Kitobni o'qish: «Незастёгнутое время»
Незастёгнутое время
Повесть
Глава 1
Мгновения
Руки – в сеточку, небо – в клеточку: ттум! – ттон! – ттум! – ттон! Ветра шершавый вдох ракеткой ловя, за воланчиком едва глазами следя, скорее угадывая руками, всем телом – где он должен оказаться. Удар у неё сильный, отчаянный, коса по спине плещется, носом на ходу шмыгает и штаны поддёргивает:
– Это мамины. Сколько ни убавляла – велики, а по росту мы одинаковы… Да ещё ноги стёрла… Ну куда ты так высоко! Я и так прыгаю, чтобы компенсировать разницу в росте…
Обиженно пошла за воланчиком, подняла, встала на прежнее место с ракеткой наизготовку, но воланчик держала: ветер.
– Лови!
Ттум-ттон-чпок!
– Опять по железяке пришлось… И сетка тут ослабла…
– У меня дома лучше, деревянные…
– Да? А ты принеси!
Подошёл к ней – наладить ракетку – потная, волосы за уши заправляет, под кофточкой – полупрозрачный лифчик, чуть угадываются приплющенные соски… Яркий крестик на блестящей цепочке, не потемневшей от тела – в ложбинке, в теплом междухолмии…
Выпрыгивает из-под кофточки, а она его снова туда, под лифчик, в белое живое тепло… Засмотрелся, даже неудобно. Чтобы сгладить неловкость, спросил:
– А почему у тебя крестик не потемнел? У меня вот…
– А это золотой… Всем семейством крестились в Челябе, ещё до ареста… Отец свой потерял – забрали… Кагебешники… Подстроили взятку, год держали, а потом выпустили за неимением доказательств… Маму в работе понизили, мы с Мишкой – и то как дети врага народа… Возвращаться туда не хочется…
– Да… Символично… А у меня это уже третий… Один на даче оставил на зиму – пришлось новый покупать… Другой потерял где-то… А мать свой в кошельке носит…
– Да тут уже лучше не сделаешь, давай…
И снова она – с ракеткой наизготовку… А по стадиону ещё кто-то бегает, круги нарезает… Физрук не вредный – лишь бы сдали… В техникуме гоняли почище, чем здесь…
Ттум-ттон, ттум-ттон…
– Хорошая была подача…
– Конечно… Ты же по сторонам смотришь…
Слабая ещё после бронхита, и в беге – задыхается, и тут её загонял… Даже неудобно…
– Давай отдохнём? Устала?
– Нет, давай ещё, пока тихо… А ракеткой ты машешь, как кошка хвостом, когда воланчик упустишь… Так же сердито…
– Что поделать… Таков я… Натура моя кошачья – год Тигра всё-таки…
– А я – Змейка. Так мне что теперь – шипеть? Опять ты высоко…
– Ну извини… Я сам достану.
Закашлялась, достала платок…
– Может, рано тебе ещё? Что говорят?
– Зачёт-то нужен. Мне и так этот бронхит с видом на Миасское кладбище…
– На Миусское…
– Мне так роднее… Миусское – оно какое-то жалобное, как писк котёнка.
– Кошка у меня сейчас страдает – кота надо… Если не накормят контрасексом – будет целое Миусское лежбище котят… Прошлый раз принимал роды – шестеро!
– Я почему-то сразу подумала, что у тебя кошка…
– Почему?
– Не знаю… У кого кошка – те мягче, есть в них самих что-то кошачье…
– Например, усы! Мяу!
– Ты не умеешь – мау! Маао-мяу!
– Здорово у тебя получается!
– Тренировка! С двух лет усатых передразниваю. В детстве хорошо получалось под котят подстраиваться…
– Пора уже…
– Ага. Занеси ракетки… И зачётку мою возьми… Простая, синяя, без обложки…
Конечно, синяя – ему одному со всего курса почему-то досталась зелёная зачётка.
