Kitobni o'qish: «КриБ,или Красное и белое в жизни тайного пионера Вити Молоткова»

Shrift:

Глава первая
Красный дом

Сегодня седьмое ноября – «красный день календаря», как говорит мой папа, который в этот день родился.

Он утверждает, что раньше это был выходной и можно было не идти ни в гимназию, ни на работу. В нашей семье седьмое ноября и сейчас выходной – папа остается дома и мама тоже. Ей несложно. Она хорошо если раз в неделю из дома выбирается. Мы с сестрой не учимся. Раз папа сказал, что выходной, вот мы и отдыхаем.

Работает как ненормальная в этот день «наша помощница» по имени Дуня. Я как-то раз случайно назвал ее прислугой, но папа так накричал на меня, что я запомнил: этого делать нельзя. Ни‐ когда.

– Дуня не прислуга! – орал он, и лицо у него было красным, как флаг, висящий в его кабинете. – Это у буржуев прислуга, а Дуня нам помогает! Помогает! Запомни!

Я от ужаса что-то лепетал и думал, как бы язык не вывалился изо рта. Почему-то у меня от страха всегда язык вырастает и едва ворочается.

Папа продолжал кричать, и даже уши у него стали пунцовые, а рядом на полусогнутых дрожала бледная и испуганная Дуня, как всегда одетая в белую кофточку и черную юбку. Я, когда был маленький, думал, что она школьница. В гимназии, где я учусь, так принято: белый верх, черный низ.

Седьмое ноября – самый главный праздник в нашей семье, даже более главный, чем Новый год. Седьмое ноября у нас как несколько десятков Новых годов.

Во-первых, в этот день украшается «большая комната». Не вздумайте назвать ее «столовой» или «гостиной», если придете к нам в гости, – папа вас сразу убьет. «Большая комната» и правда большая, в ней метров сто, и все стены в ней в этот день в красных звездах. Звезды эти, правда, не стеклянные, как та одинокая штучка, которую надевают на макушку елки, но зато их много – не меньше тысячи.

Звезды лежат в специальной коробке в одной из кладовок и достаются раз в год. Папа привез их откуда-то из-за границы, и сделаны они действительно хорошо: все время как новые, их легко прицепить к стене и так же легко отцепить – следа не остается.

Моя старшая сестра Клара, она уже студентка, каждый год попрекает меня тем, что раньше, когда я еще не родился, ей приходилось эти звезды вешать одной. Как будто я родился после нее потому, что задержался где-то, заболтался с приятелем! При этом я ее понимаю: и вдвоем-то развесить все звезды не просто.

Стол на седьмое накрывается такой, что любо-дорого посмотреть. Дуня перед праздником не спит, еще и ночью готовит, собираются толпы гостей, спать меня рано не отправляют, но самое главное – в этот день все без исключения получают подарки. Папа очень щедрый.

– Мы, – говорит он, – коммунисты, должны делиться со своими товарищами всем, что у нас есть.

Папа у меня коммунист. Очень богатый коммунист. В этом нет никакого противоречия, потому что если капиталист разорится, то он будет бедный, а если коммунист разбогатеет, то будет богатый. Хотя, в принципе, я об этих материях много не думаю – какая разница, во что верит твой папа, если он щедрый. Кроме того, у него есть и другие качества, которые мне нравятся. Но про них потом.

Но вернемся к началу, а то я могу долго болтать. Итак, Дуня наверняка чем-то там шипела на кухне, но я этого не слышал: кроме «большой» у нас в квартире еще двенадцать комнат, это если не считать ванных и туалетов, гардеробных и кладовок. Я не хвастаю, просто, во-первых, это не очень весело – брести через всю эту огромную квартиру к своей комнате, к слову сказать, вполне маленькой, а во-вторых, часто я вообще не знаю, что происходит в других углах – например, есть кто-нибудь дома или нет. У нас как в лесу.

