Kitobni o'qish: «Записки архивариуса. Сокровище Крезов»
Пролог
Склонившись над столом, мужчина с бледным, слегка зеленоватым лицом сосредоточенно писал, старясь следить за дрожащей рукой. В зале, несмотря на утро, было темно и холодно, тяжелые портьеры оказались практически полностью задернуты. А все для того, чтобы яркое январское солнце не слепило хозяину комнаты глаза, которые сделались особенно чувствительны к любому внешнему раздражителю за время болезни.
Но небольшая желтоватая дорожка все же освещала плотный лист бумаги, и проскальзывала дальше к шикарному зеркалу в золотой оправе, отражающему в последнее время лишь пустой лакированный стол красного дерева и кусок роскошной кровати с атласным балдахином, по просьбе больного отодвинутой в темный угол спальни.
Перо мерно поскрипывало, заставляя несказанные слова прыгать по бумаги, а глаза, привыкшие к сумраку и бездействию, болели от напряжения. Кашель вновь подкатывал к горлу, стремясь вырваться звуком завывания февральского ветра или лая дворовой собаки. Мужчина прижал шелковый платок ко рту, не желая привлекать внимания прислуги, неустанно дежурившей у хозяйских покоев. Но расторопного Игната не зря считали лучшим работником во Дворца, поэтому уже через минуту он возник рядом с господином, придерживая серебряную супницу с травяным отваром, от поверхности которого поднимался пар.
Мужчина старательно сделал пару неглубоких вдохов, после чего облегчение отразилось на покрывшемся красными пятнами лице, а в темных глазах вновь на мгновение зажглась прежняя живость.
– Спасибо, Игнат. Полегчало сразу, – немного сипло произнес он, поправляя слипшиеся от пара седые волосы.
– Да как же это, полегчало, барин. Доктор ваш, ну тот, что порасторопнее и в золотых очках, говорил, что весу вы должны поднабраться. А вы чахните все, на глазах исчезаете, совестно мне. Глядишь, приду к вам завтра, а вы и в окошко вылетели. Что я молодому барину скажу? Как перед Татьяной оправдаюсь?
– Да чего же теряешься, Игнат, ты и скажешь, что улетел. Думается мне Митя даже поверит тебе. А Татьяна – женщина добрая и набожная, знает, что всему свой срок, – сказал больной с улыбкой, поправляя сбившийся пуховый платок, накинутый поверх бархатного халата.
– Ох не говорили бы вы так. Что я скажу Митрию Николаевичу, если с вами беда случится-то?
Больной проигнорировал вопрос, взял песочницу из письменного прибора, что в свое время ему презентовал еще государь и близкий друг Павел Петрович. Пару раз наклонил над листом с едва завершенным тексом серебряную безделицу, затем, дождавшись впитывания черни, ссыпал черные крошки на стол и, аккуратно сложив послание, попросил встревоженного Игната подать сургуч.
Едва два зубастых льва обняли прямоугольный флаг, отпечатавшись на красной лужице сургуча, мужчина протянул слуге пакет и совершенно серьезно сказал.
– Если со мной что-то случится, а мои друзья не позаботятся о Митеньки, ты Игнат, поезжай домой, к тете Акулине, да попроси указать место, где книги мои хранятся. Вот и положи к ним письмо это. Будет моя подмога мальчонке. Только, Игнат, если же все хорошо у него будет, не береди душу. Пускай письмо так в назначенном месте и останется.
Тут Игнат бросился в ноги к барину и принялся причитать.
– Да, как же так, на кого оставите нас-то с Митрием Николаевичем. Ваша сиятельство, не оставляйте нас сиротами! – голосил лопоухий парень, смачно шмыгая носом.
– Полно, полно Игнат. Подымайся и наказ мой исполни. И окна закрой, что-то очень ярко, – хрипло заметил хозяин дома и медленно, переваливаясь с ноги на ногу, заковылял к расправленной постели, единственному белому пятну комнаты, оформленной в темных тонах.
Слуга дождался пока больной взберётся на ложе, подложил под одеяло свежую грелку и подошел к окну. На улице, в отличии от мрачной комнаты пятидесятилетнего графа, кипела жизнь. По двору суетились девки, обряженные в полученные на Рождество цветастые платки, бегали носильщике, обеспечивающие провизий весь дворец, и звонко смеялись малые ребятишки, а рядом их матери перетряхивали грязную одежду. И все они, от мало до велика, знали, что хозяин страшно занемог, отчего то один, то другой поднимали глаза к черным окнам второго этаже, откуда на них смотрел Игнат. Всего каких-то пять лет назад, он точно так же стоял у окна другой комнаты и смотрел на февральское небо, траурным пологом, закрывшим мир для всех жителей Дворца на набережной Фонтанки.
