Kitobni o'qish: «Через невидимые барьеры»

Марк Лазаревич Галлай

© Галлай М.Л., 2017

© ООО «Яуза-пресс», 2017

Я думал: это давно забыто

– так озаглавлена книга М.Л. Галлая, изданная после его ухода в Вечность.

Нет, Марк Лазаревич, – это не забывается… ни люди, ни события!

В 1995-м вышла моя первая книга «Аэроузел», и я нежданно прочел в прессе отзыв Марка Галлая – чувство было… ну словно увидел в Библии комментарии своих трудов Всевышним! А просто собеседниками мы были всю жизнь и остаемся ими – для меня он никуда не ушел, и поныне мысленно общаемся, иногда я даже жалуюсь: «Вот видите, Марк Лазаревич, – вы роптали на ранний уход с летной работы, а мне по сей день доводится активно летать, уж 43-й год как… а нормы налета у нас такие – что в ваше время и в кошмаре не привиделось бы!»

Знакомиться же с ним мне приходилось многократно – каждый раз в новом качестве, по-разному глядя и на Мир, и на себя.

В детстве к нам в дом часто заходили папины друзья, коллеги. Меня сильно тянуло к этим смелым, веселым дядям… но память зрительно цепляла тех, с кем бывали эксцессы. Например, играем мы во дворе в космонавтов. Вечереет, мама кричит с балкона:

– Саша, домой! – Иду, там папа с улыбающимся дядей, тот жмет мне руку:

– Как тебя зовут?.. – Оставаясь в мире детских иллюзий, я серьезно отвечаю:

– Юрий Гагарин! – А оторопевший дядя пытается возражать:

– Это же я – Юрий Гагарин… – Но, видя наворачивающиеся детские слезы, спешит мириться:

– Ладно, давай мы будем два Юрия Гагарина! – И тискает мою ладошку.

Среди отцовских друзей был и дядя Марк, но с ним детских конфликтов не случалось – потому запомнился он мне иначе. Мой папа погиб в 1967-м¹, когда я еще не пошел в 1-й класс. Потом, научившись читать, я нашел дома на книжных полках много разных книг Галлая с авторскими подписями и теплыми словами. Теми книгами я начал зачитываться с детства – они очень сильно повлияли на мой жизненный путь!

Волнующей была наша встреча в Школе летчиков-испытателей (ШЛИ) Минавиапрома СССР весной 1986 года. Тогда уже, поступив в ШЛИ с офицерским опытом летной службы в боевом истребительном авиаполку, я млел с восторгом в толпе – но почему-то постеснялся даже задать вопрос… и в коллективном фото на ступеньках Школы робко примостился с самого краешка.

Обычно в авиапромовской ШЛИ одновременно проходило один-два потока (летный и штурманский), но в тот исключительный период из-за больших потерь испытателей было подряд два набора в 1985 году летчиков и два набора штурманов. И вот мы, слушатели аж четырех потоков, забили все пространство школьной аудитории – и за партами, и в проходах, и чуть ли не на головах друг у друга. Наш любимый начальник Школы «дядя Федя», Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР полковник Ф. И. Бурцев чинно представил: «Марк Галлай… Герой, Заслуженный, лауреат, автор…» – перечисление званий и наград заняло минут пять. Возник напряг – надо б по военной привычке встать по стойке «смирно», но физически в битком набитом классе это невозможно.

Первые же слова Марка Лазаревича смутили дядю Федю: «Спасибо, Федор Иваныч, за перечисление всех моих заслуг – но еще одну забыл… я недавно избран председателем нашего гаражного кооператива и, в отличие от всех остальных, – это единственная из регалий, дающая мне сегодня хоть какую-то реальную власть!» Климат аудитории мгновенно изменился на теплый, юморной – вот тогда мы в откровенной беседе были потрясены галлаевскими рассказами, которых не прочтешь ни в каких строках… даже его книг.

«Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще говоря, летать не может» – с этими словами старейшего пилота ЦАГИ С. А. Корзинщикова началась в 1937 году профессиональная летно-испытательная работа Галлая.

В начале Великой Отечественной войны для ПВО Москвы в Летно-исследовательском институте из летчиков-испытателей была сформирована отдельная истребительная эскадрилья, М.Л. Галлай стал в ней командиром звена МиГ-3. Ночью 22 июля 1941 года в первом в истории массированном воздушном налете немецкой авиации на Москву Марк Галлай сбил бомбардировщик Do-17. Мы с волнением слушали из уст Марка Лазаревича, как долго ему пришлось строчить из пулеметов с малым поражающим эффектом по цели, выхваченной из ночной тьмы зенитными прожекторами, а тот все летел… упавшим его нашли только наутро. А для Галлая тогда проблемой оказалось вернуться на свой аэродром – там для светомаскировки погасили вообще все огни! На последних каплях горючего ему удалось отыскать родную полосу по характерному изгибу Москвы-реки, петляя вдоль русла по лунным бликам на воде…

За войну Марку Галлаю довелось воевать трижды: помимо ПВО Москвы – в 1942-м на Калининском фронте и в 1943-м на дальних бомбардировщиках Пе-8. Был сбит, прыгал с парашютом и выбирался к своим через партизанские отряды Брянщины. Меж боевыми действиями активно вел летные испытания.

После войны, в 1950 году, Галлай был так сказать «сбит» уже чисто «по-нашенски»: не скрывавший национальности и писавший «еврей» в анкетной «графе 5», он был уволен из ЛИИ. Восстановился лишь через новообразованную летную службу в другом министерстве – Радиопроме, начав испытания в воздухе радиолокационных прицелов.

Говоря про послевоенные летные испытания, мне трудно остановиться – ведь это жизнь и моя, и всей нашей семьи. Лучше об этом читать в книгах самого Марка Лазаревича. Особо меня трогало то, что Марку Галлаю достались и абсолютно эпохальные испытания – например, реактивного первенца МиГ-9. Сам же я, став после ШЛИ «фирменным» микояновским испытателем, недоумевал: роль М.Л. Галлая в истории ОКБ «МиГ» отражена лишь поверхностно – ведь туда он был просто командирован от ЛИИ, а сам про себя вообще писал мало… тут уж душа протестует по поводу народного поверья «скромность украшает…».

Будучи близким соратником С. П. Королева, Марк Галлай играл одну из ключевых ролей в подготовке Первого отряда космонавтов, полета Юрия Гагарина. От их набора в марте 1960-го до экзаменов в январе 1961 года по готовности к запускам на орбиту прошло чуть более полугода. В той комиссии были генерал Н. П. Каманин, конструктор К. П. Феоктистов (сам будущий космонавт) и иные специалисты, включая инструктора-методиста Марка Галлая… он-то и ввел полушутливо на их тренировках легендарную команду «Поехали!» – которой затем Юрий Гагарин вдохновил весь мир. Когда Галлая спрашивали – почему именно это слово, он отвечал анекдотически: «Поехали – сказал попугай, когда кошка потащила его из клетки за хвост». Марк Лазаревич искренне сопереживал трагической судьбе Сергея Павловича Королева…

Гениальный кинотворец Эльдар Рязанов в 1996 году снял документальный фильм «Единица порядочности один галлай»… Именно так – галлай с маленькой буквы (вроде ампера или ньютона), как единица измерения величины «порядочность». В том фильме Марк Галлай изрек слова, ставшие для меня пророческими: «В массе летного состава встречаются выпивохи, бабники, порой широко орнаментируют свою речь российским фольклором… Но когда я попал в среду писательскую, увидел все-таки, насколько нравственно чище среда летная!»