Впрочем, почти всегда дома сидит сиднем моя мама. «Сидит сиднем». Так про нее папа говорит. «Раньше, – говорит, – порхала, как фреза, а теперь сидит сиднем». Я толком не знаю, что такое фреза, а слово «сиднем» напоминает мне тесто, хотя я и в нем тоже не очень разбираюсь.

Мама на тесто не похожа. Наоборот, она похожа на фарфоровую статуэтку – вроде тех, что она коллекционирует. У нас в квартире есть отдельная комната, где вдоль всех стен стоят стеклянные витрины, а в них сотни или тысячи статуэток. Я как-то пробрался туда и вытащил одну, хотя это категорически запрещено. Но мне показалось, что она похожа на маму – такая же холодная и стройная.

Странно, но мама сразу обнаружила пропажу. На меня все набросились, а я не признался. Дело в том, что к этому моменту у статуэтки отвалилась голова. Как – ума не приложу.

Маму зовут Елена – ей очень идет это имя. Оно сияет на ней, как новенькая этикетка. Я вообще думаю, что мама никогда не постареет. Это у меня будет седая борода, а она останется все такой же.

Папа и мама очень подходят друг другу. Он – невысокий, коренастый, с большим животом, но не рыхлым, а твердым, будто бронированным. Голова у папы квадратная и немного лысая, а нос и уши большие, так что он немного похож на очень энергичного слона. Это я не критикую его внешность, а пытаюсь описать ее так, чтобы вы могли представить моего папу наилучшим образом.

Мама стройная, как я уже сказал, и высокая. Никто не знает, о чем она думает. Она похожа на Аленушку, которая ждала-ждала Иванушку, а потом просто забыла, зачем вообще тут сидит. Мама, получается, как лед и камень, а папа – волна и пламень. Они дополняют друг друга, и это отмечают все.

Мы с Кларой еще не успели до конца оклеить стены звездами, а уже стали появляться первые гости, что я лично считаю свинством. Может быть, потому, что самый первый гость всегда приходит еще до того, как Дуня накроет на стол. А может, про свинство я думаю потому, что гость этот кажется мне похожим на свинью.

Я знаю, так думать нельзя, тем более что это папин ближайший, как он говорит, «соратник», его заместитель на заводе, а заодно и парторг. Когда я услышал это слово впервые, то сразу представил себе продавца, который торгует парами обуви. Теперь-то я уже знаю, что он на папином заводе главный коммунист, «партийный организатор», а не лавочник. Зовут это чудо Климент Серпов. Если вы думаете, что таких имен в наше время не бывает, то готов поспорить на щелбан. Я уже спорил с пятью одноклассниками, они тоже не очень верили, можете у них спросить, умею ли я эти самые щелбаны бить.

Мама проводила Серпова в папин кабинет, куда можно попасть из большой комнаты, и я наклеил последнюю звезду в тот самый момент, когда дверь за ним закрылась. Закрылась, но не до конца, и я случайно стал подслушивать.

– Владимир, – начал Серпов.

Да, забыл сказать, что зовут моего папу Владимир, хотя теперь вы это и без меня знаете. А полностью – Владимир Ильич.

– Владимир, – Серпов со скрипом уселся в кресло. И это не кресло скрипело, а он сам. – Я должен сказать тебе правду. Лучше всего тебе на время уехать. Положение сам знаешь какое.

– Что? – папа начал ходить по комнате, и полы стали немного дрожать: весит папа больше ста килограммов. – Так плохо? Так опасно?

– По-пролетарски скажу… – и на этом месте дверь закрылась.

– Что? – язвительно сверкнула глазками-булавками Клара. – Не удалось подслушать?

Мне оставалось только промолчать, потому что подслушать действительно не удалось.

За закрытой дверью папа и товарищ Климент – он настаивает, чтобы именно так его называли, – провели полчаса. За это время Дуня умудрилась соорудить стол человек на тридцать-сорок – меньше у нас в этот день не бывает. Мы помогали, конечно.