Конец апреля был по-летнему жаркий, и до начала сессии – ещё целый месяц, но тех, кто умудрился выцарапать из деканата свою зачётку, физрук отметил. А уж Ритин подвиг явно стоил зачёта…
Послушался её – со стадиона вылезали через дырку в заборе – так, говорит, короче, я так первый раз шла… Несолидно уже пробираться через всякие там злые щели… А ей – хоть бы хны. И кто скажет, что девятнадцать? Да пятнадцать от силы… Попрощались возле метро – торопился в парикмахерскую, да и она – дальнобойщиков встречать с подарками от матери…
– Ну ладно, до понедельника…
– До понедельника… Только меня на первой паре не будет – к врачу отпросилась…
– Ну, пока…
– Пока…
В той же кофточке, джинсах, чуть прихрамывает – видно, здорово натёрла… И остановилась у ларька с мороженым… Так и бронхит никогда не кончится…
Вернулся после парикмахерской – никого… Как ни отряхивали – волос за шиворот все равно насыпалось предостаточно. Из метро выходил – «шалом» сказали и листовку сунули… Ну вот, они теперь и вьются – на затылке и у висков… Усы – рыжевато-русые, щетина же – чёрная, хоть и редкая… Вот ведь компромиссный вариант… И всё-таки хорошо, что расстался со своим технарски-бунтарским видом – и майки с черепами надевать уже неудобно, и кассеты те – пылятся…
Кошка! Вот стервоза! Наделала прямо под дверью! Хорошо, хоть не вляпался. Пока разбирался с кошкой – ванна чуть не перелилась… Разделся – потный, пыльный, еще цепочкой натер большую родинку на шее, и чешется всё… Нырнул в спасительную пену… Да, ванна в новой квартире большая, не в пример той – можно почти в полный рост вытянуться. Полежать, пока не полопаются переливающиеся разноцветные пузырьки…
Аккуратно промокнул родинку полотенцем – нет, не содрал… Может, убрать её? Мать опять скажет, что денег нет…
Малиново-красные пятна горели на бледном, незагорелом теле. Бабушка рассказывала, что прабабушка во время пожара, беременная, схватила резиновую игрушку, утёнка – с тех пор эти пятна передаются по наследству, из поколения в поколение… В память о погроме…
Под шум фена даже не слышал, как щёлкнула дверь.
– Чего это ты вдруг посреди недели помыться решил? И постригся, смотрю – уж не влюбился ли? Девочка у тебя была на дне рожденья – как её там?
…Пригласил тогда Витьку-Винта, технарского знакомца да однодворца своего, Яшку, еще школьных времен приятеля. Девочек было двое – Рита и Яся. Пришлось пригласить двоих, чтобы ей одной не было неловко, да и к Ясе она была почему-то расположена, хотя Игорю было сложно понять – что их связывало, ведь Рита всегда была одиночкой. Яся была из тех, кто не устает регулярно ходить на сборища в Нескучном махать деревянным мечом и общаться с себе подобными – эльфами, орками и прочими бессмертными горцами каких-то несбыточных гор. Она и его когда-то зазывала, но Игорь всё отнекивался – странно было играть в подобные игры, а потом нашла себе Яся пару – Ромку с заочного, он теперь её меч носит… А ведь когда-то, ещё на вступительных, он пытался познакомиться именно с ней, Ярославой… Риту-то приметил только на первом курсе – когда толкались в библиотечном подвальчике то ли за «Эпосом о Гильгамеше», то ли за «Кодексом Хаммурапи», тогда она говорила, что хочет найти тибетскую «Книгу мёртвых», а он так и не спросил – зачем. Потом она неожиданно пригласила его на день рождения в общагу, а в ответ и её позвал к себе… Она сразу же полила засохшие цветы – алоэ да кактус – и, сняв носки, ходила по полу босиком, что несказанно удивило отца – видно, здоровая…
А на кухне уже пахнет курицей, щёлкает и шипит масло, вскипает чайник…
Прошёл в свою комнату, споткнулся обо что-то, открывая дверь. Прыгая на одной ноге и шипя от боли, вспомнил, что сам же перед уходом припёр не желающую закрываться дверь гантелями, чтобы кошка не валялась на кровати и не пакостила…
Надо бы гантелями не только двери припирать, а заняться всерьёз, а то скоро и сил не хватит оттащить…
