и в качестве инспектора храмов и общественных построек – представителя самого Верховного Понтифика. В братство понтификов Публий, однако, попал не сразу.

Древний род Коминиев, жил в Кампании с незапамятных времен. Сам же Публий происходил из семьи Аврунков, хоть и плебейской, но уважаемой и влиятельной в Геркулануме. Но ему не повезло, выпало родиться третьим сыном, поэтому военная карьера Публию не светила. И хотя под властью римлян офицеру самнитского происхождения было совсем непросто продвинуться в армии, одному из его старших братьев это удалось и сейчас он командовал центурией где-то в отвоеванной у пунов Иберии, если, конечно, был еще жив. Ну а самому Публию, хотя с оружием он управлялся не хуже своих старших братьев, ничего не оставалось, как пойти по ученой части. Таким образом он попал к жрецам Юпитера, а потом, позже, и в ученики к самому Понтифику Рима, которым в то время был Марк Эмилий Лепид. Какое-то время его карьера развивалась более чем успешно. И вот, после длительной учебы и нелегких экзаменов, он был, наконец, принят в братство понтификов и послан в Помпеи надзирать за инженерными работами. День был солнечным, зеваки на пристани с завистью поглядывали на блестящую свиту легата, хихикающие девушки, наверное – гетеры, улыбались Публию, и все, казалось бы, должно было радовать его сердце. Однако на сердце у Публия было неспокойно, а из головы не выходил недавний разговор с легатом.

Это произошло в самом конце недолгого морского пути, когда прозвучала резкая команда надсмотрщика, гребцы левого борта подняли весла, и галера легла на борт устремившись в проход между островом Прочида и предместьями Неаполиса. Легат, возлежащий на палубе, заметил стоявшего на корме Публия и поманил его к себе ленивым движением руки. Тот осторожно подошел, всем своим видом стараясь высказывать почтение, не переходящее, упаси Юпитер, в подобострастие. Легат с удобствами возлежал на походном ложе, а рядом с ним имелся кувшин с вином и блюдо с виноградом. Ни вина, ни фруктов он Публию не предложил, а лишь сразу завел с ним резкий, практичный и неприятный разговор.

– Я знал твоего покойного отца – говорил легат, уставившись на Публия немигающим взглядом – И поэтому желаю тебе добра. Но учти, возможности легата ограничены, ведь Кампания еще не полностью римская.

При этом легат хищно оскалился, давая понять, что рано или поздно она будет полностью римской.

– Кое-кто, хоть и признает главенство Рима, все еще обладает правами и привилегиями – проворчал он, поморщившись при слове "права".

Похоже, легат забыл, что его собеседник из самнитского, а не латинского рода. Но, взглянув в его холодные глаза, Публий понял, что все-то легат знает и все помнит.

– Так что помочь я тебе ничем не смогу – продолжал патриций – А вот совет дам. Ты, конечно, вольный гражданин, можешь им и пренебречь, но я бы посоветовал прислушаться.

Публий начал было заверять, что несомненно прислушается, но легат прервал его нетерпеливым движением руки.

– А совет мой таков: во-первых, будь осторожен.

Ну и совет, подумал Публий, прямо-таки гениальный. А без тебя я бы не догадался. Лицом он, однако, выразил благодарность и понимание, но обмануть легата ему не удалось.

– Напрасно пренебрегаешь – заметил тот – Боюсь, что тебе придется быть не просто осторожным, но предельно осторожным. И еще… Не всем тем, что ты обнаружишь, следует делиться. А кое-что, лучше бы и совсем не замечать.

Легат явно знал больше, чем говорил, и у Публия были к нему вопросы, но задавать их не имело смысла. Поэтому он лишь вежливо поблагодарил за науку и удалился на корму, благо галера уже обогнула длинный мол и теперь медленно приближалась к причалу. Настроение, однако, было бесповоротно испорчено.

Публий, хоть и был молод. наивным уже давно не был. В коллегии понтификов он изучал далеко не только геометрию, инженерное дело и использование того новомодного материала, который понтифики позаимствовали у греков и называли "опус цементум"¹. Изучил Публий и тайны мистерий, причем до такой степени, что по некоторым из них он уже мог выступать в качестве консультанта. Довелось ему также узнать кое-что из того, что кроется как за консультациями, так и за самими мистериями, и некоторые из рычагов власти из тайных стали для него явными. Вот только не ведал он, кто является главными теневыми игроками в Помпеях, и кого, а главное – почему, ему следует опасаться. И все же он был благодарен легату за предупреждение. Когда тот сходил на берег, то Публия не удостоил даже взглядом.