День особенный, поэтому и блюда на столе особенные, со смыслом. Преобладать должен красный цвет, так что избежать винегрета, багрового заливного, селедки под шубой, красной рыбы и икры – тоже, понятно, красной – никак невозможно. Подается все это в красной посуде, а главное блюдо, тушенная в помидорах баранина с красным перцем, помещается в центр стола в отлитой на заказ большущей емкости в виде красной звезды.

Несложно догадаться, что взрослые пьют клюквенную и красное вино. Мне и остальным детям и недорослям полагается малиновый морс.

Мне нравится, когда приходит столько гостей, я был бы даже не против, чтобы они пожили у нас немного, заняли лишнюю площадь. Постепенно стало шумно, появились посторонние запахи, ведь каждый из гостей принес свой, – в общем, получилось радостно и от всеобщего мельтешения приятно рябило в глазах.

Наконец из кабинета вышел Серпов, и его приветствовали собравшиеся – в основном папины «коллеги, единомышленники, соратники», ну и, конечно, подчиненные. Попробовали бы они не любить папиного заместителя, не говоря уже о самом папе.

Мама вышла к столу в красном платье, и ее тоже поприветствовали. Папа в кумачовом галстуке сорвал ожидаемый аплодисмент и приготовился говорить речь. Потом все остальные тоже будут говорить и поздравлять, но начинать есть можно только после папиных слов.

– Товарищи! – сказал он, вставая. – Разрешите в этот особенный для всех нас день поздравить вас с годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции! Ура, товарищи!

Товарищи согласно и с энтузиазмом слаженно крикнули «ура» и выпили. Я тоже выпил морса и потянулся было к винегрету, но вскочил товарищ Климент, и моя рука глупо зависла на полпути.

– Товарищи! – взволнованно произнес тонким голосом товарищ Климент, держа в руке вилку с нанизанным на нее куском. – Предлагаю сразу поднять бокалы за второго виновника сегодняшнего торжества, за нашего любимого Владимира Ильича…

– Ленина! – лязгнули остальные гости и захохотали.

Почему-то я каждый год забываю про то, что папин заместитель обязательно вылезет сразу за ним и скажет эти слова, всегда одни и те же, которые закончатся одной и той же шуткой.

Папа мой никакой не Ленин. С другой стороны, Леной зовут мою маму, следовательно, папу все-таки можно назвать Лениным, раз он муж мамы. Мне эта шутка кажется глупой, и, наверное, поэтому я про нее забываю.

Я люблю папу и считаю лишним и даже противоестественным давать ему посторонние имена, когда у него есть свое собственное.

– Что ж, – сказал папа и взял половинку яйца с горкой красной икры сверху (это сооружение символизировало на празднике победу красных над белыми). – Что ж, – повторил он и откусил половину.

Гости начали энергично жевать. Я – тоже. За столом плохо ели два человека. Это моя мама и Клара – обе берегут фигуру. Смешное выражение. Чего, спрашивается, «беречь» фигуру? Как будто она может убежать или упасть и разбиться.

Я не очень люблю смотреть, как едят чужие люди. Точно так же не люблю, когда смотрят на меня, когда я жую. А еще из-за того, что вся еда на столе была красного цвета, рты у всех тоже стали красными – в общем, все это выглядело как вечеринка у вампиров. И мой папа был на ней главным.

Вы спросите, стесняюсь ли я его. Считаю ли идиотом. Нет. Хотя многие со стороны решили бы, что мой папа именно идиот, я утверждаю, что это не так. Просто папа искренне верит, что все люди на земле должны и могут быть счастливы. Если же вы думаете, что желать счастья другим людям, вам в том числе, – идиотизм, то будьте здоровы, как говорится, не хотел бы я быть вашим знакомым.

Гости зашумели, я поднял глаза от тарелки и оценил обстановку. Сейчас начнутся тосты, во время которых есть нельзя. Я быстро ухватил кусок рыбы. Я на этих праздниках присутствую с самого рождения и к своим одиннадцати годам все тосты выучил наизусть. Мог бы сам прочитать их. Вслух, как стихи.

Кстати, о стихах. Всем известные слова «а из нашего окна площадь Красная видна» – это прямо про нашу квартиру. Я даже сейчас со своего места могу поглядывать на мавзолей.