Слуга задернул портьеру и погрузил помещение в кромешный мрак, которого всем сердцем жаждал больной.
Запись 1. Усадьба
– Ну, что за прелесть вы мне привели, Агата Борисовна, – всплеснула руками седовласая миниатюрная старушка с добрыми, по-ребячески искрящимися серыми глазами, сама едва виднеющаяся над письменным столом, заваленным увесистыми папками.
Если под прелестью она имела ввиду почти двухметровую особу, обряженную с доброй руки соседки в клетчатое платье неясной расцветки, к тому же белобрысую и до неприличия нервную, то старушка-одуванчик не ошиблось, это действительно была я. И сегодня мой первый рабочий день на месте, где я вообще не собиралась находится. А про начала карьеры на должности несчастного архивариуса, глотающего пыль, и речи быть не могло.
По комнате, представленной двумя письменными столами, приставленными друг к другу под прямым углом, длинным ячеечным стеллажом с пронумерованными папками и старыми шкафами разной высоты, плыл стойки аромат ягод. Ощущение было словно я сижу на кухне у бабушки, а она заливает кипятком емкость, где только-только закончила варить малиновое варенье. Захотелось в обратно в лето после десятого класса, когда мы в четыре руки с ней только и делали, что закатывали банки. Я вдохнула поглубже.
– Алевтина Павловна, давайте без лишней эмоциональности, хорошо? Мы здесь работаем, а не умиляемся. А это наша новая сотрудница, Маргарита Велеславовна Соловьева. Выпускница истфака МГУ, ее нашему директору рекомендовали. Помните, я вам еще резюме приносила с месяц назад? Так что, прошу принять и пристроить к делу. И чтобы без ваших бесконечный чайно-джемовых посиделок.
И моя провожатая поправила сбившейся за время продолжительной дороги пиджак, встряхнула и без того идеально короткими осветленными волосами и, немного покачиваясь на чрезмерно высоких каблуках, выглядящих как орудие пыток, вышла из небольшого кабинета, одергивая на ходу узкую юбку, не способствующую излишней спешки. Бабуля же вылезла из-за стола и приблизилась. По сравнению со мной, потенциальная руководительница выглядела настоящим гномом, взирающим на великана снизу вверх. Похоже, это ее нисколько не смутило, и она протянула мне ладонь.
– Очень рада твоему приходу, Рита, какими судьбами тебя занесло, скажи на милость? Присаживайся, работа от нас все равно никуда не денется. Бери, – потенциальная начальница налила мне в крышку от огромного, наверняка двухлитрового термоса золотистый напиток, пахнущей мятой, цедрой лимона, малиной и осенью, потихоньку просочившейся в емкость из вне.
Хотела ли я выложить совершенно незнакомому человек всю свою подноготную? В момент, когда мне наконец дали слово, безусловно. Я бы рассказала ей о своей сияющей, взлелеянной с самого детства мечте, стать хранителем уроков прошлого. Кто в меня вложил мысль, сама не знаю, возможно все всему виной богатая отцовская библиотека, преимущественно представленная неподъемными энциклопедиями о былом. Но где-то в середине средней школе, классе в шестом или седьмом, я была железно уверена, что историк – это самый умный человек из живущих. Он знает все и про всех и даже немного больше. В десятом, я – перспективный будущий абитуриент истфака, посещающей лекции профессоров, побеждающий в олимпиадах и отстаивающий честь всего истринского района московской области во всероссийских конкурсах. И вот я здесь. В небольшой кабинетике с крошечными окнами, в окружении бессчётного количества пластиковых папок, где собраны уроки прошлого далеко не всего мира, а его крошечного уголочка с востока Москвы – усадьбы Кусково.
На самом деле, подозревать что-то неладное, я стала в начале третьего курса, когда от сдачи докладов и переписывания архивных документов мы никуда и не ушли. Третьекурсники, практически выпускники, взрослые люди, уже что-то понимающие в жизни (по моему скромному мнению) делали то же, что несчастные козероги-перваки, только для других преподавателей. Практики обходили нашу группу стороной, а защита диплома неумолима приближалась.
