Kitobni o'qish: «Моя семья. И другие рассказы…»

Предисловие

«Я излагаю свои мысли по мере того, как они у меня появляются; иногда они теснятся гурьбой, иногда возникают по очереди, одна за другой»

(Мишель Монтень, «Опыты… О книгах»)

Книга «И другие рассказы» – вторая часть дилогии «Моя семья». Сборник состоит из авторских рассказов, отдельных по содержанию, но так или иначе связанных между собой сюжетами семейных историй, эпизодов, воспоминаний…

Наследие

В наследство от родителей досталась мне вера. Хотя, не думаю, что они учили меня этому – слишком далеки все мы были тогда от церковных условностей и религиозных знаний. Но, оглядываясь во времени я всё чаще и чаще вижу следы их на моём пути к ней, к вере… Это я и называю на-следием.

«Неважно, где ты ищешь Бога, в церкви или у себя дома на кухне. Важно, чтобы он был у тебя в сердце…»

Вазген Первый, Католикос всех армян

Верую

…от мамы

По ночам было так плохо, как никогда. Но это как обычно – ночью одолевают самые тяжёлые мысли и всё-всё вокруг представляется совершенно безысходным. Просто, когда плохо становится уже днём, то ночные мысли и вовсе сводят с ума.

И вот, в одну из таких ночей пришёл Он.

Я точно знала, что дома одна и поэтому, открыв глаза и увидев Его, совершенно не испугалась. Он выплыл из темноты, наклонился надо мной и сквозь мягкое сияние Его глаз прозвучало: «Я Люблю тебя».

Больше ничего, только три слова: «Я Люблю тебя», и всё.

Сказал и снова растворился в ночи.

Так я поняла, что верую… †

«Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»

апостол Павел

Церковь

«Невозможность полного участия в мессе заставила меня осознать трагедию разделения…»

(прот. Александр Шмеман)

…от папы

Он любит рассказывать этот небольшой эпизод. Причём, что интересно – именно этот рассказ у него никогда не варьируется. Каждый раз он возникает некстати – сто́ит только в воздухе прозвучать о религии, или о чём-то таком, как он тут же морщит лоб – у него по лбу волнистым нотным станом пролегает несколько борозд – делает хитрый глаз и говорит:

– Кстати…

Если я успею, то быстро попытаюсь перебить его:

– Это не «кстати», это совсем о другом…

Но во всех случаях, успею я, или нет, он всё равно продолжит:

– Кстати, я помню, как будучи ещё ребёнком, забежал в синагогу – у нас в одном конце улицы была синагога, а в другом – православная церковь. Так вот, я забежал в синагогу из детского любопытства, посмотреть, что это вообще такое. Ну, в общем, по их понятиям, получается, что приобщиться. Забежал, тут же схлопотал подзатыльник и был выгнан. За что? Да за то, что я зашёл в синагогу с непокрытой головой! А в следующий раз, через несколько дней, я оказался на другом конце улицы и, уже основательно подготовившись, зашёл в православный храм. И что? Я снова был с треском выгнан, на сей раз за то, что вошёл внутрь в головном уборе! Вот так ещё в детском возрасте я был «отлучён от церкви». От обеих сразу, – подытоживает он, заразительно смеясь.

Его философствования на религиозные темы очень своеобразны. Думаю, что с богословской точки зрения они не выдерживают никакой критики, а то и вовсе, могут быть причислены к ереси. Но насколько глубоко он чувствует по-христиански, насколько мудро по вере разрешает он спорные житейские вопросы – этому можно подивиться! Откуда у него это, откуда у этой, в том числе и «нехристи», ещё в детстве отлучённой от всевозможных конфессий, такое глубинное восприятие христианского мировоззрения?!

Когда говорят «Богом меченный» – это, видимо, и о нём… †

Слава Богу

«Если человек жаждет, ему всё равно какого цвета кран…»

(митр. Антоний Сурожский)

…от бабушек

Оба моих родных деда погибли в Отечественную – один ушёл добровольцем, второй по мобилизации.

