Kitobni o'qish: «Перекресток трех дорог»

Shrift:

* * *

Интермедия. Великие герои

Скромное жильё деревенского старосты полнилось шумом и кутерьмой. Гремела видавшая виды посуда, беспрестанно скрипели уставшие половицы, а из маленькой поварни то и дело выбегали раскрасневшиеся от печного жара да суеты дородная хозяйка с вертлявой дочкой – без остановки таскали к столу нехитрое угощение и, чудилось, вскорости от усердия выгребут погреб до крошки.

За неимением большого общинного дома люди всей крошечной деревушкой собрались здесь. Те, кому места на лавках не досталось, топтались в проходах или уже тяжко наваливались на стены да чужие плечи – питьё старосты, метко наречённое огнёвочкой, и верно оказалось хорошо, а бочонков хлебосольный хозяин не пожалел.

Приход жреца жители посчитали праздником не меньшим, чем с луну назад отгремевший Бъёл. А то и большим – летние обряды обыкновенно хлопотны и растратны, а тут знай себе сиди да слушай легенды со сказаниями под дивную игру сэйд. Только и надо, что подтащить к общему столу какой снеди – пирогов, крынку молока с сыром или молодых овощей, отдать хозяйке, а там уж сама разберёт, кого да чем потчевать.

Выступление вышло кратким – за долгое и вместе расплатиться бы не сдюжили, но люди радовались даже таким крохам. Слишком уж редко в их глушь забредали жрецы, а коль заглядывали, не всякий раз соглашались петь, присмотревшись к небогатым хозяйствам. Нынешний же оказался сговорчивым, сдался просьбам и остался.

Несколько баллад люди выслушали, замерев, будто вдруг очутились пред самой Иритой, а не её жрецом. Но стоило флейте затихнуть, а сэйд сказаться уставшей да отправиться отдыхать, тотчас загалдели, разгорячённые выпивкой и музыкой, без всякого стеснения принялись обсуждать выступление прямиком при сказителе.

Почётный гость глядел на них с хмельным задором да наслаждался. Скромная публика была благодарной, лестные слова тешили, а столь искренний восторг грел сердце поболе сдержанного уважения привычных больших городов с богатыми деревнями. Здесь он сам себе мерещился аж Тагни из легенды о защитниках да потихоньку полнился от того благодушной гордостью.

Из блаженной неги жреца выдернули, разом настойчиво и боязливо подёргав за рукав. Он медленно, тяжко обернулся, и полутёмная комната лихо поплыла перед взором прежде, чем тот остановился на девчушке не старше семи вёсен. Сказитель трудом признал младшую дочь старосты, которую видал подле отца незадолго до выступления. Другая детвора жалась позади, все как один босоногие и чумазые. Они косились на гостя с опаской да любопытством, а их заводила уставилась с упрямой смелостью, и страх в глазах мешался с озорным задором. Руку девочка, однако, отпустила тотчас, как жрец повернул голову, быстро запрятала ладошки за спину, тихонько пискнула, не сумев отыскать прежней бойкости:

– Расскажи о великих героях.

– А ну кыш отсюда! – тотчас рассердился староста.

Люди тем временем затихли да вовсю глядели на сказителя, будто разом жаждали и боялись повторить просьбу. Он же, изрядно охмелев от огнёвочки да уже примерив личину вестника пророчества, нахмурился, взглянул сурово, грозно молвил:

– Для чад верных легенд жалеешь?

– Не по нам новые песни, господин… – пробормотал опешивший хозяин.

– Мне решать! – рявкнул жрец да ударил по старому столу столь сильно, что всякий, кто ещё мог, отпрянул, а детворы приметно убавилось.

Обведя нетвёрдым взором испуганную публику, сказитель смягчился, подтолкнул к старосте опустевшую чарку, а под бородой мелькнула лукавая улыбка:

– На рассказ о героях твоего богатства с достатком. Без песен обойдётесь, но коль не устали, наливай да услышите.