Тогда глава кафедры истории древнего мира пристроил нас в областные архивы. Так я просидели почти целое лето в окружении пыльных текстов и нагретого дерева, перекладывая документы в художественном колледже, изредка извлекая нужные папки для выдачи выписок незадачливым выпускникам, потерявшим документа. Тем летом я поняла, что работать историком безумно увлекательно только в книгах или в фильмах, не имеющих отношения к реальности. Ну, в общем, после практике я как-то и высказала эту мысль рядом с кабинетом декана факультета, где мы толпились всем потоком ради утверждения ведомостей. И надо же было совпасть так, что в момент, когда я устало сетовала на бессмысленность нашей профессии и абсолютную бесполезность сотрудников архивов, Анастасий Семенович, декан и по совместительству руководил дипломной работы вышел из кабинета. Это была немая сцена достойная упоминания на конкурсе драматических работ.
Благодаря неспособности удерживать язык за зубами, вместо работы в фондах Исторического музея, в отделе Востока, куда меня обещал пристроить мой научных руководитель, заимевший вполне оправданный зуб на меня, я оказалась в архиве усадьбы. А тут, какой сюрприз, экспонатов-то с гулькин нос, чего говорить о работе с древностями. Но моя соседка, выслушав излияния по поводу несправедливости в устройстве на работу, прозорливо заметила, что мечту на хлеб не намажешь, а вот жить бывшему студенту без опыта как-то надо. Особенно сейчас, когда казенные стены общежития больше не оберегали меня от взрослой жизни. И месяц аренды комнаты больше не стоил как билет до Санкт-Петербурга в одну сторону.
Но добродушной старушке не стоит слушать об этом, не хотелось, чтобы еще и она разочаровывалась во мне. Отхлебнув терпкий чай, я просто сказала:
– Так вышло. Не думала, не гадала, а случайно попала. Надеюсь, задержусь здесь. Не выгоните же сразу?
Алевтина Павловна улыбнулась и придвинула ко мне вазочку с маленькими лакированными сушками и конфетами «Маска». При ближайшем рассмотрении лицо собеседницы выглядело хрупким, покрытым прозрачными венками и многочисленными морщинами. Она была как добрые волшебницы разом и ни на одна одновременно, потому что в живых серых, ни капли не помутневших от времени глазах, горел озорной огонек жизнелюбия.
– Ну, раз случайно ты ко мне попала, то придется тебе проводить подробную экскурсию. Так что допивай чай, и пойдем. Сейчас как раз солнце вышло, лучшее время, чтобы прудом полюбоваться. И сразу же много запомнить! А то Агата Борисовна опять скажет, что я молодежи необразованность с рук спускаю. А я не спускаю. Просто думаю, что торопиться не к чему, правда же, Жорочка?
На обращение Алевтины Павловны тут же раздался непонятный звук, похожий на смесь кряканья и визга. Я заглянула за узкий книжный шкаф, закрывающей угол комнаты. Там стояла большая, сверкающая на солнце, пробивающемся через крошечное окно, клетка, в которой важно восседал попугай с желтым хохолком и красными пятнышками около клюва, делавшими его похожим на зардевшуюся барышню.
– Правда, правда, – провизжал он, передвигаясь по жердочке.
Я едва не раскрыла рот от удивления, но вовремя сдержалась.
– Да ты не пугайся, Рита. Это Жорочка, мы тут с ним деньки коротаем. Он не большой любитель разговоров задушевных, только оценочное суждения все выдает, да выдает. Но, как говорится, сейчас заживем. Не дашь же ты теперь мне заскучать, он глядишь и предложениям подлиннее научится выговариваит. А теперь хватит булькать носом в почти пустой чашке, пошли.
И старушка, прихватив зеленоватую беретку, валяющуюся на стуле, вышла из комнаты и на ходу накинула коричневый плащ. Я, путаясь в ногах, не попадающих в такт походке провожатой, пошла следом. Наша неказистая комната находилась на первом, полуподвальном этаже реставрируемого второй год Большого дома. Это здание большинство посетителей знали как Дворец, главное украшение музейного комплекса Кусково. Два окна, имеющиеся на рабочем месте, располагались над землей едва ли выше двух ладоней, что выглядела жалко на контрасте с потенциальной помпезностью основного строения. Но и оно было далеко до образа, навеянного многочисленными сказками и о принцах и принцессах, живущих в усадьбах и дворцах. По итогу здание утопало в строительной пыли, оповещающей немногочисленных сотрудников о реставрационных работах. А вот широкий пруд, расположенный в нескольких десятков шагов от входа в нашу скромную обитель, действительно выглядел волшебно. Наверное, в точно таком водоем одиннадцать белых лебедей в сверкающих коронах беззаботно плавали, сбежав от мачехи-ведьмы. А их сестра Элиза сидела где-то рядом под похожей золоченой ивой. А вода спокойно качали резные кленовые листья, собирающиеся коричнево-желтыми россыпями у берегов.