Кожу содрал на мизинце – надо прижечь, а то ещё попадёт какая-нибудь зараза… С детства приучен. Рита только смеётся – воду из-под крана пьёт, с ранки языком капельку крови слизывает, лиственницу в щепоть с ветки собирая, жуёт… Отец говорит, что в деревне когда-то так и жили. Сам-то он уже городской – за тридцать пять столичных лет, каждую зиму болеет и только в тапочках по полу ходит…
Что-то задерживается он, а есть уже охота…
Что бы такое послушать? Цоя – хорошо перед дорогой, «Пинк Флойд» – нет, не то… Когда-то они с отцом Высоцким увлекались, сперва – на пластинках, потом купили кассетный магнитофон. Рыскали днём с огнём в поисках приличных записей, только попадалось всё больше левое, да ещё кассеты советские – а это уже испытание…
Может, из «Металлики» что-нибудь спокойное? Или из «Депеш Мод»? Рита тогда сказала, что музыка мрачноватая, он спросил – что она слушает и через неделю получил кассету с её музыкой. Что-то такое попсоватое, но отобранное по вкусу… Правда, уже тогда она сказала, что ей всё большей частью разонравилось и просила у него каких-нибудь кассет… Вернула потом, извиняясь – магнитофон старый, почти целую песню в начале зажевал, потому что плёнка перекрутилась. Надо бы разобрать корпус, расправить, а то так и лежит в пакетике, всё руки не доходят…
На неё невозможно сердиться… Имя у неё удивительное – невесомое какое-то. Имя – это будто тебя что окликает. Как она читала «Фауста»? Или «Мастера и Маргариту»? Она же говорила, что её наградили Булгаковым за школьную Олимпиаду по русскому…
…День рожденья тогда получился так себе. Родители, по обыкновению, подтрунивали над ним, рассказывая сотый раз курьёзные случаи из детства, Витька с Яшкой потихоньку напивались и таки напились – отец им многовато подливал, увлекшись, Яся вдохновенно рассказывала что-то про эльфов, не успевших сварить макароны, а Рита сидела такая грустная и задумчивая, что её было жалко.
Потом она сказала, что от вина почему-то всегда становится грустно, и что не может понять людей, которые в пьяном виде начинают приставать или затевают драку. И это было почти всё, что он тогда о ней узнал. Потом пригласил в театр, ходили с ней в Пушкинский музей – цветаевский, как она его называла. Города Рита боялась – терялась, путалась в незнакомых улицах и переулках, и как раз не любила центр, хотя приезжим обычно нравится эта голливудская конфетная пестрота… Водил её по городу, рассказывал что-то с видом опытного экскурсовода. У неё в памяти было много картин – чуть ли не больше, чем знал он сам, и много помнила из книг – большие прозаические отрывки из наиболее понравившихся… Говорила, что дома осталась большая библиотека и жалела о том, что сюда всё это не привезти – мать её жила где-то в служебной общаге, а когда становилось совсем тошно, приходила к Рите.
Он видел Арину Петровну на дне рождения Риты – правда, мельком, потому что побыла она совсем недолго – среднего роста, неулыбчивая, рыжевато-седая… Рита была мало на неё похожа. Тот день рождения тоже был не совсем удачным, но главное – Игорь тогда как раз почувствовал, что только он ей по-настоящему интересен изо всей этой пёстрой студенческой братии.
Мать встала в проёме:
– Игорь, ты насчет воскресенья-то как, не решил?
– А что в воскресенье?
– Юбилей у бабушкиного брата – я тебе говорила… Они приглашали – неудобно отказываться, мы-то с отцом на дачу поедем…
– А когда начинается?
– В двенадцать.
– Так можно же посидеть немного – и поехать… А, ну электричка-то в три, так что и правда…
Яков, бабушкин двоюродный брат – один из немногих, кто ещё помнил военное и послевоенное время. Отношения с ними как-то не складывались, хотя жили недалеко. Мать знала, что Игорь затеял писать семейную хронику и потихоньку собирает материалы, поэтому заранее решила, что пойдёт именно он.
Кошка бросилась к двери с протяжным воплем. Почему-то именно отца она больше всех уважала, хотя кормила её мать, а когда ей надо было окотиться – шла к Игорю.
– Вы что же, ещё и не ужинали?