Люди радостно забормотали, страх сменился нетерпеливым восторгом, и хозяин, сам не хворавший жадностью, тотчас отправил сына за новым бочонком. Едва тот очутился на столе, а жрец, получив заслуженную плату, мигом её испил, как всякий взор оказался прикован к нему. Сказитель тяжко опёрся локтями на стол, но заговорил нежданно ладно да твёрдо, и густой голос поплыл в тишине, мешаясь с сумраком и печным дымом в причудливые мороки древней легенды.

Благие времена настали для трёх миров после Великого Раздела. Утихли, уснули до поры туманы на просторах Сэйда, и лишь зыбкие тропы ведут в Ирд чародеев, но не пускают далече от себя ни их одних, ни чудны́х да кошмарных тварей, о коих нынче не упомнят и глубокие старики. В Мерг же смертным не пробраться при жизни, не одолеть призрачной пелены, покуда не пробьёт час и вечный пир не призовёт гостей. Дивным покоем одарили людей добрые боги, окончили для всякого бремя кровавой распри. Но беда отступила не навеки, и новая война да тяжкие времена ещё обрушатся на всякого, живущего под солнцем, луной и звёздами.

Грянет час, когда границы истлеют, станут зыбкими да тонкими столь сильно, что времена великих праздников почудятся порой блаженной неги, ибо любой день обернётся тяготами страшнее Сайма и Бъёла. Вырвутся в Ирд дикие колдовские туманы, укутают земли срединного мира густой пеленой, над коей окажутся не властны и ветра. Придут с ними чудища из тёмных кошмаров, и не сумеют их одолеть даже величайшие из людских воителей. То станет первым знаком скончания миров, ибо сгинут границы, загремит над срединным миром пир мертвецов, а с севера вновь явятся по души уцелевших орды Мерга, не ведающие пощады.

В ту пору не удержать разъярившихся миров да не избежать страшной войны и самим богам. Но надеждой среди тьмы грядущего станут великие герои. В миг отчаянья придут они к людям, польются над срединными землями песни Тагни-вестника – то милосердная Ирита возжелает ободрить да предупредить, и её жрецы подхватят слова сказаний, понесут всюду, исполняя волю своей госпожи…

– Слыхал, Тагни родится студёной зимой, но в миг, когда мир заслышит его крик, поблизости прямиком из-под снега повылезут цветы да травы, а деревья станут зелёными, будто в разгар лета… – свистящим шёпотом пробормотал кто-то из деревенских, не сдержавшись, а остальные согласно закивали, хотя хмельному смельчаку тотчас прилетел в бок локоть соседа.

Жрец благосклонно улыбнулся, не осерчав от дерзости, подтвердил:

– То станет знаком его рождения, знамением самой Ириты. Но кроны диких лесов Ирда до поры укроют дитя, дадут возмужать да окрепнуть пред тёмными временами. После же он выйдет к людям, станет вестником древнего пророчества, гласом сына бога и смертной девы. Когда же тот явится на свет, небеса вспыхнут алым пожаром, и пусть чаду не выпадет знать отца, в багряном зареве он наречёт дитя столь громко, что весь срединный мир будет ведать: пришёл Йорги, а границы ослабели с избытком. Тем добрые боги предостерегут людей да повелят готовиться к грядущему.

– Меня папка тоже Йорги назвал, – с пьяным смешком просипел невысокий мужичок. – А мамка поминала, как повитуха едва избу головёшкой не спалила…

– Молчи, дурень, – осадила его древняя старушка, укутанная в платок. – Герои в знатных родах объявятся, всякий скажет, да будут в золоте купаться. А ты как жил лесорубом, так и помрёшь, хоть самим Эталлом обзовись.

Люди с охотой расхохотались, и мужичок насупился, глянул злобно, но более говорить не стал. Жрец уже было порешил, что довольная публика оставила его да можно вернуться к огнёвочке, когда девчушка вновь подёргала за рубаху, попросила:

– А про остальных?