Дедушка Лёва пропал без вести, а полвека спустя нашлось заключение о его смерти, завизированное немецким врачом… Он был коммунистом, причём, честным коммунистом и я думаю, что размышления о его возможной религиозности беспочвенны. А как к этому вопросу относилась моя еврейская бабушка, его жена – не знаю. С детства помню её причитания по всяким житейским поводам – «Господи, грехи наши тяжки» и «Боже, твоя воля». Имела ли она ввиду конкретного Бога, или это была просто словесная отдушина – не спрашивал. Но в том, что это шло от души, а не было словоблудием всуе – в этом я уверен. Бабушка никогда не красовалась, не стала бы она подыскивать «нужные» слова и в моменты тяжкого вздоха…

Дед Володя погиб бессмысленно на подступах к войне – в вагон с новобранцами попала авиационная бомба. Когда трагическая весть дошла до его жены, моей армянской бабушки, то она сказала: «Слава Богу, что он не доехал туда, слава Богу, что ему не пришлось убивать…». Произнесла ли она Его имя с прописной или строчной буквы – это неведомо никому. Но то, что в минуту страшного горя, ворвавшегося в её жизнь, она подумала о душе близкого – это ли не вера!

Бог в нас, всегда, воистину Бог в нас, кто бы что по этому поводу не говорил… †

«Имя Божие святится в нас, потому что все мы носим на себе это имя»

(прот. Алексий Уминский)

Штрихи к портретам

Воспоминания-посвящения…

Присутствие

Эдик Авакян…

Эдик ушёл внезапно. Не то, чтобы для такого дела он совсем уж не подходил, не так, чтобы к той поре не мучили его никакие недуги – нет. Просто он совсем недавно ещё гулял по городу, по его центральным улицам и закоулкам, натыкаясь на знакомых – а это происходило с периодичностью встреч около десяти в час – открыто и приветливо улыбался, жал руку, если это был мужчина, или учтиво наклонял голову, если встреченная была женщиной. В улыбке было что-то лукавое, живое, совсем не предвещающее его скорый уход, а, напротив, готовое к мгновенной продолжительной шутке и непредсказуемому розыгрышу. В глазах грусть – но это наше национальное – а так молодое озорство и веселье.

На розыгрыши он мастак – кто не знает Эдика с его розыгрышами! Помните эту хохму, когда в пятничной вечерней газете появилось объявление – в самом низу, в подвале, уже после некрологов всяких – с приглашением на утренний хаш по адресу такому-то? Мол, «дорогие горожане,.. милые соотечественники,.. буду безмерно рад и всячески счастлив…», ну и так далее. Зима в тот год была студеной и перспектива начать завтрашнюю субботу с тарелочки наваристого хаша, да под запотевшую рюмочку водочки, да с чесночной ароматной подливкой. Тут тебе и редька, и перец, и сочная зелень, и требуха, обильно посоленная и заранее припасенная на соседнем блюде, заботливо прикрытая румяным лавашем, чтобы сохранить тепло… От такой перспективы трудно отказаться. Дело даже не в том, что, как сейчас говорят, это было «на халяву», дело в том, что кто для себя будет хаш делать! Это муторно – весь вечер ножки брить, скоблить да над огнём опаливать, всю ночь не спать да варить-варить-варить, лаваш сушить, чеснок давить… Да что я вам буду рассказывать, сами лучше меня знаете. И это все для того лишь, чтобы потом самому сесть и съесть! А тут – другое дело: часам к шести утра, когда первый гость постучит в дверь – хаш ведь спозаранку едят, в такую рань, в которую ни для какого другого дела себя из постели не вытащишь – как ни в чем не бывало дверь открыть, да с радушием и искренней улыбкой на лице друзей принимать. Нет, на такой подвиг не каждый готов. Это уж очень нужно людей любить, друзей ценить, да и самому уважаемым человеком быть, чтобы такое гостеприимство оказать. Вот в том и оказалась загвоздка – человек, который через это объявление в газете на хаш приглашает, был человеком… Ну, как бы это сказать помягче… Ну, от которого такого «радушия» никто в городе не ожидал. Не то, что совсем не «уважаемый», не то, чтобы абсолютно без друзей… В общем, просто неожиданно было, чтобы главный прокурор вот так бы запросто к себе людей на хаш звал. Да ещё через газету, так что полгорода узнает! А ведь адрес в заметке – явно его адрес указан, в том сомнения не было.