После площади я прошелся взглядом по комнате и привычно наткнулся на портрет Ленина – в этот раз настоящего, он висит над входом из коридора. Там у нас двери большие, двустворчатые, со стеклами.

Про настоящего Ленина папа говорит, что он самый главный революционер на свете. Я не то чтобы не верю, но мне странно, что старенький дяденька вообще может быть революционером. Ведь революционер – это прежде всего герой. А где вы видели старого лысого героя со смешной бородкой и в пиджаке?

Я мысленно закрыл лысину Ленина волосами, потом удлинил их и немножко завил – наверное, потому, что напротив сидела тетенька с кудрями. Дальше я увеличил и распушил Ленину бороду и перекрасил ее в черную, так что она стала торчать, как зловещий веник.

Добавил ему один шрам на щеку и парочку на лоб, но потом стер: очень страшно получилось, и вообще нездоровый вид, как будто это не революционер, а разбойник. Пиджак я заменил на кожаный плащ до пола и стянул его в талии так, что она стала тонкой, а плечи у Ленина выросли и надулись. В одну руку я вложил ему красный серп, а в другую – красный молот.

– За серп и молот! – заорали в этот момент гости, и я отвлекся.

Лица у гостей стали красные, и крики были в очередной раз в честь папы, революции и еще удачного сочетания фамилий. Как я уже говорил, фамилия папиного заместителя – Серпов, а папина, то есть, конечно, и моя – Молотков. Все этому из года в год радуются как ненормальные. Хлопают друг друга по плечам, целуются и говорят, что в братстве серпа и молота вся сила. Из чего следует, что мой папа с Серповым вроде как братья, но это бред. К которому приводит, вероятно, чрезмерное употребление винегрета.

Приближался самый тяжелый момент. Теперь, когда все поели и как следует выпили, папа должен был взять баян и начать извлекать из него ревущие звуки, под которые все будут хором орать и, что еще хуже, танцевать.

Раньше я делал вид, что пугаюсь толстых дяденек и тетенек, которые скачут, как слоны с бегемотами, – они и вправду могли меня задавить, не заметив, – и прятался под стол. Теперь этот номер не пройдет, так что я приготовился страдать, но, как выяснилось, зря.

Возникла странная пауза, и в тишине стало слышно, как столовые приборы лязгают о зубы гостей, а потом Серпов своим тонким голосом, совершенно не вяжущимся с его толстыми щеками, произнес:

– Италия?

Именно так, с глупой вопросительной интонацией, словно все знают, о чем речь, и тотчас начнут соглашаться или спорить.

– Слишком буржуазно, – отозвался папа.

– Тогда в Китай, – товарищ Климент скривился так, как будто сказал что-то очень умное.

– Оппортунисты, – сказал папа в ответ, и я понял, что он ругается. Если он кого называл оппортунистом, это означало одно: пиши пропало, кто-то «сильно проштрафился» – еще одно папино выражение.

Так сложилось, что папа в свой красный день сидит во главе стола с одной стороны, а мы с мамой и Кларой – с противоположной. Поэтому сначала я увидел, как стали что-то понимать в происходящем ближние к папе и Серпову гости, потом те, что рядом с ними, и постепенно смысл доплыл и до нас, как лодка по реке.

– Не волнуйтесь, товарищи, – пропищал Серпов. – Дело в том, что нашему дорогому Владимиру Ильичу нужно на время уехать из страны, потому что недоброжелатели не дремлют.

Я попытался представить себе этих недоброжелателей и не смог. Думаю, и вы не смогли бы, если бы были знакомы с моим папой. Папа вообще похож на памятник. При виде папы любому недоброжелателю лучше задремать.

– Таиланд? – предложил кто-то из гостей.

– Да вы что, – Серпов грозно посмотрел на него. – Там же у власти король. Негоже коммунисту находиться в стране, стонущей под лапой монархии.

– Кто стонет под лапой? – не поняла дама с кудрями, сидевшая напротив.

– Бразилия?

