«Цепь событий» kitobiga sharhlar

Хорошие стихи, причем есть стихи обычные, разбитые по строфам, например

А внутри меня кто-то стонет, Словно он святого хоронит. А внутри тебя кто-то плачет, Будто в сердце грешника прячет.

а есть стихи в интересной форме, зарифмованные, но написанные сплошным текстом

Встреча выпускников Когда она вернулась из Берлина, куда свела военная судьба, в ее немецком профиле Ирина не узнавалась вовсе. Худоба, на лбу кудряшка, пиджачки плечисты, поджаты губы, брови словно нить… Ходила мать и охала: фашисты! И каждый час пыталась накормить. А та глядела — еле вы- носила. Похожая всем видом на змею, на ящерку (сказать кому!) носила на людях брюки! в нашем-то краю! И обе знали: будет обвыканье болезненным и долгим. Вот тогда раздался им звонок. Сквозь заиканье сказали в трубку: «Встреча сквозь года».

Дальше-больше

Частенько в стихах встречаются библейские, рождественские мотивы, не знаю, с чем это связано, вроде бы стихи не религиозные, но вот какое-то движение в ту сторону уже пошло.

Чудес не будет в этот раз, не будет никогда. А если не родится Спас — не вспыхнет и звезда. Брат иорданскою водой чело не остудит. Но будет белый снег зимой, и мать дитя родит. Все чудеса прошли давно, не в наш случившись век. В вертепах пусто и темно, в пустынях — белый снег. Полно угрюмых женских тел в автобусных телах. Но мир устроен, как хотел Господь или Аллах.

Потом идет целая глава "Язычников". Стихи по мотивам неких старорусских языческих верований, написаны скорее "от ума", от впечатления после прочтения книжки. Невозможно вернуться туда, где нет памяти, где все выжгли новохристиане, те боги ушли, ну ладно, почему бы поэту над этим не поразмыслить? Иногда в стихах чувствуется усталость обычного человека, замученного офисной работой и интернетами

Агрессивное стучанье секретаршиных когтей. Депрессивное журчанье русской ленты новостей. Усилитель сна и пота, замедлитель хода дня, Это ты – моя работа, омертвившая меня. И пока я мертвым грузом, мертвой белкой в колесе В одеянии кургузом добываю хлеб, как все, Где-то прорывает дамбы, где-то делит сушу власть, Где-то делит море, дабы мне со скуки не пропасть.

Есть очень интересный стих про рождение поэта, видно как в семье не задерживаются мужчины, какие-то мрачные семейные проблемы...

Внесение младенца в дом 1. Три старых женщины уселись ждать меня. На стол постелена пеленка. Греет солнце. Пыль убрана. И, мухою звеня, доходит колокол: влетел и в окна бьется. Меня везут. За мной отправлен тот, кто воплотил меня, но в руки не возьмет. Цветет сирень, и всякие дела… Начало мая. Пахнет черноземом. Меня в мученьях мама родила с мужским характером, но девичьим разъемом. Три женщины глядят на пустоту пеленки, озираются, как мышки. Меня везут с пустышкою во рту, с кривой улыбкою из-под пустышки. Меня везут. Меня пока что нет для женщин этих, для пеленки бедной. Ма-те-ри-а-ли-за-ци-я – сюжет для следующих глав… Звонок в передней. 2. В конверте не казенном, но простом меня внесли к трем женщинам. Вестимо, сначала я была письмом. Письмом! от одного смешного анонима. Он всей семье был общий аноним. Конверт раскрыли. Мы его храним. И вот лежу я, голая, на плоском столе, как на подносе в овощах невиданная вырезка. О плотском еще нет речи. Речь о тех вещах, которые нематерьяльны всё же. Одна – давай меня читать взахлёб, другая – орфографию, похоже, проверила, без богохульства чтоб. А третья – посмотрев меня на свет – прочла, чего без света в тексте нет. За спинами трех старших матерей стояла тощей девочкой кровящей с джокондиной ухмылкою кормящей родившая меня – меня мертвей. Дитя себе рожала на подмогу в войне с родней, вот с этими тремя. Одна мне пела, шариком гремя, другая рожи корчила, ей-богу. Арину Родионовну мою оттерли эти двое, мне родные. Отец смотрел, как женщины в раю и то играют в игры ролевые. Он знал – во мне уже кипит протест. Он перечел меня и понял текст. 3. Глаза и разум, связь не обретя, фиксировали возгласы и лица. Я знала: эти будут разводиться, а эти вот распиливать дитя. В одной старухе воплотится монстр, другая про меня забудет завтра, у матери пойдет червями мозг, а третья – няня – отойдет внезапно настолько, что останется секрет: что я такое, если на просвет. 4. За окнами летал московский пух, как будто он – рассеявшийся Дух, рассеянный, рассерженный, ретивый. Консилиум из ангелов решал, кого им век двадцатый нарожал, какой мы им чреваты перспективой. Мне ангел был положен по всему. Но я не доставалась никому, в том смысле, что с рожденья сверху светом просвечена насквозь. – Живи поэтом… Короче, был на мне поставлен крест. Крестом отмечен дом мой и подъезд. Поэзия, в которой мало смысла, в меня вошла, но в целом, боком вышла. Я – маленькое голое дитя, распластанное свежим эскалопом перед родней, вовсю уже светя, так с родовою травмой, остолопом, всё верила – поэзия спасет! бессмертие случится! всем приветы!.. Две тысячи одиннадцатый год. Низложены и боги, и поэты. Эпилог Я – маленькое тельце на столе. Я – мертвенное сердце в детской тушке. Прощайте все, кто живы на Земле. Меня везут обратно три старушки. Да это страшный сон!!! Да это бред!!! — Вы очумели, — я кричу, — поэта сдавать обратно, видано ли это? Вам без меня неясен будет свет! Вам будет свет немил и нелюбим. А мне твердят: назад тебя родим. — Скорее в глушь, в конверт, в простую книжку! Сюда – ни-ни! Пустышку мне, пустышку!

В общем и целом хорошо