Мне тоже судьба уготовила возноситься и в круги политические, и творческие, и модные бомонды – но я всегда возвращался к небу, чтобы опять убеждаться, насколько чище среда летная. Потому и поныне активно летаю (а иногда и пишу)… Спасибо, Марк Лазаревич, – наш полет продолжается!

Александр Гарнаев

Герой России, заслуженный летчик-испытатель РФ

Первый бой мы выиграли

* * *

Издали он был похож на безобидное блестящее насекомое. Вроде мушки или мошки, сверкающей в перекрестье лучей прожекторов. Но, подойдя немного ближе, я узнал его. Это был «Дорнье». Двухмоторный «Дорнье-215» или, может быть, 217. Я не раз видел такую машину и на земле, и в воздухе, даже сам несколько раз летал на ней. Без сомнения, это «Дорнье»… Правда, чем-то он отличается от того экземпляра, который я знал. Вроде точно такой же и в то же время чем-то неуловимо другой: какой-то более «чужой», что ли… Однако размышлять об этом не приходится. Надо побыстрее сближаться и атаковать его, пока держат прожектора!

«Вот и пришла к нам война! – мелькнуло в голове. – Ко мне и к моим товарищам…»

Мы давно ждали ее.

В сущности, вся наша юность прошла под знаком ожидания нападения на Советский Союз. И, надо сказать, наши будущие противники (да и кое-кто из будущих союзников) исправно делали все от них зависящее, чтобы поддерживать в нас это состояние ожидания. Я был еще школьником, когда произошел налет английской полиции на помещение АРКОСа – смешанного англо-советского акционерного общества – в Лондоне и разрыв дипломатических отношений между СССР и Англией. Помню демонстрации протеста против этой провокации (вот уж когда никого не приходилось уговаривать идти на демонстрацию!), сбор денег на постройку эскадрильи «Наш ответ Чемберлену», огромную челюсть и монокль самого сэра Остина Чемберлена на многочисленных плакатах и газетных карикатурах… Потом пошли бесконечные конфликты на границах с Японией. Угрозы из фашистской Германии – как неожиданно для нашей мол одежи эта страна композиторов и мыслителей, страна Рот Фронта, Маркса, Тельмана превратилась в потенциального врага номер один!..

И вот – Испания! Трудно рассказать сейчас, чем она была для нас в то время. Многого в том, что окружало нас в те сложные годы, мы не понимали или, во всяком случае, понимали не до конца. Но в испанских событиях разобрались сразу: там шла первая проба сил, первая схватка с фашизмом. Враги там назывались врагами, друзья – друзьями. Благодаря блестящим съемкам отважных и талантливых кинематографистов Романа Кармена и Бориса Макасеева мы зримо представляли себе, как это все там происходит, и трудно было назвать кинобоевик, который пользовался бы у зрителей таким успехом, нет, не успехом – таким личным, страстным, жадным отношением к себе, как сюжеты испанской хроники, демонстрировавшиеся в маленьких, душных, очень не шикарных залах разных «Кинохроник» и «Новостей дня». Зал резко затихал, как только с экрана раздавались первые такты «Испанского каприччио», в сопровождении которого шла хроника, отснятая Карменом и Макасеевым. Не с той ли поры вошли в нашу жизнь разнообразные музыкальные позывные?

Постепенно просачивались сведения о наших добровольцах, сражавшихся в Испании. В сущности, добровольцами, всеми силами стремившимися туда, были – по крайней мере в авиации – едва ли не все. Но отбор желающих производился не скажу даже строгий, а какой-то очень выборочный, штучный. Впрочем, действовать иначе, когда требовалось послать одного из доброй сотни претендентов, было, наверное, просто невозможно. Мне уже приходилось как-то писать о том, что, узнав о боевых успехах большей части наших «испанцев», мы были склонны наивно восхищаться мудростью людей, сумевших столь удачно отобрать самых боеспособных из тысяч желающих. Много позднее стало ясно, что никакой особенной мудрости тут не требовалось. Более того, сейчас я думаю, что в отборе добровольцев, как и во многом другом в те времена, немалую роль играли соображения так называемого «анкетного» порядка.