– Слишком далеко, и они там все футболисты.

– Вопрос в том, наши футболисты или не наши.

– Наши – те как раз совсем никуда не годятся. Стон один.

– А! – обрадовалась кудрявая дама. – Так это футболисты стонут. Но почему под лапой? Может быть, под лампой?

– Япония?

– К империалистам не поеду, – отрезал папа.

– Чехия! Англия! Индия! Гондурас!

– Но-но! – гневно пискнул Серпов. – Нехорошо при женщинах выражаться.

– Ничего, – тетенька напротив тряхнула кудрями. – Я же понимаю, что это медицинский термин. Значит, футболисты просто болеют, э-э-э, дурасом.

Тут я стал от смеха сползать под стол. Гости продолжали выкрикивать названия стран, смеяться было больно, и, по-моему, никто уже ничего не соображал.

– Стоп, – рявкнул папа, и все так и застыли в разнообразных позах. – Я решил, – продолжил он уже нормальным голосом, – мы поедем в Марокко.

Кто это «мы»? Я перестал смеяться и вылез из-под стола.

– Мы, – папа посмотрел на нас с мамой и Кларой. Это был удивительный поворот.

– Я не могу уехать в середине семестра, – капризно и одновременно жалобно, так только она умеет, сказала Клара. Сестру назвали в честь Клары Цеткин, но чем знаменита та Клара, я вам не скажу. Хотя сердце подсказывает, что она была революционеркой. Ох, ведь и меня могли назвать Карлом.

– Я же вообще не выхожу из дома, – удивилась мама. Голос у моей мамы особенный, гулкий, словно она говорит в пустой бидон. Странный голос для фарфоровой статуэтки.

– Что вы! – закричали все. – Владимир Ильич никак не может ехать в ссылку без семьи! – И я понял, что все с радостью поехали бы в эту ссылку вместо мамы и Клары.

Но не вместо меня.

Я к такой ссылке готов с раннего утра и до самого позднего вечера. Даже когда я сплю – тоже всегда готов. Как пионер.

И, кстати, все забываю сказать – меня зовут Витя. Я – пионер Витя Молотков.

Глава вторая
Белая старушка

В Марокко оказалось жарко. Я понимаю, что вы знаете, что в Африке должно быть жарко, но сообщаю, чтобы подтвердить: так и есть.

Теперь о наших делах. Седьмое ноября прошло, и на следующий день мы уже вылетели в Марокко. О котором, скажу честно, я вообще ничего не знал. Как и о том, из-за чего заварилась вся эта каша.

Только в самолете папа рассказал, что какие-то плохие люди (вероятно, буржуи, а может, оппортунисты) хотят отнять его завод, и защиту завода должен организовать товарищ Климент Серпов. Почему не сам папа, я не понял, но спросить побоялся: завод для папы – самое ценное, что есть в его жизни. Кроме, конечно, нас и коммунизма.

Давным-давно, еще во времена СССР, папа пришел на этот завод простым рабочим. И много лет что-то вырезал на токарном станке. В этом смысле я считаю, что мне повезло с папой, потому что, уверен, в нашем классе никто не знает, чем токарь отличается от слесаря.

Так папа работал, пока не вступил в коммунистическую партию – он говорит, что это было сложно и брали не всех. После этого его назначили мастером, потом начальником цеха, одновременно папа заочно окончил институт. Чтобы вас совсем не забалтывать, расскажу финал: когда папа стал директором завода, Советский Союз закончился, о чем папа грустит до сих пор, ну и я вместе с ним.

Я не жил в СССР, и про то время сейчас всякое рассказывают, но если папа из простого рабочего к тридцати годам стал директором целого завода, то, наверное, кое-что было неплохо.

Папа с этим своим заводом намучился сначала – там случилась разруха, например вообще не было денег. Но потом все наладилось и папа страшно разбогател, но так как он человек принципиальный, то у него все работники получают часть прибыли – они все собственники завода. Словом, бедных работников у папы нет. На работе у них бесплатная столовая, для детей бесплатный детский сад, и в отпуск на море они тоже ездят бесплатно.