Сказитель тяжко вздохнул, оглядел толпу, в коей каждый вновь уставился на него вперемешку с пьяной усталостью да любопытством, продолжил, желая лишь поскорее закончить да уже жалея о своей сговорчивости:

– Безымянный родится столь могучим, что погубит несчастную мать, и та не поспеет дать ему имени. В скорби он не примет наречения ни от кого из своего рода. Ну а могучий колдун Юдарь, услыхав песни вестника, спустится с вершин, дабы тоже встать рядом с героями в решающий час.

– И про него, про него расскажи! – загалдели люди с азартом. – Про знамения!

– Не будет там никаких знамений, – отрезал жрец недовольно. – А коль случатся – не вашего ума дело, как на него родителям боги укажут. На то и могучий колдун, что сумеет себя скрыть до времени.

– Мне вот бабка ещё говаривала, что буря страшная будет, аж три луны без остановки! – запальчиво возразил кто-то.

– Не буря, башка твоя дырявая, – сердито поправил другой. – А старик Олки разъярится да выйдет из берегов! Аж до самых северных гор волной докатится, вот Юдарь и придёт посмотреть, чего делается. Утихомирит море, и потом уж Тагни приметит!

– Тебе откуда знать?! Окромя пчёл своих ни гварха не видишь, а о героях судишь!

– У меня тётка под самим Фелбом! Им так сказители поют!

В хмельном азарте люди вовсе позабыли о госте, ввязались в жаркий спор, где всякий говорил своё, на ходу придумывая новые глупости. Жрец тяжко поднялся, доковылял до двери, вывалился во двор, прислонился к стене. Вскинул голову, глянул в ночное небо, усеянное яркими звёздами, а те заплясали перед глазами словно ошалевшие. Птичья трель да стрёкот сверчков звенели в ушах громче тревожного набата, и веки будто налились свинцом…

– А представляешь, – выскользнувшая следом любопытная девчушка посмотрела с весёлым задором, – ежели прямо теперь небо займётся алым пожаром да прогремит голос самого бога? Настоящее чудо!

– Милое дитя, – с горькой усмешкой пробормотал жрец едва слышно, – не дай тебе миры на своём веку узреть тех небес да услыхать того имени…

Пролог. Мир Сэйд

Ветра пели разными голосами. Она слышала вдалеке бег оленей и лай охотничьих псов, крики птиц. Недовольные вздохи вековых тисов и лёгкий звон в кронах берёз. Смех и танцы за спиной у поросшего мхом холма. Звуки влекли, окружали со всех сторон, и она шла вперёд, тихо ступая по мягкой лесной траве.

Её не окликнули. Сэйды редко отвлекаются, если уж пустились в пляс, и иной раз их веселье тянется не один оборот луны. Обращать внимание они готовы лишь на опасность да случайных путников Ирд, но никак не на одну из них – девочку, у которой и взрослого имени пока не было. А на старое, детское, она бы уже не откликнулась сама. Даже родители – и те оставили дочь в покое, полностью отдавшись танцу. Далеко всё равно не сбежит – родной холм, под которым лежала тропа в мир Сэйд, не отпустит просто так, не позволит уйти. Станет незримой стеной спустя пару яр, и никому не одолеть той преграды в одиночку.

Но даже такое крошечное расстояние казалось юной сэйд огромным. Она впервые пришла в Ирд, срединный мир, впервые слушала его, как раньше слушала ветра родного дома. До пятнадцатого лета оставалось трижды три дня, её взяли с собой, чтобы найти имя. Старцы говорили: должен быть знак. Говорили: нужно услышать, тогда поймешь. Она со всем старанием напрягала слух, разбирала звуки. Некоторые, вроде лая или охотничьего рога, пугали. Другие – тихие шорохи ветров, заплутавших в кронах, звон насекомых, шелест крыльев, – завораживали и тянули отыскать источник. Всё сливалось в единую песню, прекрасную, но ничего особенного в ней не чудилось.

Подол платья цеплялся за цветы и хрупкие ветки. Иные ломались, и ей было искренне жаль, когда слышался недовольный хруст. Даже подумалось взять имя нежной таволги или какого могучего дерева – в качестве благодарности и извинения. Мысль крепла с каждым вздохом и треском под башмаками, а она упрямо отгоняла соблазн. Всё ещё не знак. Каким он должен стать, девочка не представляла, но верила, что поймёт. Лишь бы успеть за отведённое время.