Короче говоря, смутились люди, замешкались. Так, конечно, никто бы к нему, к прокурору тому, по доброй воле не пошел, даже на хаш – дерьмо был человечишко, иначе не скажешь. Но, с другой стороны, как не пойти, если сам зовет! Тут ведь как каждый подумал – я не пойду, а сослуживец мой пойдет. А потом, как вопрос какой решать – как решать будем? Вот так каждый про себя подумал. Вздохнув в закрома залезли, хороший коньяк, водку, другие всякие вещи собрали – с пустыми же руками на хаш не пойдёшь – всё самое лучшее, дорогое, такое, что для себя жалели, годами берегли, собрали и пошли. Каждый своей дорогой, в темноте – рано ещё, ночь почти, город спит, фонари не горят – поодиночке к заветному адресу пробираются. До двери доходят, адрес еще раз перепроверяют – вдруг ошибка! Нет, нету ошибки, адрес тот самый и на двери золотая табличка с вензелями и фамилией, которую все назубок знают, но никто лишний раз вслух не произносит. Ещё раз по сторонам оглядываются, чтобы чужих глаз не было, и в дверь звонят.

А теперь, если с другой стороны посмотреть – прокурор спит себе спокойно, суббота, шесть утра. Ни о каком хаше, конечно, понятия не имеет – он ведь всякие дурацкие объявления в газетах не читает, что там читать! Спит себе спокойно, похрапывает, вдруг – звонок. Он на часы – спросонья никак стрелки сосчитать не может. И тут, конечно, мысли всякие в голову лезут – вспоминает судорожно, кого не так засудил, не то присудил, не к сроку посадил. Надеется, может приснилось, на жену сквозь темень смотрит – та на него, испуганными глазами. Мысленно свои ожерелья да перстни под подушку прячет, чтобы не конфисковали всё и сразу. Время прошло, тишина, только сердцебиение успокаивается, а тут опять звонок, резкий, противный. Не показалось, значит, не приснилось. Делать нечего, с кровати сползает, в тапки, в халат, сетку с шевелюры не снимает – забыл, волнуется, к двери, в глазок – там кто-то из своих, судейских. Имя его не помнит – челядь, чего там помнить, но физиономия-то знакомая, ясно – свой. Дверь открывает: «А-а, чего тебе?». А тот, по халату, по тапкам, по сетке на голове сразу смекает – что-то тут не так. Бормочет чепуху какую-то, типа перепутал, заплутал, простите дурака безмозглого, ну и подобное, ретируется и в сторону отбегает. Даже подношение забыл отдать. Стои́т за углом, трясется весь, перенервничал! Но тут, пяти минут не проходит, к двери следующий, адрес с клочком объявления сверяет, от фамилии на табличке в очередной раз съёживается, мешкается, но звонит. А в квартире, поди, опять: часы, жена, глаза, кольца, тапки, халат, дверь, глазок. Опять судейский! Да что они там, сговорились все?!! Дверь раскрывается, тот тоже – ничего внятного, кубарем и за угол. И тоже, от неожиданности в замешательстве – нет, чтобы хотя бы сверток свой оставить, откупиться за осечку – вот же, с перепугу в руках держит, теребит. Так с десяток раз повторилось. Прокурор последние полчаса даже от двери не отходит, так на стульчике в коридоре и притулился, со сном борется.