Главная аллея, ведущая в центр полностью расчищенного парка, имела законченный вид, а вот стеклянное здания в конце основной тропинки, находилось далеко от образчика дворянского роскоши. Строительные работы продолжались, люди толпились у ограды и грузили мешки с мусором в небольшой грузовые, наполненный до отказа, несколько человек выносили длинные деревянные ящики из главных ворот. Но Алевтину Павловну, похоже, шум, нависший над Дворцом, ничуть не интересовал, она, затащив меня в внутрь и уверенно лавируя между попадающимися рабочими, вела меня прямо в центральную залу.
Там я впервые ахнула. Помещение было полностью возвращено к виду, при котором бывшие владельцы усадьбы, Шереметьевы, ходили по комнатам. На стенах – атласные обои, картины в массивных золоченых рамах, на каменных полках – китайские вазы, причудливые подсвечники и старые часики в каменных оправах. А рядом со стеной, хорошо освещаемой чередой окон в пол, на шаткой конструкции стоял мужчина и медленно прорисовывал крылышко голозадому ангелу, кружащемуся в компании собратьев по потолку. Наверное, мечта любого художника – возится с карапузами, порхающими по усадьбе восемнадцатого века. Алевтина Павловна подошла к сотруднику и принялась привлекать его внимание, размахивая худенькими руками.
– Риточка, иди сюда. Это Филлип Александрович, он у нас тут главный по художественной части. Талантливый, красивый, – она мне подмигнула. – Частенько ко мне заходит, документы просит или уточняет что-то по мелочам обстановки. Большую часть мебели, кстати, именно он привел в божеский вид, вот что значит умелые руки. Так, что может и ты обращается за помощью или советом. Имеешь полное право, ты теперь младший сотрудник отдела надзора за музейным имуществом.
Мужчина сел на ненадежные леса, свесил ноги в перепачканных строительной пылью кроссовках и ободряюще улыбнулся мне, желая всеми силами поддержать. Ему было около тридцати, возможно, немного больше. В кармане серой рубашки торчали кисти, в длинных, забранных на макушке русых волосах виднелась краска. Он напоминал ребенка, отвлеченного от интересной игры в угоду желания взрослых покрасоваться чадом.
– Очень приятно Маргарита, я до конца октября работаю в этом зале, поэтому заглядывайте, если вдруг, ну я не знаю, захотите обсудить живопись? – он улыбнулся еще шире, продемонстрировав милые ямочки, тут же появившиеся на щеках.
– Хорошо, если захотите побеседовать о правильном хранении бумажных документов, тоже заглядывайте. Перескажу вам свою дипломную работу про хранение информации на Востоке. – спокойно произнесла я, стараясь произвести впечатление взрослого серьезного человека.
Художника не особо заинтересовали мои академические знания, он перекинулся парой вежливых фраз с Алевтиной Павловной и вернулся к розовеющему сквозь прозрачную ткань пузику младенца.
– Ну что? Хоть немного впечатляет? – задорно, по-ребячески спросили мена старушка, поднимая взгляд.
– Ну, богатый зал, моя хрущёвка определённо похуже, хотя пыли и там хватает. Рисунок красивый, художник тоже, – уже в боковом коридоре буднично заметила я.
– Эх ты. Тут же все дышит другим временем, разве только Филлип Александрович излишне эпатирует внешним видом. А так, Рита, представляешь, сколько людей видели стены. Сколько людей ходили по этим полам за двести с лишним лет…
– Ну и воздухом с нами они тоже дышали, я уже не говорю сколько раз мы общую с ними воду пили. Знаете, круговорот жидкости…
– Ох, нет в тебе романтического порыва, да? На внучку соседей похожа, та все тоже желчью на мир брызжет. Ничем ее не заинтересуешь, хоть столетний фолиант, хоть дворец пятнадцатого века. Хотя, – бабуля притормозила и воровато поглядела по сторонам, – давай еще немного пройдемся вглубь. Может быть, это тебе покажется интересным. – и старушка, круто развернувшись направилась влево по коридору, заставив меня поторапливаться.