Путь оборвался резко. Незримая сила не дала заглянуть за древний дуб, оттолкнула. Она тихонько вскрикнула от неожиданности, обиженно надулась, остановилась. Назад идти не хотелось. Вернуться ни с чем, почти признать поражение казалось оскорбительным. Раньше, ещё в Сэйде, она представляла, что узнает новое имя сразу же как выйдет в Ирд. Старшие смеялись, уверяли, что у многих поиск занимает целое лето и ничего страшного в том нет. Но она – не многие. И теперь просто обязана это всем доказать.

Девочка огляделась. Можно пройти вдоль границы вокруг холма, там ещё много неизведанного. Любопытство тянуло вперёд, но было что-то странное, едва уловимое, заставляющее остаться на месте. Она неуверенно переминалась с ноги на ногу, задумчиво покусывала губу. Прислушивалась. Старый дуб устало скрипел ветвями, просил не покидать его так скоро.

Она сдалась, стянула со спины клёрс, уселась в корнях, бережно уложила инструмент на колени и тронула струны. Арфа прабабки послушно зазвенела о том, что юная сэйд видела и слышала этим днём, пока родичи плясали у холма. О танце пела тоже, – древние деревья всегда любили узнать о развлечениях своих хранителей. Девочка прикрыла глаза, перебирала пальцами струны, но в детский ещё восторг от новых мест и встреч вплеталась горечь разочарования неудачного поиска.

Она играла долго – сэйды вечно теряют счёт времени, когда дело касается музыки. Открыла глаза уже на закате, когда оранжевые лучи коснулись тёмной коры и скользнули теплом по лицу. Из забытия вывел свистящий шорох крыльев. Перед девочкой на ветке сидел ястреб. Склонил голову и внимательно наблюдал. Она замерла, позабыв о мелодии, вглядывалась в птицу, любовалась. Ястреб крикнул, и звук его голоса отозвался в сердце долгожданной радостью.

– Эйдре… – прошептала девочка, протянула руку к неожиданному слушателю.

Птица взлетела, понеслась прочь, звала и манила за собой. Юная сэйд рассмеялась, вскочила и побежала, на ходу закидывая клёрс за спину. А после подпрыгнула и обернулась белоснежным ястребом, бросилась в небеса, словно пыталась добраться до самого солнца. Под крыльями свистели ветра, ласково повторяли раз за разом имя молодой девы верхнего мира. Эйдре. Белый ястреб.

Пролог. Мир Ирд

Рисунки на стенах пещеры будто танцевали в неверном свете факела. Двое мальчишек с любопытством осматривали узоры, сплетающие вепрей, оленей, псов, деревья, даже людей. Какие-то совсем древние символы, разобрать которые не смогли бы, пожалуй, уже и старейшие из живущих. Вот что-то, похожее на гигантский котёл. Или вообще голова – зачем котлу могли понадобиться глаза и рот? Странная закорючка, которую сослепу можно принять за человека с копьём. Рядом – непонятные круги, волны, завиточки, чья природа оставалась загадочной и необъяснимой.

Здесь была записана история народа Ирд, но что говорили в своих рисунках предки, не ведал никто. Пещеру нашли задолго до рождения братьев, когда выбирали место для поселения, а их дому уже больше сотни лет. Старейшины и жрецы сочли эти рисунки значимыми, водили сюда учеников поколениями, а ребятня упражнялась в фантазиях, разглядывая неясные сказания о давних временах.

Часть послания разобрать удалось. Что-то дорисовывали новые жрецы, вернувшиеся из странствий или проходившие мимо. Эти истории были понятнее прочих, но Яргу казалось, что они утратят со временем смысл, потеряются в закорючках и завитках, в которых тоже кто-то рассказывал нечто важное.

– Почему бы нам не записывать свои легенды нормально, словами? – недовольно выдохнул он.