Рабочие папу ценят и любят, можно сказать, даже обожают, но я, наверное, не буду токарем. А на директора я не похож внешне. Я где-то посерединке.

Ну вот, теперь, когда картина для вас еще немного прояснилась, можете полюбоваться, как мы сидим в самолете. Папа у окна. Он любит смотреть в окно во время полетов, так же как и я – я сижу прямо перед ним и наслаждаюсь видом облаков. Рядом с папой сидит мама с бледным лицом: она летать боится, и ее мутит.

Я про нее толком ничего не рассказал, но особенно и нечего. Они познакомились с папой, когда он уже стал директором, а она просто продавала на улице мороженое. Папа купил у нее пломбир и тут же влюбился. После свадьбы она уже больше никогда не работала, хотя я считаю, что продавать эскимо и пломбир на улице – это хорошая работа. И веселая.

Мама сидит дома с таким же выражением лица, как и в самолете. Радуется она только в тот момент, когда протирает свои десять тысяч фигурок из фарфора.

Рядом с мамой – Клара, тоже бледная. Но она сидит, вцепившись в телефон, смотрит в экран не отрываясь и так жадно, что, кажется, еще немного, и она его съест.

Это был уже второй самолет на сегодня, так что мама бледнее обычного в два раза, а мы с папой довольны. Каждый год мы с ним летаем в Сочи, а мама с Кларой едут туда на поезде. Но до Марокко на поезде не доедешь. Африка все-таки.

Пересаживались мы с самолета на самолет в Риме, где я бегал по аэропорту вдоль и поперек – это пока папа ел, а мама с Кларой сидели и не шевелились, как скрепки. Мне вообще нравится все новое, тем более когда на голову сваливаются неожиданные каникулы. Восторг и воля.

У меня такой же телефон, как у сестры, но я по нему только звоню. В игры я наигрался пару лет назад, а все остальное мне скучно. Вы не поверите – я люблю читать книги. Белая ворона, так про меня говорят.

Но вот наконец посадка – это, конечно, не так интересно, как взлет, но тоже ничего. В общем, мы приземлились в Африке, и там было жарко.

Мне сразу понравилось в Марокко. Мы приехали в город Марракеш, что, как оказалось, значит «марокканский».

Мы ехали по этому Марокко в квадрате, здания вдоль дороги были невысокие, в основном красно-бурого цвета.

– Правильный выбор, – довольно сказал папа, и я удивился сходству цвета его лица и марокканских кирпичей. – Красный, – солидно подытожил он, – в сердце каждого простого человека.

Хотелось чего-нибудь африканского кроме жары, но ни слонов, ни обезьян, даже захудалого попугая – и того не было. Ни жирафов с зебрами. Было много желтых такси, но у нас они тоже попадаются.

В гостинице все было отделано плиткой, пестрой и в основном красной. Двери номеров выходили на галерею, которая шла вокруг крытого внутреннего двора, тоже украшенного плиткой. Над двором висела здоровенная кованая люстра, лампочки в которой работали слабо, а внизу был фонтан, который работал хорошо.

До вечера все спали, а я мучился. Пока не удрал потихоньку и не вышел на улицу, где у красной стены стоял очень рыжий осел и жевал что-то пыльное. Он и сам был пыльный и немного похожий на нашу учительницу по русскому языку. Только с более добрыми глазами.

Я вернулся в гостиницу, и когда настал вечер, небо стало синим. Мама с Кларой остались страдать в номере, а мы с папой пошли гулять по старому городу.

Людей было полно. Они были загорелые, как будто провели на пляже всю свою жизнь, отдыхая с пользой для здоровья. Одеты местные люди в основном были как обычно, хотя попадались и в странных шапочках, а кое-какие дяденьки и в белых платьях ниже колен. Все направлялись в одну сторону.