О подборе людей по анкетам у нас писалось и говорилось (в том числе с трибун самых высоких), без преувеличения, бессчетное число раз. Но преодолеть это зло, особенно в годы, о которых идет речь, оказалось не так-то просто. Многие наши современники могут рассказать о том, как анкета вмешивалась в их жизнь. Характерный в этом отношении случай приводит авиаконструктор А. С. Яковлев в книге своих записок «Цель жизни»: известный в то время летчик-испытатель П. Стефановский неудачно выступил на одном из правительственных совещаний с необоснованно резкой и малоаргументированной критикой по адресу авиационной промышленности, чем произвел на Сталина впечатление «злобного критикана». Незамедлительно было дано задание: «проверить Стефановского» – и выручить его из беды удалось лишь ценой немалых трудов, причем существенным обстоятельством, дополнительно осложнившим эту и без того нелегкую задачу, оказалось, что у Стефановского, «как на грех, в анкете было что-то не в порядке».

Но при подборе добровольцев в Испанию, я уверен, никакой – пусть самый «анкетный» – подход не мог повредить делу: лотерея была практически беспроигрышная. Едва ли не каждый наш летчик, танкист, артиллерист – с «безупречной» ли анкетой, с красными ли галочками против каких-то ее пунктов – был если не всегда профессионально, то, во всяком случае, морально готов к бою с фашизмом. Подтверждение тому мы получили через несколько лет, когда началась Великая Отечественная война. Подтверждение, доставшееся нам бесконечно дорогой ценой, но от этого еще более убедительное.

Гораздо незаметнее, даже в авиационных кругах, прошло участие наших летчиков в защите китайского народа от нападения империалистической Японии. Правда, и по масштабу своему это участие было значительно скромнее, чем в испанских событиях. Но для летчиков-испытателей бои в небе Китая представлялись особо примечательными тем, что в них приняли непосредственное участие наши коллеги – опытные, профессиональные испытатели, во главе с замечательным летчиком и очень симпатичным человеком Степаном Павловичем Супруном. Впоследствии он оказался первым советским воином – Героем Советского Союза, награжденным во время Великой Отечественной войны второй медалью «Золотая Звезда», к несчастью, уже посмертно.

Мне запомнилось, как вернувшийся из Китая летчик-испытатель Константин Константинович Коккинаки – ныне Герой Советского Союза и заслуженный летчик-испытатель СССР – рассказывал о ночном бое, который он провел против японских бомбардировщиков. Запомнилось прежде всего из-за неожиданно спокойного, очень делового тона рассказчика. Невольно пришлось задуматься над тем, что война в воздухе требует от летчика не только уверенного владения самолетом и того комплекса психологических навыков, который принято называть смелостью. Это, как говорят математики, условия необходимые, но недостаточные. Чтобы успешно воевать, надо владеть тактикой, надо непрерывно изобретать все новые и новые неожиданные для противника и выгодные для себя ухищрения. Ум, сообразительность, интеллект на войне нужны, оказывается, не меньше, а больше, чем едва ли не во всех других видах деятельности человека. Больше хотя бы потому, что наказание за леность мысли в бою более жестокое, да и в исполнение приводится чаще всего незамедлительно, без малейшей отсрочки.

Попав вскоре после начала Великой Отечественной войны на фронт, я в первое время чувствовал какое-то подспудное, но непроходящее беспокойство по поводу того, что так и не успел, за всякими текущими испытательскими делами, должным образом изучить тактику военно-воздушных сил (оказывается, делая выводы из рассказов наших уже повоевавших коллег, додумал все-таки не до конца). Тактика эта представлялась мне тогда неким универсальным сборником рецептов, строго следуя которым будешь воевать «правильно», а значит, с максимальным эффектом и наименьшими шансами сложить голову самому. Однако, поскольку никто мне подобного рецептурного справочника на войне почему-то не предложил, пришлось соображать самому, причем соображать не мешкая, – боевые вылеты шли один за другим по нескольку раз в день.