– Да так как-то…
– Встретил своего бывшего начальника, разговорились…
– Ну-ка дыхни…
– Да пиво я пил, пиво…
Отец, конечно, любил выпить, как и все деревенские, но Игорь почти никогда не видел его пьяным, а мать почему-то всё боялась, что сопьётся – видимо, в памяти дедовы скандалы с битьём посуды и уходами из дому.
На старой квартире никогда не собирались вместе, а тут – можно было бы ещё и Юльку посадить со всем семейством. Мать говорила, что надо бы купить на кухню диванчик, а табуретки свезти на дачу, отец не соглашался, но Игорь уже знал, что всё будет так, как хочет она.
– Ты не заболел, грустный какой-то сегодня…
– Наверно, влюбился.
– Самый возраст…
Судя по тому, что они говорили раньше, «самый возраст» наступил ещё лет пять назад, когда его всеми силами пытались познакомить с какими-то малопонятными девицами. Всё это было так нелепо, что кончалось после первой же встречи.
Что-то балаболило радио, но вдруг Игорь поймал себя на том, что слушает песню – простенькую, танцевальную, но это одна из ее любимых, и потому – как будто уже с ней:
You can win, if you want,
If you wanna, you will win…
Как послание ей туда, в предмосковскую неизвестность:
In a small town world…
Your parents and your future plan…
…Thats no way your story go!
И впрямь некуда идти, как её послушаешь…
И снова это girl for me бьётся в голове, словно сама песня разговаривает с ним его же словами – приди, приди, будь моей…
Уши сразу покраснели, а мать ещё положила руку на горящий затылок:
– Влюбился, влюбился…
– Не смущай парня…
…Когда провожал её со дня рождения до остановки, она, слегка охмелевшая, напевала:
– А из окон – мороз синий-синий…
И вдруг, остановившись:
– А чувствуешь, рифма подкачала? Не мороз, а морок, туман то есть, диалектное слово, мы на Байкале слышали… Отсюда – и обморок, и выражение «голову морочить»…
– Да, как отуманивание…
– Со мной сами слова говорят… Будто окликают, – сказала Рита как раз то, что хотел сказать он сам, и это тогда ошеломило.
– Это все старославянский…
– Мне кажется, и раньше было…
Конечно, раньше, у двоих – одновременно, и они должны были встретиться здесь, чтобы сказать… Пообещал тогда кассету с песней Меркьюри в обмен на её перевод – она говорила, что переводит иногда для себя понравившиеся песни, но тот самый, сделанный в шестнадцать лет, хотела переделать, но не смогла изменить ни слова…
Там и не надо было ничего менять… Никогда не видел лучшего перевода. Неожиданно глубокий для шестнадцати лет, но написанный в возвышенном стиле восемнадцатого века, и в то же время – всё искренне, без нарочитости… Может быть, этого она и стеснялась… Люди нередко стесняются высокого в себе, особенно – застенчивые, это не всякую подлость сразу видно… В ней словно было высказано всё то, что Игорь учился зачем-то держать в себе, и так внутренне обрадовался этому тайному сходству, что каждый раз при встрече хотел сказать ей об этом, но откладывал…
– Посуду за собой помой, а то я что-то никак чай не допью…
И мать ушла в комнату, смотреть телевизор, но и сквозь шум воды было слышно, как она переругивается с отцом, и было ясно, что сейчас снова вернется сюда, и будет просить его настроить черно-белый кухонный телевизор с местной антенной.
– Ну так что, ты на дачу-то едешь?
– Я же в гости собирался…
– И отцу надо помочь. Сам знаешь, у него и сердце, и вообще…
Отец, как всегда, затеял на даче нечто глобальное – пристройку террасы, призванной соединить кухню-сараюшку с домом. Для этого ещё в позапрошлом году ковырялись с дренажной системой, в прошлом – вкапывали столбы, а в этом году все это должно было, наконец, кончиться, но никто всерьёз этому не верил.
Как каникулы – так строительные повинности на даче, и конца-краю этому не видно, а попробуй только заикнись… Просто для Игоря дача была возможностью улизнуть из города, а для родителей крайне важна была картошка, яблоки, все эти постройки… Хотя он и сам мечтал о том, как хорошо будет читать на застеклённой террасе, но боялся в этом признаться.