Один из магистратов, встречавших легата на причале, предложил Публию отвести его на постой. Пришлось пройти через весь город, и Публий успел отметить два новых храма, окаймляющих Форум, но постеснялся спросить, каких богов в них славят. Наконец, магистрат привел его в богатый двухэтажный дом и оставил в атриуме. Оказалось, что здание принадлежит двум семьям из рода Веттиев, богатых плебеев. Пожалуй именно благодаря своему плебейскому происхождению они обзавелись постояльцем, подумалось Публию. Тем не менее, он не заметил и тени недовольства на лицах гостеприимных хозяев. Напротив, его приняли с великим радушием и даже познакомили с женщинами дома, причем хорошенькая дочка одного из хозяев явно была не прочь пококетничать с молодым инженером. Хотя в Геркуланум еще не проникли свободные римские нравы и присутствие женщины на мужской половине иного могло и покоробить, Публий достаточно долго прожил в Риме и ничего не имел против молодых девушек. Вот только сейчас его более занимали предостережения легата, поэтому он вежливо извинился, сославшись на долгую дорогу, и отправился в отведенную ему комнату.

На следующий день утром Публий поспешил на Форум. Там его уже ждали один из магистратов и местный инженер, которого представили ему как Гая Теренция Тавра, причем инженер не преминул подчеркнуть, что он "не тот Гай Теренций", вероятно имея в виду Гая Теренция Варрона, виновника поражения при Каннах. Весь этот день и все последующие дни Публию было некогда вспоминать мрачные предостережения легата. С утра до вечера они с Гаем проводили в основном в подвалах, были ли то подвалы храмов, общественных бань или гладиаторских арен, исследуя качество кладки. Инженер оказался отличным парнем и они постепенно завели привычку завершать день кувшином вина в городском лупанарии, более приличном, чем портовый. В дом Веттиев Публий возвращался уже после погашения огней, и тем самым ему счастливо удавалось избежать внимания кокетливой Луции, дочери младшего Веттия и девушки на выданье, поглядывающей на него плотоядно. Храмы, бани и арены в Помпеях выглядели вполне прилично, серьезных нарушений молодой понтифик не обнаружил и постепенно неприятный разговор на яхте легата начал забываться. Наконец, все общественные постройки были проверены, после чего Публий наконец занялся счетами, которые магистраты хранили в храме Аполлона. И вот тут у него возникли вопросы…

Эти самые вопросы он и задал на следующий день инженеру Гаю. У них уже давно установились дружеские отношения, так как оба были из плебейских родов, оба инженеры, оба молоды. Правда, Гай иногда ревновал Публия к коллегии понтификов, в которой сам он не состоял, получив образование при каком-то храме. Но молодость и доброжелательный характер помпеянина брали свое, и друзья ни разу не поссорились.

– Ты спрашиваешь, куда уходят такие количества “опус цементум"? – задумчиво переспросил Гай – Ты уверен, что хочешь это знать?

Публию немедленно вспомнился зловещий взгляд легата, его невнятные предостережения, и у молодого понтифика неприятно засосало под ложечкой. Но отступать не хотелось, и он твердо попросил объяснений.

– Пойдем – сказал Гай вставая – Все сам увидишь. Только переоденься по дорожному и приходи к Везувийским воротам.

К воротам Публий пришел в дорожной тунике и старых сандалиях. На голову он пристроил войлочную шляпу, и ждавший его Гай, одобрительно кивнув при виде его одежды, повел Публия за стены города, на север. Путь занял у них часа полтора. Пшеничные поля сменялись виноградниками и фруктовыми садами, изредка мелькали черепичные крыши поместьев и соломенные – домов свободных земледельцев. Наконец, дорога привела инженеров к подножью Везувия и превратилась в узкую тропу, наподобие козьей. Теперь Гай повел понтифика вверх по склону и вскоре привел к зарослям кустарника. Отодвинув ветки, он показал Публию вход в пещеру и предложил следовать за ним под землю.

– К Вулкану в гости, что-ли? – проворчал тот, не подозревая, насколько недалек он был от истины.

Факелами они не запаслись, но, пещера оказалась неглубокой, и, когда вскоре инженеры уперлись в вертикальную стену, света было еще достаточно, чтобы Публий с изумлением убедился в ее искусственном происхождении. Так вот куда ушли неучтенные запасы “опус цементум", подумал он. Это было удивительно! В Риме новый материал использовали осторожно, в основном для скрепления кирпичной кладки и мелких конструкций. Лишь некоторые в братстве понтификов ненавязчиво осмеливались заговаривать о серьезном строительстве из “опус цементум". А тут, на тебе – целая стена, да еще и совсем немаленькая. Но для чего она здесь? Он коснулся стены рукой и тут-же испуганно ее отдернул. Стена мелко дрожала.

– Что там, за стеной? – воскликнул понтифик.

– Царство Вулкана – отозвался Гай.

Сначала Публий решил было, что он шутит, но инженер был серьезен, как авгур во время гадания. И тут понтифик вспомнил рассказы покойной матери о Везувии.

– Там, сынок – говаривала она – находится вход в подземное царство. Когда Вулкан варит себе похлебку, из горы идет дым. Ах, какая беда будет, если он однажды заснет и его похлебка выкипит. Никому тогда мало не покажется.

Отец, слушая ее рассказы, только посмеивался, но сейчас Публий вспомнил, что смеялись лишь его губы, а глаза отца смотрели серьезно.