И тут-то, убедившись, что в общем не боги горшки обжигают, и пришел к несколько неожиданному для себя, но в тех условиях весьма утешительному выводу, что вся тактика в том только и состоит, чтобы мысленно поставить себя на место противника и делать то, чего он меньше всего ожидает.

Впоследствии я понял, что, конечно же, тактика – категория гораздо более сложная и емкая, чем следовало из моей лихой экспромтной формулировки. Но, наверное, что-то более или менее существенное из понятия тактики в этой формулировке все-таки было. Во всяком случае, действуя в соответствии с ней, я чувствовал под собой нечто вроде теоретической базы, – это всегда действует успокаивающе, – а главное, не имел особых оснований жаловаться на результаты.

Но все это пришло значительно позже.

А в довоенные годы, о которых идет речь, наших летчиков ждал еще не один, так сказать, предварительный экзамен. Конфликт между Японией и дружественной нам Монголией, начавшийся весной тридцать девятого года в районе реки Халхин-Гол, сложился для нашей авиации поначалу не очень благоприятно. В боях с японскими воздушными силами она несла серьезные потери и в первое время оказалась не в состоянии обеспечить монгольско-советской стороне господство в воздухе.

Если наши истребители-монопланы типа И-16, именовавшиеся «скоростными» (в то время скорость в четыреста пятьдесят километров в час давала на это право), воевали еще более или менее успешно, то маневренные истребители-бипланы И-15, так хорошо проявившие себя в небе Испании, теперь, всего через каких-нибудь два – два с половиной года, оказались, даже в несколько модифицированном виде (И-15 бис), уже устаревшими. На авиационных заводах как раз начинался серийный выпуск очередной, теперь уже более значительной, модификации этих бипланов: их шасси было сделано убирающимся, а мотор заменен на более мощный, с автоматическим винтом.

Группа истребителей И-153 – такое название получила эта модификация – была отправлена в Монголию, а среди летчиков группы находился наш коллега, летчик-испытатель Алексей Владимирович Давыдов.

Это был очень интересный человек. Редкий книголюб. Время между полетами всегда проводил за чтением. Было достоверно известно: если Давыдов не в воздухе, – значит, сидит в укромном углу комнаты летчиков с книжкой в руках. Тут я хотел было написать, что в этом заключалось его, как сказали бы сейчас, хобби, но вовремя остановился. Нет, книга для Давыдова не была хобби. Он знал, любил, ценил книгу – и новую, и особенно старую, – как человек, для которого она не развлечение, а большая часть всей жизни. Он любил поговорить о прочитанном, с кем-то поспорить, кому-то просто рассказать (при этом, как я впоследствии заметил, очень тонко учитывая круг интересов и уровень собеседника), всячески старался приобщить своих товарищей к чтению, не смущаясь умеренностью достигаемых порой в этой области результатов… Уже сколько лет нет Алексея Владимировича среди нас, но его крепко помнят и летчики, и книголюбы, и букинисты, да и просто многие хорошие люди, справедливо видевшие такого же хорошего человека и в нем.

Вернувшись из Монголии с орденом Боевого Красного Знамени на гимнастерке (в довоенные годы награда довольно редкая), Давыдов откровенно рассказывал нам:

– Трудновато приходилось там на «Чайках». Полегче, конечно, чем на старых «бисах»², но все-таки трудновато. Скорости нет! А без скорости никакой маневр не помогает: крутись, если хочешь, в вираже, а тебя сверху клевать будут…

Такая оценка была для нас неожиданна. Мы успели привыкнуть, что летаем «выше всех, дальше всех, быстрее всех» и что наши военные самолеты лучше или, по крайней мере, не хуже, чем у противников. В той же Испании, например, советские истребители встречались с «мессершмиттами» – особенно в первый период военных действий, – так сказать, на равных, а скоростной бомбардировщик СБ был вообще вне конкуренции: свободно уходил от истребителей противника и делал над его территорией что хотел.