– Тащиться туда, а потом обратно…
– Ну а отцу-то кто помогать будет? Мне, что ли, доски таскать?
– Рубашку мне погладишь?
– Голубую? А может, лучше белую?
– В белой на дачу?
– Но ты же её там снимешь, а потом поедешь на день рожденья…
Вот так сразу сдался… Мать из него умеет верёвки вить… Никакого характера…
Когда в кухне, наконец, заработал телевизор, оставалось только уйти в свою комнату, чтобы отгородиться от телеобстрела какой-нибудь спокойной музыкой. «Депеш мод» давно не слушал.
But I think that God
Got a sick sense of humour
And when I'll die,
I'll expect to find him laughing…
Хорошо бы перевести только за одну эту фразу – Рите можно будет показать, чтобы оценила. Где-то на кассете ведь и текст был…
С этим и заснул. А ночью снова приснился сон про книгу – только в этот раз она была необыкновенно тяжёлой, и он будто бы читал на незнакомом языке, но перестал этот язык понимать, как только осознал, что читает. И книга, закрываясь, пролистнулась справа налево, и выпала из рук перед самым пробуждением, чтобы Игорь не вынес из сна ни малейшей частички ночного знания…
Глава 2
Корни
Ехали в остывающем асфальтовом вареве вечера. Хотели пораньше – не получилось, теперь повсюду пробки, не пробиться. Само время от этого казалось вязким и тугим.
Рита сидела на переднем сиденье – любимое место, так лучше чувствуются скорость и ветер, но сейчас, как заворожённая, смотрела на расплавленные в красноватом закате облака, поддавшись неизбежной медлительности поездки, а может, ещё чувствуя остаточную бронхитичную слабость.
И откуда ему дано это удивительное, летописное имя? Красное с черным – будто что-то перегоревшее, отжитое… Еще зимой он казался тоскливым темно-синим – и когда успел измениться? Или он оставался прежним, а она только сейчас по-настоящему его увидела? Интересно, чувствует ли он ее так же, в цвете, или пока – черно-белой?
Весенний ветер в городе – он всё равно особенный – в самом асфальте и то чувствуется желтизна тополиного клея, будто дороги растут – сами из себя; по кирпичику поднимаются дома, и на любой стройплощадке пахнет грозой после поливальных машин.
– И куда ж ты прёшься в правый ряд? Москвяч… Ну езжай, посмотрим, – говорила Арина Петровна вполголоса, будто обращаясь к яростно сигналящему жигулёнку последней модели с московскими номерами. – Наглые все…
Сперва они с Ритой смеялись над особенным столичным произношением, а теперь, когда удалось выцарапать машину – и над автолюбителями…
– Давай-давай, голубчик, по обочине, менты тебя заждались…
Арина Петровна ездила аккуратно, и машина, доживая седьмой год, была как новенькая. Правда, сейчас что-то там дрожало и дребезжало, и мать прислушивалась к машине, как к собственному телу. Рита так не умела. После того, как на просёлочной дороге Рита чуть поцарапала правый бок, не заметив пенёк, мать орала, как ошпаренная, так что больше и пробовать не хотелось… А вот Мишка напрашивался мыть машину при любой погоде – только бы в гараж дали заехать…
Права Арина получила ещё до свадьбы, гоняла на родительском «Москвиче». Вышла замуж – машину отдали брату, а он разбил всмятку, едва сам жив остался…
А во время, которое Арина Петровна иносказательно называла «нашей бедой», а Рита – арестным годом, и прошения с адвокатом писали, и «жучка» из рулевой колонки выковыривали, и в саму Москву, в Верховный суд ездили на этой самой серой «шестёрке», которую тогда же конспиративно называли «наша мышь», чтоб кагебешники лишний раз мозги поломали…
Тогда ещё Москва была чужой, необжитой и необъезженной, а сейчас…
Рита расстегнула куртку. Металлические заклёпки нагрелись до боли и чёрная кожа, потёртая некогда слева на плечах Арины Петровны, теперь натиралась справа ремнём безопасности, таким же горячим и касающимся шеи при резких движениях.