В общем, когда компания за дверью организовалась уже солидная, вышел из-за угла дома Эдик, как ни в чем не бывало. «Парни! Что есть?, чего нет? (в смысле, как дела, какие новости). Что в такую рань здесь собрались?». Они ему свои обрывки газетные тычут – мол, сами ничего не понимаем. А он глаза в сторону отводит, говорит: «Раз уж здесь так много сразу хороших людей собралось – пошли посидим, что ли, где нибудь хлеб-сыр поедим…». Как что он им объяснил – не знаю, как они, узнав всё, его не растерзали – не знаю. Но зато потом пировали все вместе роскошно. Надолго то застолье запомнилось! Ещё бы, каждый ведь не просто с бутылкой пришел, а с такой бутылкой, которую для себя никогда в жизни бы не откупорил. А тут – не нести же назад, домой! Эх, сколько смеялись, друг друга передразнивали, сколько шутили, сколько разных историй повспоминали…

Вот такой был Эдик, простой, открытый, веселый. Никто на него не обижался, потому что, если даже острая шутка – все равно не ранила, потому что не злая. Вместе смеялись!

Помню, по Проспекту идем, а впереди какой-то гражданин лысиной сверкает. Мы его то с одной стороны обойти хотим, то с другой, а он всё под ногами путается. Бывают такие люди – вроде всё нормально, но неудобные какие-то, несуразные, всё время в ненужном месте и в ненужное время попадаются. Главное, что им самим от этого в жизни тяжело, но что они могут поделать – под такой звездой родились. Вот и этот – сам маленький, унылый, нос повесил и поперёк нашего пути, дорогу заслоняет. И, главное, солнце палит и на этом солнце лысина его переливается. Аж глаза режет! И тут вдруг Эдик: «Всё, извините, ребята, не могу больше себя сдерживать», к нему подходит, и с возгласом: «Суро-джан!?» прямо по лысине этой со всего маху ладошкой – хлобысть! И ладонь прямо так ладно, так со смаком по всему черепу пришлась, конфигурацией совпала. Ну, грех было не приложиться! Этот самый «суро» – никакой не Суро, конечно, совершенно незнакомый человек – от такого шлепка аж присел немного, такое впечатление, что даже в землю чуток вогнался. Оборачивается, от неожиданности слово сказать не может. Да и в голове у него гудит еще – хлопок не бо́льный, но уж очень звонкий и неожиданный. Оборачивается он и Эдик, как ни в чем не бывало: «Вай, извини, дорогой, обознался…» его обходит и дальше идет. «Суро», несчастный, стоит голову трёт, а сказать ничего не может. Э-э, сколько потом смеялись, с этим самым Суро – как его на самом деле зовут я и забыл уже, вероятно, так Суреном и остался – но, что поделать, он сам громче всех смеялся, когда Эдик ему всё рассказал. Сколько потом вместе с ним пили-ели, сколько радости друг другу доставили – вот, оказалось, в правильном месте пересеклись их пути, переломили, значит, планиду совместными усилиями.

Такой Эдик человек был! Всех любил, его все любили. А тут, вдруг – взял и ушёл. Врачи потом говорили – сердце у него, как у молодого было, как у младенца. Чистый был, душою чистый, оттого и делами своими, и жизнью, и сердцем чист.

…

Ушёл, значит. Хотя, на самом деле – остался. На солнечных улицах нашего с ним любимого города остался своим присутствием, и все, кто знал его, это присутствие продолжали ощущать. Ждали только, что вот сейчас он вынырнет из-за угла и сотворит какую-нибудь каверзу. Потому что, он умел так придумать что-то, чтобы все встретились, и чтобы всем было хорошо. Но он не появлялся и не появлялся, и мы постепенно стали к этому привыкать, что нет его. Не то, чтобы нету совсем, а просто мы почему-то разминулись в пару минут.

А на самом деле в городе тускло стало, и в стране вскоре не заладилось. Скоро, совсем скоро страна наша по швам затрещала, да и развалилась вся. Конечно, когда такие люди уходят, которые всех объединяют – как стране не развалиться! А с развалом всё плохо – разруха привела к тьме, голоду, холоду, блокаде. И семья Эдика, что без него осталась, бедствовала со всей страной наравне. И всё нам казалось, что, вот будь Эдик сейчас рядом – что-нибудь придумал бы, обязательно бы придумал. Кто, если не он! Он человек такой – если кому плохо, то он рубаху с себя последнюю снимет, лишь бы помочь. И помогал. А еще, постепенно становилось ясно, что он-то, Эдик, знал, что так будет. Давно знал, оттого и глаза у него грустные были. Эх, Эдик-Эдик… Пришел бы посмотрел, что с детьми твоими – исхудали, болеют. Сын с ног сбился, работу ищет, дочь внуков твоих поднимает, поднять не может – ни у самой сил нет, ни накормить нечем, ни обогреть. А ты ушёл… Нельзя же так!