Младший брат ткнул парня кулаком в бок. Ферра завораживала пляска теней и давно раздражало вечное недовольство Ярга.

– Ты планируешь вести учёт балладам словно купец прибыли и убыткам? – Наставник не удостоил спесивого ученика даже взглядом. – Тренируй память.

– Дело не в памяти, а в том, что тут, – Ярг резким жестом обвёл стены, – сами духи ничего не разберут.

– Потому мы запишем свои истории, заставим всех читать и сможем никуда не ходить. – Ферр холодно улыбнулся и вкрадчиво добавил: – Только зачем тогда нужны будем мы?

– Больно надо таскаться по дорогам ради песен, – фыркнул Ярг. – Мы будем писать новые истории, мелкий. В удобных комнатах при дворах владык. Удивлён?

– Старые сначала доучи, недоросток. – Младший из братьев увернулся от оплеухи, сделал шаг вперёд и недовольно заключил: – Рисунки просто интересно рассматривать. Можешь замолкнуть хоть на мгновение и не мешать?

Ярг закатил глаза и окинул стены взглядом, полным немого желания покинуть, наконец, пещеру. Учиться у жреца Ирд ему нравилось. Даже идея бродить от поселения до поселения не казалась такой уж плохой. Можно, в конце концов, прийти в большой город, заслужить доверие местного князя, рассказывать ему о прошлом и советовать для грядущего. Многие талантливые жрецы заканчивали странствия именно так, чем он хуже? Единственным неприятным моментом становилось лишь всеобщее нежелание записывать свои сказания – это виделось глупым, недальновидным и опрометчивым. Ярг ждал счастливого дня, когда покинет общинный дом, получит себе сэйда, который станет играть под его баллады, и сможет уже делать всё, что пожелается. До посвящения оставался год с небольшим, срок долгий и полный нравоучений. Утешало лишь то, что младший брат проведёт здесь куда больше наполненных скукой дней, а его освобождение из-под опеки наставника уже маячит на горизонте.

Ферр стоял, всматриваясь в рисунки, но не мог сосредоточиться. Присутствие Ярга злило. Зачем он вообще увязался с ними? Вечно надо всё испортить своим нытьём. Даже учитель ничего не сказал, хотя его, видно, давно утомило разнимать споры братьев. Когда они стали старше, наставник принялся наблюдать со стороны, ругал обоих за поведение, глупые идеи и грубость после, наедине. Сколько бы мальчишки ни наговорили друг другу, отповедь жреца всегда была вдвое больше. Она и теперь наступит, скоро, – Ферр не сомневался. Но был полностью уверен в своей правоте и оказался бы готов сказать это даже в лицо наставнику. По крайней мере, пока.

Свет факела дрогнул. Гулкие шаги возвестили, что пора возвращаться, – учитель закончил рисовать новую часть своей истории. Ферр с сожалением осмотрел пещеру, а после, подчиняясь внезапному порыву, опустил руку в плошку краски, которую держал для жреца, коснулся ладонью камня у самого пола, поднялся и бросился догонять спутников. У выхода обернулся. Отпечаток на миг показался странной белой птицей, а после его поглотила тьма.

Пролог. Мир Мерг

Ульд с удивлением и радостью рассматривал вид с вершины Духов. Путь сюда занял многие дни – самая долгая дорога, которую мальчик преодолевал прежде. Под ногами лежали земли народов Мерг и Ирд – бескрайние просторы верещатников, горы, буро-коричневые луга, зелёные пятна лесов, тёмные ленты рек. Крепости, города, посёлки и древние руины казались крошечными точками, а людей и скот отсюда не разглядеть вовсе. Далеко на западе сливалась с серебром зимнего неба морская гладь. Целый мир как на ладони, и, если бы не туман, смотреть бы от юга до севера, повсюду, куда пожелаешь обратить взор.