Понтифик приложил ухо к стене и услышал недалекий, глухой гул. Гул то усиливался, то почти пропадал. При более внимательном осмотре Публий увидел следы ремонта, более светлые заплаты из того же "опус цементум". Стену не только построили, но и поддерживали в хорошем состоянии. Да, она впечатляла.

– Рассказывай – потребовал он, когда инженеры выбрались из пещеры обратно на тропу – Что там, за стеной? Ты видел это?

– Видел – хмуро отозвался Гай.

Он молча распахнул свою тунику и показал большую, плохо заживающую язву на животе.

– За этой стеной жидкий огонь – тихо сказал помпеянин – Греки называют его "магма". И вот что случается, когда всего одна его капля попадает на кожу.

– А стена…? – начал было Публий.

– А стена нужна, чтобы не пострадали посевы и сады в долине. Вот и построили стену. Ну а пока строили, двое рабов сгорели заживо и еще десяток остались калеками.

– Хорошо, но почему этой стены нет в отчетах?

– Ты еще не понял? – мрачно спросил Гай, отвернувшись.

Все уже понял понтифик Публий Коминий Аврунк, все он давно понял, вот только не хотел признаться самому себе. Давным давно, у его матери в хозяйстве был необычный котелок, с хитрым малозаметным носиком сбоку. Когда похлебка кипела, пар выходил через этот носик и маленький Публий любил подержать кусочек хлеба под этим паром. Тогда хлеб становился жирным и вкусным. Однажды братья подговорили его заткнуть носик котла хлебным мякишем, и он сдуру послушался. Ну а потом, когда у котелка слетела крышка и мать сильно обожглась горячим паром, им всем изрядно досталось от отца. А теперь перед ним был огромный котел, и у этого огромного котла под названием Везувий кто-то заткнул “носик” стеной из "опус цементум". Огненному пару больше некуда деться, рано или поздно крышка слетит, и горячее варево польется вниз по склону на Помпеи и Геркуланум.

– Кому принадлежат эти земли? – хрипло спросил Публий, неопределенно поведя рукой.

Но Гай его понял:

– Большую часть земель вокруг Везувия скупил Марк Лукреций, самый богатый из наших патрициев. У него не только самый красивый дом в Помпеях, но и десятки поместий отсюда до самой Капуи. Однако, земля вокруг Везувия самая плодородная…

– И он не хочет, чтобы магма выжгла его поля – закончил понтифик.

Они долго молчали лишь смотрели вниз на зеленеющие поля и виноградники. Говорить не хотелось. Теперь ясно, подумал Публий, на что намекал легат.

– Насколько влиятелен этот Лукреций? – спросил он Гая.

– Даже не знаю… – промямлил тот – Как бы тебе попроще объяснить… Ну скажем так: если он захочет от тебя избавиться, то стоит ему только моргнуть, и желающие воткнуть в тебя нож будут стоять в очереди в его триклинии.

– А в Риме? – спросил Публий.

– И в Риме… – прошептал инженер не поднимая головы.

– Зачем же ты мне это показал? – удивился понтифик.

– Да для того, чтобы ты не стал задавать ненужных вопросов кому не надо. А вообще-то меня об этом попросили.

Легат, догадался Публий. Все-таки старый, прожженный политик не ограничился одними советами.

На обратном пути в Рим, Публий проторчал на корме всю дорогу, надеясь на разговор с легатом, но тот, казалось бы, не замечал молодого понтифика. Если по прибытию в Помпеи на сердце у Публия было неспокойно, то что же сказать о его теперешнем состоянии. Как раз перед самым его отъездом, храм Аполлона посетил Марк Лукреций, крепкий подтянутый мужчина лет пятидесяти. Патриций собирался стать магистратом и, если верить его словам, начал присматриваться к делу. На самом деле, как понял Публий, он пришел посмотреть на него, Публия Коминия. и разузнать, что известно молодому инспектору. Немигающие маленькие глазенки Лукреция внушали Публию такой ужас, что в тот момент он желал только одного – исчезнуть из Помпей как можно быстрее. Наверное именно поэтому ему удачно удалось изобразить простака и успокоить ужасного патриция. Теперь же, когда Помпеи и Лукреций остались за далеко за кормой галеры, можно было собраться с мыслями. Он решительно не понимал, как ему следует поступить. Казалось бы судьба Помпей, где осталось приветливые Веттии, кокетливая Луция и веселый, добрый Гай, была ему совсем не безразлична. Что же сказать о Геркулануме, его родном городе, где до сих пор жили друзья детства и его первая любовь, имя которой он, впрочем, затруднялся припомнить. Совесть и честь требовали одного, недавно поселившийся в его душе мерзкий ужас – совсем иного, а разум предательски молчал. Такие терзания не оставляли Публия почти до самого конца путешествия. Все же, когда галера приблизилась к Остии, легат снова подозвал его. На этот раз он предложил ему вина из своего кувшина.