– Застегнись, простынешь… И зря ты кофту не взяла, только из больницы…
– Не простыну…
– Не слушаешь мать, а потом опять будешь дохать… Витамины пьёшь?
Опять о себе в третьем лице… Арестный год её сильно изменил – почувствовала в себе дремавшую прежде волю, научилась добиваться своего, только вот теперь невозможно было поговорить с ней о чём-нибудь, как было в то короткое время, когда они втроём – мать и дети – стали единым целым… Невыносим этот командный тон…
– Да, да…
Забыла витамины… Но об этом лучше потом… На коленях – драной кошкой – потрёпанный «Обрыв» хотя в пробках всё равно не почитаешь…
– Сейчас уже выезжаем на трассу, разгонимся, – мать обернулась к Рите хамелеонистыми, ничего не выражающими солнцезащитными очками, но радость в её голосе чувствовалась так явно, что Рита будто бы увидела этот взгляд линяло-голубых глаз, слезящихся от ветра.
После светофора ветер потёк быстрее, а деревья превратились в зелёную дымчатую ленту, вроде тех, что Рита вплетала в косу, чтобы хоть как-то разбавить нескончаемый траур школьной формы. И Арина Петровна уже не думала о том, что отпуск ушёл на бесполезное выбивание долгов, что Мишку в Москву не отпускают – только скорость и пыль.
Внезапно ветер сильно загудел, и Рита, увидев в темнеющем небе мигающие огни самолёта, поняла, что задремала.
– Скоро приедем… Нас уже заждались, наверно…
Каким-то чудом мать нашла двоюродного брата в Подмосковье, восстановив давно прервавшиеся связи, и теперь увлечённо, скороговоркой рассказывала о новообретённой родне. Рита знала только, что однажды мать не отпустили на какие-то там похороны, да у бабушки с дедом изредка поминали какую-то тёмную историю родственного брака, а это – ещё большая путаница. С Урала ехали две большие сумки вещей для погорельцев, но уже родственников родственников, как поняла Рита. Красная сумка не закрывалась, был виден край чёрно-бело-сиреневого платья, в котором была на выпускном в школе, а потом уезжала из Челябы домой с двойкой по литературе… Москва… А всё равно нет сил смотреть…
Машина уже поползла по мелкому, стреляющему из-под колёс гравию, подъезжая к двухэтажному длинному дому.
Встречала тётя Тоня – крепко сбитая, энергичная, очень похожая на деда, хотя это была жена маминого брата. Говорила она как-то смешно, на я, предлагая жирные, заправленные майонезом салаты, ветчину и сыр, да чай из старого электросамовара, плевавшегося остатками кипятка и бледно-рыжими хлопьями накипи.
Вскоре с работы пришла старшая – Тася, почти ровесница Рите, только выглядящая намного старше из-за плотной фигуры и особой основательности в движениях, какая дается серьёзным и ответственным людям, а за ней – девятилетние двойняшки Вика и Витя. К счастью для Риты, до мамы и тёти Тони, занятых разговорами, вдруг дошло, что время уже позднее.
Двойняшки угомонились быстро, а Тася ещё долго трандычала про какую-то там Юльку, убитую женихом.
– Пять ножевых ранений в живот, и все руки изрезаны – видать, защищалась… Говорят, вроде даже беременная… вот сволочь, а? Сколько ему светит по новому кодексу – узнать бы… А тоже дуры бабы, давай ему про первого рассказывать, хотя он пьяный был, а уж пьяный-то известно что…
– Ну всё, девочки, спать, – зашла тётя Тоня. – Завтра в шесть подниму.
– На новом месте приснись жених невесте, – шепнула Тася сверху, и Рита заснула на нижнем ярусе, где простыня для неё была заботливо прогрета тёть Тониным утюгом, хотя из разбухших рам сквозило сыростью.
…Кот мурлыкал и тёрся об ноги… А то вдруг, следя за мухой, принимался скакать, запрыгивая на солнечный подоконник, Рита его сгоняла, боясь, что опрокинет горшки с фиалками и геранями. В соседней комнате Мишка включил телевизор…
Нет, это не телевизор – вставать пора… И утренний ветер, подстриженный самолётами… И полное ощущение дома, с которым пришлось расстаться, одеваясь и дожёвывая на ходу банан… На самом деле никогда не бывает так хорошо, только во сне…
Маминого брата, дядю Ваню, Рита мельком увидела только сейчас. Он поздоровался, спросил, как дела, докурил и сел за руль.