Правда, такое положение дел сохранялось недолго: немцы быстро извлекли уроки из сложившейся ситуации, кардинально модифицировали свои самолеты – и соотношение сил в воздухе изменилось на обратное.

Что же касается положения наших «Чаек» на Халхин-Голе, то тут, я думаю, проявились не столько даже конструктивные недостатки именно этой конкретной машины, сколько, так сказать, кризис специально маневренного истребителя как класса боевых машин вообще. Воздушные бои на виражах – «карусели», как их называли, – отживали свой век.

Нужна была новая техника и новая тактика. Нужна была скорость.

Нужна была скорость!

В сороковом году наша авиационная промышленность породила целое созвездие новых скоростных самолетов. К весне сорок первого года они начали – увы, только начали! – выпускаться серийно. Но новое никогда не дается легко. Одна за другой выплывали «детские болезни» – дефекты, неизбежно присущие всякой вновь созданной машине. Приходилось выявлять причины этих дефектов, изыскивать меры их устранения, проверять эффективность принятых мер – словом, летать, летать и летать.

Все понимали, что повозиться с новыми самолетами есть полный расчет. Дефекты дефектами, а по главным, решающим своим качествам машины получились явно удачными: и МиГ-3, созданный под руководством А. И. Микояна и М. И. Гуревича, и ЛаГГ-3, сделанный в конструкторском бюро С. А. Лавочкина, В.П. Горбунова и М.И. Гудкова, и Як-1, коллективом создателей которого руководил А. С. Яковлев. Стремительные, узконосые, тонкокрылые, одинаково красивые на земле и в воздухе, они зримо воплощали главное качество самолета – скорость!

Нам казалось, что лучших истребителей невозможно себе и представить.

И казалось, в общем, правильно. Тот же МиГ-3, например, первым среди советских серийных боевых самолетов перевалил по скорости за шестьсот километров в час. Конечно, сейчас, когда даже пассажирские самолеты летают быстрее, подобной цифрой никого не удивишь. Но тогда она звучала весьма серьезно.

Тем досаднее представлялись недостатки новых самолетов – пресловутые «детские болезни». Недостатки, ставшие преградой на пути наших долгожданных новинок в большие серии, на полевые аэродромы, в руки наших товарищей – летчиков строевых частей военной авиации.

Правда, последующие события показали, что самолетный парк, с которым мы встретили войну (как, наверное, и боевая техника других родов войск), имел и другие – уже не столь частные – недостатки, вызванные не какими-то просчетами конструкторов, а самими требованиями, вытекавшими из тогдашних представлений о характере будущей войны в воздухе. Конструкторские бюро создавали новые машины не по собственному наитию, а по четко сформулированному заданию. «Ведь конструктор – это как закройщик, – сказал об этом известный конструктор бронетанковой техники Н. А. Астров. – Если заказчик требует костюм нравящейся ему модели, то другого шить не будешь».

В таком же положении были и авиационные КБ. Что им заказывали, то они и делали. Вот, скажем, у того же МиГ-3 все летные данные – прежде всего скорость – достигали расцвета на высоте восемь и более километров, а на высотах средних и тем более малых были гораздо скромнее. Так вот, оказывается, это в точности соответствовало заданию и отражало господствовавшую до войны уверенность в том, что действия авиации развернутся главным образом на самых верхних этажах – в стратосфере.