Раньше за мной не водилось желчности. Я всегда старалась вести себя прилежно, правильно и вежливо. Выставить себя в нелестном свете – уж лучше вообще не показывается и отсиживается вдали ото всех, в темноте. А сейчас? Не приложу ума, как это вышло, что равнодушие и скепсис крепко-накрепко укоренились в мыслях и словах. Важно ли, что обо мне подумают? Конечно, лучше пускай подумают плохо и лишний раз работой не загружают, глядишь, как-нибудь и прорвемся. Я вздохнула. Куда вообще делось мое желание хоть что-то делать не из-под палки? Возможно, пало смертью храбрых на ниве бесполезного высшего образования, последние полгода, не приносящие мне совершенно никакой радости. Да какой радости, даже маломальского интереса. Одногруппники, заметившие мое переменившее отношение к учебе, во время финальной сессии, когда я угодила на первую и последнюю свою пересдачу, назвали мое состояние «выгоранием».
Алевтина Павловна остановилась около небольшого дверного проема, словно выломанного в стене.
– Ну и как ты думаешь, что это? – она восторженно взглянула на меня, указывая рукой вперед.
Помещение, напоминающее деревянный пенал отсутствием окон, нагоняло клаустрофобию. Стены покрыты местами отклеившейся и расползшейся атласной тканью красноватого цвета, по периметру помещения стояли деревянные полки, заполненные черными от времени иконами и кипами бумаг. Рядом с массивным сундуком с причудливой крышкой притулился стул с желтой обивкой, разодравшейся у самого края. В подсвеченном светом из коридоров воздухе качалась пыль, будто наполняющая собой комнату сверху донизу. Крупные частицы то и дело толкали мелкие и создавалось ощущение дрожи, передаваемой воздухом. Я чихнула, вдохнув носом слишком сильно.
– Какая-то учебная комната? Но она граничит с покоями хозяев. Тут учился чей-то сын? Или молилась чья-то дочь? Депрессивно, как-то.
Старушка поманили меня поближе к проему, куда, судя по ее осторожным движениям, не стоило заходить.
– Это секретная комната, примыкающая к спальне Дмитрия Николаевича Шереметьева. Предположительно он здесь хранил вещи своей матери, а возможно, эта комната принадлежала еще его отцу. Представляешь? Нашли ее месяц назад, если бы пол не решили в одно месте подлатать, не заметили бы. Тут точно никто не бывал пару сотен лет.
Внутри меня заклокотал восторг, невидимые струны натянулись и задрожали, по телу пробежали мурашки. Такое раньше было, когда я отправлялась в археологические экспедиции со школой, находила каки-то черепки непонятного века и от этого чувствовала себя первооткрывателем Египетских пирамид.
– Серьезно?! Никому неизвестная комната, секретная комната, и про неё нигде не говорится? Да это же клад! А что же в записях? Ну вот в этих стопках? – оживившись, заговорила я.
– Ну, что ты разошлась, аж испугала меня. Да вот Агата Борисовна не велит шум поднимать. Говорит, что и без того работы много, если сюда еще понаедут исследователи, за ними пресса, а за ними еще десятка два незнакомых людей неясной принадлежности, реставрация нашего Кусково превратится в фарс. Поэтому, собственно, тебя мне в помощницы и поставили.
– То есть, людей со стороны нельзя, а девчушку прямо из института можно?
– Да ты не понимаешь, что ли? Агата Борисовна хочет произвести фурор, когда мы с тобой все бумаги рассортируем, задокументируем и представим все в виде списочка, который она любезно преподнесёт директору комплекса, а тот уже чиновникам или кому сочтет нужным.
– А разве сама Агата Борисовна не начальник?
– Она только Кусково заведует, а тот, что повыше, и Кусково, и Останкино. В общем, мы еще даже всего не обошли, а уже заговорились. А ведь еще парк. – старушка грустно глянула на тайную комнату- пенал и решительно повела меня дальше.
Внутри все еще клокотал интерес и восторг от осознания чудесности происходящего, но прохладный, по-осеннему пронизывающий ветер заставила меня застегнуть дутую зеленую куртку и ненадолго отбросить мысли о древнем сокровище. Золотистые деревца по периметру обновлённой аллеи местами покрылись багрянцем, сдобренным щедрыми пригоршнями золота. А вот поздние розы до сих пор радовали глаз палевыми пятнами, возвышались над опустевшими газонами и клумбами. Мраморные статуи, мимо которых мы шли, с недовольством глядели нам вслед, завидуя нашему утеплению.