Риту затолкали на заднее сиденье вместе с Таськой и двойняшками, потому что дядя Ваня обещал подбросить соседей до платформы.
За пять часов в машине сильно укачало. От горячей тесноты затекли ноги, руки, а в щёку впечатался квадратик от кожаной сумки. Навстречу вдруг бросилось тёти Тонино отражение с возгласом: «Марина!» – и Рита недоумённо отстранилась… Потом оказалось, что это – родная сестра тёти Тони, но неприятный привкус чужого имени остался.
Мужчины курили возле дома, женщины что-то тёрли и резали в эмалированные тазики, дети самых разных возрастов бегали наперегонки… Если бы раньше не сказали, что она приехала на золотую свадьбу тёти Тониных родителей, сейчас Рита ни за что не догадалась бы, зачем она здесь.
Троюродные братья, внучатые племянники, сводные братья и сёстры. «Господи, и неужели мы здесь не лишние?» – с удивлением думала Рита. Но здесь, похоже, могло вместиться вдвое больше народу, и приняли бы так же – тепло и спокойно.
За столами, составленными огромной буквой «п», собралось всё многочисленное семейство. Арину Петровну утащили куда-то поближе к седой паре «молодожёнов», увешанных орденами, как на параде, а Рите досталось место на доске, положенной на две табуретки и застеленной домашней вязки чистыми половичками, рядом с галдящим на все голоса детским столиком.
Поздравляли по очереди – сперва старшие братья и сестры с двух сторон, потом старшие дети, потом пошли двоюродные, племянники, крестники… Но и это ещё не всё, ждали какого-то Вовку, который на свадьбе дяди Вани и тёти Тони убил родного брата «по пьяной лавочке», за что его надолго посадили… Когда он всё-таки приехал со своим семейством, детей отправили гулять, чтоб не баловались, катая под столом пустые водочные бутылки и не лупили бы друг друга пластиковыми из-под газировки.
Сильными, глубокими голосами запели – и «Оренбуржский платок», и другие, никогда не слышанные песни…
Рита и позабыть успела – когда последний раз пела. В последние годы и не до песен совсем было – ту, предарестную, о чёрном вороне потом как будто забыли, боялись снова беду накликать. Пели обычно у бабушки, дома-то не запоёшь – про потолок ледяной, и как укрывает инеем землю добела… Всё тёмное, холодное, синее, а здесь даже песня о непонятной, неведомой ревности была удивительно мягкой и нежной:
– Напилася я пьяна,
Не дойду я до дома,
Довела меня
Тропка дальняя
До зелёного сада…
А с другого конца уже полупьяными голосами подтягивали:
До вишнёвого сада.
…хотя Рита представляла именно зелёный сад, а не цвета сладкой настойки, которой вчера угощала тётя Тоня.
Потом старики было запели:
– Паля огнём,
Сверкая блеском стали,
Идут машины в яростный поход, —
молодые подтянули, споткнулись на рифме о Сталине, попытались замять, на ходу переделывая: «И баба Шура в бой нас поведёт», а кто-то уже выкрикивал, что хватит, наводились, пора своим умом жить…
Какое-то мелькание, беспорядочные взмахи рук, голоса – за столом сразу стало просторнее. Рита тоже вышла на улицу. Рядом с домом, на теневой стороне, была какая-то куча камней, поросшая аккуратной, будто специально посаженной травкой. Дверь в этом странном строении заметить было сложно. Из двери внезапно появилась Тася – крупная, крепкая, с двумя банками в мокрых руках.
– Помоги мне, там ещё две банки стоят – с помидорами и с грибами.
Помидоры тут заливали яблочным соком и ели с сахаром… Дома было невозможно представить такое…
За столом было уже потише – самых пьяных отправили спать, но бутылки на стол всё ещё выставляли. После четвёртого бокала «Сангрии» Рита снова вышла. Мир опять дрожал и кружился. Если б мать не отвела к бабе Ане, Рита, наверно, упала бы и заснула на месте.