Но на этом неблагоприятные для нашего самого скоростного истребителя тех дней обстоятельства не закончились. Вскоре потребовалось переключить всю мощность завода, изготовлявшего моторы АМ-35а для «МиГ-третьего», на форсированное производство моторов АМ-38, устанавливавшихся на штурмовиках Ил-2. Это и стало главной причиной того, что МиГ-3 был снят еще в конце сорок первого года с серийного производства – делать оба упомянутых мотора одновременно возможностей не хватало.

Впрочем, и судьба уникального бронированного штурмовика Ил-2 – самого эффективного боевого самолета Второй мировой войны, подобного которому не было ни у наших противников, ни у союзников, складывалась непросто. Созданный по инициативе самого С. В. Ильюшина (нашелся все-таки смелый «закройщик», решившийся шить костюм независимо от пожеланий «заказчика»), этот самолет прошел государственные испытания уже в январе 1940 года, но из-за неприкрыто предвзятого отношения к нему некоторых достаточно ответственных военных специалистов простоял без движения почти целый год, в течение которого шли долгие споры – нужна такая машина или, может быть, она нам ни к чему? Пока спорили, естественно, самолет не строили или строили в количествах совершенно гомеопатических. И лишь блестящие результаты боевого применения «Ильюшина-2» на полях сражений заставили уже во время войны – ценой великих трудов – спешно налаживать массовое производство штурмовиков.

А наш тяжелый четырехмоторный бомбардировщик «Петля – ков-8» (ТБ-7)! По своим летным данным – и скорости, и грузоподъемности, и вооружению, и особенно дальности – он практически не уступал знаменитой американской «Летающей крепости» В-17. И построен он был нельзя сказать, чтобы несвоевременно: первый вылет АНТ-42 (так поначалу называлась эта машина, созданная в конструкторском бюро А. Н. Туполева бригадой В. М. Петлякова) состоялся за четыре с половиной года до начала войны. Но все эти годы прошли в спорах на тему: «А нужны ли нам тяжелые бомбардировщики вообще?»

Дебатов вокруг этой проблемы было много. Высказывались самые различные точки зрения, начиная от доктрины итальянского генерала Дуэ, полагавшего, что войну можно выиграть без участия сухопутной армии, с помощью одних лишь массированных налетов тяжелой бомбардировочной авиации, до… до той самой концепции «только фронтовой авиации», сторонники которой фактически преградили самолету Пе-8 путь к крупносерийному производству. Последнее тем более трудно объяснимо, что тяжелая бомбардировочная авиация у нас была всегда – даже в нелегкие для экономики страны годы первых пятилеток мы выпускали крупными сериями четырехмоторный, очень передовой по своему времени бомбардировщик ТБ-3 (АНТ-6), а в не менее трудные послевоенные годы – стратегический четырехмоторный Ту-4. И только в предвоенный период фактически отказались от тяжелого самолетостроения!

Недаром один из участников испытаний самолета ТБ-7 – уже упоминавшийся летчик Стефановский – около тридцати лет спустя с горечью и недоумением писал в своих мемуарах «В пятом океане», что «с производством ТБ-7 творилось что-то неладное. Его несколько раз запускали в серию, снимали…».

В результате, как отмечалось впоследствии в шеститомнике «История Отечественной войны Советского Союза», к началу войны мы пришли, по существу не имея хороших дальних бомбардировщиков в количестве, необходимом для нанесения серьезных ударов по военно-промышленным объектам в глубоком тылу противника.

Правда, говоря сейчас об этом, нельзя упускать из виду и другую сторону вопроса. Проще всего было бы, имея за плечами опыт большой войны, метать громы и молнии по адресу консерваторов и ретроградов, так много наошибавшихся в определении путей развития нашей военной авиации. Слов нет, были, наверное, среди людей, занимавшихся этим делом, и консерваторы, и ретрограды, и любители чрезмерно пристальной оглядки на действительное или предполагаемое мнение высшего начальства. Были, по-видимому, и просто недостаточно знающие и одаренные – «горе-тактики», как выразился, говоря о них, авиаконструктор А. С. Яковлев. Но, конечно, не они одни.