Молодой мерг гордился пройденным путём. Тем, что спешил наравне с отцом, не сбивался, не уставал, как неразумное дитя. Успел дойти ко дню середины зимы, когда солнце и луна правят в небесах вместе, а год начинает спешить к летней поре. В это время духи говорят громче, а граница между мирами живых и мертвецов становится тонкой, зыбкой. У мергов было поверье, что тогда юноши и девы, коим сравнялось пятнадцать вёсен, могут получить от предков предсказание судьбы и начертанного им будущего. Но это всегда означало смерть родича.

С дедом Ульда связывал лишь общий дом. Сколько он себя помнил, отец матери вечно готовился помирать да жаловался на недуги. Сил работать ему недоставало, доживать выпало тяжело, в болезни и немощи. Старца уважали и обращались за советом, но он почти не покидал крова. Сидел в кресле, кутался в шкуры, говорил тихо и неразборчиво. Детям запрещали его тревожить, шуметь рядом и даже расспрашивать. Ульду дед казался чужим, пугающим, странным. От него пахло лекарственными травами, пылью и ветошью, а шамкающий голос чудился криками воронья. Сам же старик не обращал на внука и капли внимания, словно мальчишка ему мерещился в полубреду, и старик всеми силами боролся с мороком.

Всё изменилось с год назад. Дед вдруг подобрался, обратил на внука белёсый взгляд, прекратил разговоры о смерти. Звал Ульда к себе или выбирался с ним под летнее солнце погожим днём. Расспрашивал о мальчике, его занятиях, интересах. Юный мерг даже полюбил сидеть с дедом. Поправлял тяжёлые шкуры на его плечах, с азартом рассказывал о делах по двору, рыбалке, заботах о скотине. Делился историями об увиденном, о щенках, которых принесла собака, о спорах с соседскими мальчишками. С гордостью показывал самодельный лук и найденный в лесу волчий клык. Старик больше молчал, едва заметно улыбался. Редко задавал вопросы, но Ульду и, – он готов был говорить сам, столько, сколько его захотят слушать.

Однажды дед обмолвился о смерти вновь. Обещал, что дотянет до конца осени, чтобы внук получил своё предсказание на Сайм, праздник зимнего солнца. Мальчику это не понравилось, но поделать с волей предка ничего не могли ни он, ни родня. Старик слово исполнил, скончался на третий месяц осени, а Ульду оставалось только скучать по их нежданной дружбе да готовиться в путь к вершине Духов, откуда следовало развеять прах.

У погребального костра он стоял молчаливым и собранным, бледным. После не говорил ни с кем три дня, что никак не вязалось с прежде весёлым и шумным мальчишкой. В начале зимы отец собрался, взял Ульда и отправился в долгую дорогу.

Новые места и неизведанные тропы чуть привели мальчика в порядок. Впечатлений накопилась уйма, прошли они тысячи яр. По верещатникам и болотам, рекам и горам, на которые теперь он смотрел с вершины и поверить не брался, что еще недавно брёл там сам, такой крошечный – вовсе не заметишь отсюда. Сегодня, в день зимнего солнцестояния, на Сайм, голоса духов звучали особенно громко, почти гремели в ветрах, отражались эхом в камнях и метались повсюду. Чудилось, что там слышится и тот голос, что напоминал когда-то крик воронья.

Отец передал Ульду кожаный мешочек. Мальчик глубоко вздохнул – одновременно прощался и переживал о своём предсказании, о том, какую судьбу увидят в нём предки. Затем развязал узел и развеял прах. Зажмурился, прислушался с опаской.

– Йорги! – зазвенело в ушах, носилось в тумане воем и плачем.

Ульд непонимающе нахмурился, обернулся к отцу, ожидая разъяснений. Одно слово, и такое, – разве похоже на начертанное судьбой? Но мерг не стал говорить, даже бровью не повёл на странное пророчество о будущем сына. Лишь махнул рукой и направился прочь. Мальчик догнал его, пошёл рядом, ещё в смятении от произошедшего.

– Что это значит? Почему? – не выдержал он.

Отец не ответил, коротко дёрнул плечом, не взглянув в его сторону.

– Чего они хотят? Что я должен собирать? – Не сдавался Ульд.

– Определишь сам, – безразлично произнёс отец. – Их слово ты получил.