У дочери уже галлюцинации начались. Привиделось ей, что заходит она в дом, в коридоре темно, протягивает руку, чтобы свет зажечь, а ты из темноты выходишь и говоришь: «Не зажигай свет, не надо». И галлюцинация даже не в том, что ты из темноты выходишь, а в том, что свет мы давно уже не зажигаем – нету света. Это ты при жизни не застал еще, чтобы было плохо со светом, а мы привыкли уже, отпала эта привычка на выключатель без толку нажимать. Но, без толку или нет, а приходит она на следующий день домой, и совершенно машинально рука тянется к выключателю, и тут всё как-то в одно мгновение – рука по клавише, а в голове яркой вспышкой вчерашний сон, и одновременно молния сверху со стороны люстры, и какая-то неведомая сила толкает её в спину, сильно так толкает, вталкивает в дверь, и она влетает в комнату падая у кровати. А потом поднимается, как в забытьи, и смотрит в коридор, где из пола, в том самом месте, где секунду назад она стояла, торчит огромный осколок разорвавшегося плафона. Торчит, наполовину вонзившись в дубовую доску паркета.

И тогда мы поняли, что ты здесь. Вот то твоё присутствие, в котором мы вдруг засомневались, вот сейчас оно и проявилось! Ты ведь предупреждал, чтобы свет не включала, просто мы, как и свойственно детям, не всегда прислушиваемся к родительскому слову.

А ещё через несколько дней позвонили из какого-то посольства. Телефоны ведь тоже середина-наполовину работают, а тут прозвонились. Дочь трубку взяла – её по имени-отчеству называют. Она говорит, что это она и есть. «Вам, – говорят, – перевод». Она смеется: «Ну да, – говорит, – конечно. А кому же ещё из посольства перевод могут принести, только мне. Посольству, что, заняться больше нечем!? Дурацкий розыгрыш в трудное время!» И уже хочет трубку бросить, а они, с той стороны, официально и настойчиво:

– Ваша фамилия такая..?

– Да, такая.

– Имя-отчество так..?

– Да, так.

– Тогда зайдите, пожалуйста, получите перевод.

И тон такой серьёзный, строгий, но предупредительный, что она начинает сомневаться – может не шутка.

– От кого? – на всякий случай спрашивает.

Они замешкались, явно читают по буквам.

– От Эдуарда… и говорят твои имя-отчество.

Она чуть в обморок не упала. Она только сегодня последние гроши за хлеб отдала, а больше денег взять неоткуда, семья на голод обречена. Брат только вчера с другого конца города пешком – транспорт не работает – кастрюлю похлебки для детей принёс и та закончилась.

В общем, она на стул сползает, спазм горло перехватил, не то, что сказать – дышать трудно, в голове потемнело. С той стороны подождали немного, потом снова вежливо и настойчиво:

– Вы сможете придти сегодня?

А она молчит.

– Вы, – говорят, – если вам трудно одной, с собой возьмите кого-нибудь, чтобы вас сопровождали. Сумма небольшая, но сами знаете – время тяжёлое.

И положили трубку.

Да… Что сказать… За деньгами она, конечно, пошла. Пошла и получила. Сумма и вправду небольшая, но по тем временам, да в ту беспросветную тяжкую пору разве не только о деньгах думали… Любой приход, как глоток жизни. Потом уже выяснилось, правда, что Эдик не тот, а просто полный тёзка, совпадение простое, но деньги пришли по адресу и вовремя! Так что, мистики никакой.

Никакой мистики – просто присутствие! Просто, ты рядом, и сомневаться в этом уже нет никакого смысла…¹