Папа радовался. Обычно он немного хмурится, даже когда все хорошо, а он сидит в тренировочном костюме и пьет чай у нас на кухне. Но вот кухня осталась далеко, как будто ее вообще никогда не было. Исчез и тренировочный костюм. И получилось, что никакой Москвы и Красной площади теперь нет, как корова языком слизнула – или вот тот самый рыжий осел слизнул. Был Марракеш и площадь, на которую мы вышли.

– Джема-эль-Фна! – радостно произнес одетый тетенькой дяденька и протянул папе руку ладонью вверх.

Папа не растерялся, пожал ему руку, и мы шагнули в водоворот.

Первым аттракционом, который нам попался, была гадалка, энергично бросавшая карты перед собой. Дальше встретился жонглер. А вот уже после него – ловля веревочной петлей на длинной палке больших пластиковых бутылок. За горлышко. Я думал, что после изобретения компьютерных игр такие штуки должны были устареть, но нет: в этой параллельной реальности не устарели. Вокруг ковра с десятком бутылок стояла плотная толпа, и все сильно сопереживали.

Люди кричали, смеялись, даже немного выли от восторга. Конечно, ни у кого не получалось как следует зацепить бутылку, но за дело взялся мой папа. Я и глазом не успел моргнуть, как он сунул мне в руки пиджак, схватил удочку с петлей и давай ее накидывать.

Сначала у него, как у всех нормальных людей, не получалось, но папа очень волевой, он здорово вспотел, но с десятой или двадцатой попытки петля на горлышке бутылки с розовым лимонадом все-таки затянулась.

Настал решающий момент. Теперь бутылку нужно было поднять и вынести за пределы ковра. Глядя на папу, я и сам немного вспотел, и показалось, вся толпа вокруг тоже немного вспотела от волнения. И совершенно зря: я ни разу не видел, чтобы у папы что-то не получилось.

Зарябила барабанная дробь – хотя, наверное, это просто птичья стая пролетела над площадью. Площадь напыжилась, глядя, как бутылка отрывается от пыльного ковра и повисает в воздухе, выдохнула, стала недоверчиво таращиться, и я подумал, что мой папа первый, у кого получается этот трюк.

Еще я понял, что никто не верил своим глазам до последнего и, может быть, даже надеялся, что розовая бутылка все-таки шлепнется, что вызовет у всех веселое облегчение и смех. Но если папа решил: надо – значит, надо.

Короче говоря, бутылка выехала за пределы ковра и приземлилась не хуже того самолета, на котором мы прилетели.

– Ура! – или что-то вроде того закричали все местные жители, а их к этому моменту собралось не меньше миллиона человек. – Ого-го! – кричали они, и топали ногами, и хлопали руками – в общем, выражали настоящий восторг. В центре стоял папа и улыбался, прижимая к животу свой приз – бутылку розового лимонада.

Я встал к папе поближе. Мне хотелось, чтобы всем было понятно, что мы вместе. Хотя это и так было очевидно – кроме нас белых лиц больше не было. И всем, конечно, было ясно, что это мой папа и с него, так сказать, стекают на меня ручейки славы.

Так мы и стояли, как памятник победителям, пока с другой стороны к папе не пристроился еще один мальчик, чумазый и сразу мне не понравившийся.

На всякий случай я пристально посмотрел на него – постарался отшвырнуть его взглядом.

Я не раз думал, что лучшее место для того, чтобы любить всех людей на земле, – это собственная квартира. Или даже диван, на котором ты лежишь с романом Сименона в руках.

Такие мысли я держу при себе и папе про них никогда не говорю. Он мне сто раз объяснял, что пионер – это интернационалист. И что дети всех стран равны. А если это страдающие дети пролетариата, грязные и несчастные, то их я прямо должен любить особенно сильно.

В этот момент грязный мальчик показал мне кулак, а следом сделал что-то совсем невозможное. Он засунул руку в папин карман, вытащил бумажник, нахально улыбнулся мне, еще более нахально подмигнул, сплюнул сквозь зубы и исчез в толпе.

Вот так номер! Нужно было сразу броситься за ним, догнать, отнять! Но у меня как-то не вышло. Я только глупо хлопал глазами и дергал папу за рукав – но он был так занят своим триумфом, что не обращал на меня внимания.