…Дедова двоюродная сестра жила на самом краю деревни с дочерью, больной почками, и единственным внуком Женькой – Ритиным ровесником и – получается – то ли пяти-, то ли шестиюродным братом. «Таким и жениться можно», – бросила баба Аня на ходу. «Вьюноша», как про себя окрестила его Рита, покраснел и вышел.
То же привычное тепло, в доме чисто по-городскому. В углу – чем-то знакомая махина, проигрыватель «Урал» – дома когда-то был такой же, под него закатывались пуговицы, монеты, карандаши, но особенно было жалко ручку – в белой кофточке и синей юбке, с толстым, блестящим стержнем… Почему-то подумалось, что можно её сейчас достать…
Рита прилегла на диван и не заметила, как заснула. Проснувшись, глянула на часы и поняла, что встали. Вышла на крыльцо с книгой под мышкой. Женька, поливавший из шланга уже блестящую «мышь», обернулся.
– Как для тёщи-то старается, намывает…
Женька смущённо отвернулся и снова взялся за машину, как ни в чём ни бывало.
– Что это, баба Аня?
– Яблоки мочёные. Принести?
– Да нет, я сама…
Но она уже спускалась в погреб, из которого тарахтящим насосом выбрасывало воду в большую лягушачью лужу.
Яблоки были огромные, вроде тех казахстанских с голову первоклассника, что Рита и за четыре перемены не могла доесть, но уже слегка пьяные… Дома яблок не мочили…
– Это из бывшего барского сада яблоки… Многие уже дичают… Мы себе пытались отсадить черенок – не приживается…
– А далеко сад?
– Да возле пруда, можно будет сходить… Там родничок, мы всё равно вечером за водой пойдём… Из колодца – только на полив берём…
Снова какая-то иная, непостижимая жизнь, в которой Рита чувствовала себя песчинкой в вихре, каплей в дожде – маленькой, бессмысленной… Горожанин вообще странно чувствует себя в деревне посреди постоянной, непонятной работы, совершающейся ежедневно.
Вечером «вьюноша» позвал её гулять, и Рита пошла – в доме было душно, телевизор работал почти на полную мощность…
Голова кружилась от воздуха, но хотелось ещё и ещё нюхать его – уже чувствовалось в нём бело-розовое цветение яблонь, что-то от травы, от земли.
Женька расспрашивал о Москве, говорил, что мечтает там жить – всё узнать, всё посмотреть… Рита слушала его и не представляла – что бы с ним стало в столице, если здесь он целый день занят работой… Не видеть обвалившихся погребов, растащенного на дрова детского сада, тихо спивающихся мужиков…
Он приобнял Риту за талию – осторожно, боясь, что она сбросит руку, а она будто оцепенела, представляя, что это Игорь обнимает её так – тепло и нежно…
– Замёрзла?
И ведь действительно замёрзла, и так не хотелось отрываться от этих больших тёплых рук…
– Угу. Пошли, согреемся…
– Я тебя согрею…
Расстегнул куртку и приблизился к ней, делясь своим теплом, будто распахивая рёбра с живым горячим сердцем. Это было так естественно и открыто, что невозможно было вырваться и убежать… И главное – так естественно и совершенно серьезно, что невозможно было представить, что он может её обидеть или, соблазнив, бросить, как пелось сегодня в этих долгих, красивых песнях… Но и дальше так стоять, пропитываясь его теплом, нельзя, потому что иначе от него не уйти, а с Игорем…
– Пойдём, а то ноги мёрзнут, я же без носков… И комары – сволочи…
– Я бы хоть свои дал, если б знал…
– Днём думала – что бы ещё снять, чтоб не упариться, а ночи-то ещё холодные…
Пошли, качаясь, как пьяные. Рита почти засыпала в его огромной куртке, пахнущей свежим хлебом и ветром.
Спустились к чёрной, невидимо журчащей реке, мимо двух засохших, двухметровых репьёв. Хорошо, что можно, закрыв глаза, вжаться в его плечо… Но никогда не сумела бы ему признаться в этом детском страхе…
Звёзды – все стрельцы, козероги, волопасы, опрокинутый медвежий ковш – смотрели на них сквозь рваную сетку сухих веток.