Не вдаваясь в не имеющий отношения к теме этих записок разговор о том, какими путями формируются требования к вновь создаваемым самолетам, нельзя не сказать, что и чисто объективные трудности, стоящие на пути решения таких задач, без преувеличения, огромны!

В самом деле, как определить заранее, какие типы боевых машин окажутся наиболее подходящими в будущей войне, сами контуры которой известны до поры до времени – пока она не началась – лишь весьма приблизительно? Более того: наличная техника может, в свою очередь, повлиять в какой-то степени и на самый характер войны. Взять хотя бы тот же вопрос о высотах действий авиации: естественно, что бомбардировщики противника устремятся прежде всего на те высоты, где слабее всего наши истребители, то есть на высоты, в наименьшей степени отвечающие нашим прогнозам.

Словом, непростое это дело. И мы, молодые испытатели, в последние предвоенные месяцы о нем и не помышляли – не будем изображать себя мудрее, чем были в действительности. Нам с избытком хватало текущих дел по устранению вполне очевидных, конкретных недостатков наших новых скоростных самолетов.

На МиГ-3 больше всего возни было, помнится, с мотором. Мощный, прочный, очень высотный (то есть сохраняющий свою мощность до больших высот), он оказался опасно капризным при переходе с режима на режим. Когда летчику, например, при заходе на посадку требовалось подтянуть – уточнить заход небольшим прибавлением тяги – или тем более уйти на второй круг, чтобы повторить заход на посадку заново, тут-то мотор зачастую и подводил. Он не слушался сектора газа, хлопал, дергался на подмоторной раме, но не тянул!

Летчики-испытатели упорно экспериментировали с капризничающим мотором, и, конечно, это не могло обойтись бесплатно. Пошли потери.

Выполнив очередное задание, летчик-испытатель С.Н. Афанасьев – кстати, один из первых в истории парашютизма мировых рекордсменов по затяжным прыжкам – возвращался на свой аэродром. Дело шло к обеду, а потом ему предстояло сделать еще один или два полета. Машина красиво развернулась над городом и вышла на последнюю прямую. Последней она называется потому, что заканчивается приземлением. Иного смысла в это слово, конечно, не вкладывают, хотя на сей раз был в нем и иной, горький смысл. Какая-то причина помешала посадке – мало ли что может возникнуть на большом, интенсивно работающем аэродроме: то ли не вовремя вырулила на бетонную полосу другая машина, то ли заходит на посадку самолет, имеющий преимущество в очередности, то ли что-нибудь еще… Так или иначе, Афанасьев увидел, что белые полотнища посадочного «Т» были быстро переложены и превратились в крест. Посадка запрещена! Летчик плавно повел сектор газа вперед. Мотор загудел громче, принял было обороты, потянул – самолет из снижения перешел в горизонтальный полет, потом в набор высоты. Вот уже под ним центр летного поля – и в этот-то самый неподходящий (всегда в самый неподходящий!) момент мотор отказывает!.. Хлопки… Дым из патрубков… Мгновенно гаснет скорость.

Куда в таком положении деваться? Некуда!.. И самолет врезался в землю на границе аэродрома.

Весной сорок первого года наша авиация потеряла вслед за Афанасьевым одного за другим нескольких отличных, квалифицированных испытателей, в том числе старейшего представителя нашей профессии, участника первого большого советского перелета Москва – Пекин в 1925 году Аркадия Никифоровича Екатова.

Сейчас я думаю: можно ли считать эти потери небоевыми? Сколько жизней наших военных летчиков в первые, самые трудные месяцы войны прикрыли собой испытатели, доводившие до полного совершенства новое, так остро нужное Военно-воздушным силам оружие! Нет, это были боевые потери в чистом виде! Наши товарищи погибли как воины.