Наконец все разошлись.

– Папа! – сказал я несчастно. – У тебя украли бумажник.

– Да ну, – широко сказал счастливый папа, хлопнул себя по карману, но почему-то улыбаться не перестал.

– Это был мальчик, – объяснил я. – Такой неприятный, грязный немного. Он незаметно залез к тебе в карман.

Договорить я не успел. Папа положил мне на плечо свою тяжелую гранитную руку, и слова застряли у меня в горле, как монеты в окошке возврата монет.

– Ничего, – сказал папа и потрепал меня по затылку, чего я терпеть не могу. – Наверное, тому мальчишке просто есть нечего. Наверное, у него младшие братья и сестры сидят голодные. Мать родная. Пусть поест – а мы не обеднеем.

Я очень люблю своего папу, уважаю его, даже немного боюсь. Но иногда он говорит так, словно повторяет за кем-то слова. Они, эти слова, конечно, ему нравятся, но лично мне бумажника было жалко. К тому же было понятно, что папе сегодня еще попадет. И от мамы, и от Клары.

К тому моменту, когда мы вернулись, мама и Клара уже выспались, отдохнули, так что действительно взялись за папу всерьез. Они хотя и не похожи внешне, но ругаются почти одинаково. Только если мама – пилит, то Клара – сверлит.

Папа обычно не обращает на весь этот визг никакого внимания, вот и на этот раз не стал. Мама и Клара, конечно, тоже сверлили скорее по привычке. Во-первых, потому, что, как я уже говорил, папа у меня напоминает памятник, в тени которого мы все обретаемся и нам очень спокойно и хорошо от этого. А во-вторых, пилить папу – только пилы тупить.

– Давайте, – сказал он, – лучше пить лимонад. Видите, какой он розовый, почти по-пролетарски красный.

Лимонад оказался невкусный, но и это не испортило папе настроение. Он отправился спать с улыбкой на лице, и я тоже перестал расстраиваться.

На следующий день полагалось осматривать город Марракеш. Мы прошли через вчерашнюю площадь, позавтракали толстыми четырехугольными блинами в кафе, выпили холодного апельсинового сока и отправились бродить по узким улицам.

Скоро стало жарко, мама и Клара надели шляпки и принялись ныть. Но ныли они недолго, потому что, как оказалось, весь центр Марракеша – это сплошной базар. Бесконечные торговые ряды и продавцы, навязчивые и липкие, как леденец без фантика.

Мама и Клара энергично принялись за покупки, папа терпеливо ждал и платил, а я глазел по сторонам – мне было интересно видеть всю эту пестроту и вдыхать новые запахи. Я не особенно следил за мамой и Кларой, зная, что за ними следит папа, но все же заметил, что моя старшая сестра направилась куда-то одна.

Потом Клара не могла объяснить толком, почему ее потянуло в этот проход, только пролепетала что-то про «хорошенький платочек». А дальше произошло вот что.

Я видел, что Клара сомнамбулически удаляется, и кто-нибудь вроде бы должен ее остановить, но не останавливает, – на этом-то я полминуты и потерял. Клара успела скрыться в проходе среди развешанных ярких ковриков и не менее ярких тарелочек, а когда я нырнул туда – ее уже не было. Пропала!

Мне нужно было разорваться и одной половиной бежать к родителям, а второй – на поиски Клары, но разорваться не вышло, и я побежал за сестрой.

Ряды ковриков и тарелочек были бесконечными, и, несмотря на волнение, я подумал, где же взять такую прорву туристов, чтобы все это продать. Ясного ответа не было, зато базар неожиданно закончился, и я оказался на пыльной, выжженной солнцем улице, со всех сторон запакованной в глиняные дома. На этой улице я обнаружил Клару. В большой и зловещей компании.

– Привет, – жалобно и капризно пролепетала Клара, и я увидел, что компания, окружившая ее, не такая уж и большая: четыре черных маленьких чертенка, а если без художественности – просто четверо мальчишек, один из которых был вчерашний папин вор.