– Вообще, еще немного архива хранится в сухой части Зимней оранжерее, но внутрь мы пойдем уже завтра. Сегодня только так, пробежимся. А завтра с новыми силами и начнем. А вот там Голландский дом, там весной тюльпаны высаживают, заглядение. Рита?
Я остановилась около красивого здания с зеленой крышей, напоминающей верхушку фантазийного фонтана. Завитки спускались по стенам цвета сливочного масла, огибали круглые окошки и спускались до самой земли. Стеклянные двери переливались на сентябрьском солнце, выставив напоказ латунные ручки, отполированные за множество лет до поблескивающих проплешин. Рядом, в небольшую выемку, находящейся ниже приподнятого фундамента, на каменной скамеечке сидел сухонький старичок в черной форме с желтыми буквами «Охрана».
– О, Алевтина! Тебя не уж то помощницей одарили? – произнес мужчина, обнажив полубеззубую улыбку частично прячущуюся за усами. – После Ярика место пустовала, но куда уже деться, люди уходят, а работа-то остается.
– Что-то в таком духе, Василий. Это Рита. – старушка указала ладонью сначала на меня, затем на деда Василия. Прошу любить и жаловать, наша охрана доблестная, вечерами тут прогуливается, за порядком следит. Сколько ты в Кусково уже Василий?
– Да уже десятый год пошел. Нравится мне тут, хорошо, спокойно. Люди приятные, виды – куда уж там моему Челябинску. Да и денег могу внукам посылать на учебу. Ни у кого на шеи обузой не болтаюсь, а ребятишкам моим подспорье не помешает, раз уж так получилось. Последний взрослый я у них. Надо бы и постараться.
Я улыбнулась. Не ясно было как этот милейший дедушка сможет кого-то остановить в случае непредвиденной ситуации, благо, ответ на этот вопрос до сих пор не требовался. Да что и говорить, с набором сотрудников в усадьбе тяжело. Хотя, почему я, собственно, жалуюсь, людям тоже надо за жилье платить. И мне надо. Ну, разве что Алевтина Павловна живет уже в своем доме и о денежной стороне быта не думает. Завидую я энергичной старушке. Тоже хочу себе говорящего попугая, кашемировый свитер и большую комнату, чтобы можно было кровать поставить попрёк нее. А пока…
– А ты Василий заходи на чаек, через полчасика. Мы как раз все обойдем, да вернёмся в угол свой. Я принесла сегодня яблочных вафлей, сушки есть и конфеты, возьмешь с собой. Ты, помнится, просил книг в понедельник, я принесла. Самые толстые, какие только дома нашлись.
– Неужто яблочная пора уже настала? Как быстро, однако. Едва малина началась, ты еще сокрушалась, как ее собирать, а уже и яблоки. Как ты только управляешься с хозяйством своим? А за книги большое спасибо, будет, чем в конуре вечерком заняться, – старичок деловито засунул руки в широкие карманы куртки и поднялся с места.
О да, то самое время, когда яблоки, кажется, добавляют даже в суп. Невероятное время, особенно сладкое для тех, у кого больше нет дачи, и тратить все выходные чтобы собрать урожай, а затем переработать, не требуется. Не поспоришь, прекрасное время, чтобы поесть чужих яблок, собранных не своими руками. Бабушка определённо машет мне кулаком с за крамольные тунеяднические мысли. А в общем, пускай машет, надо же и ей как-то веселится на том свете.
– Алевтина Павловна? Тут же должен быть театр, да? Эта усадьба именно театром славилась, если я ничего не путаю. А он где? – я точно помнила про театр, где-то при подготовке к экзамену натыкалась на информацию о нем, но, похоже, старость подкралась неожиданно и унесла память с собой.
– Да, театр. Не сохранился. Вот было бы радостно поглядеть на то место, где граф впервые повстречал свою ненаглядную канарейку.
– Кого простите?
– Ну певунью свою, любовь всей жизни. – она мечтательно зажмурилась.
Я замолчала и принялась судорожно вытряхивать из памяти хоть что-то, связанное с графьями и птицами. И причем здесь пение?
– Да не мучайся ты так. Я всю историю расскажу, вот сядем бумаги разбирать. Нельзя же все сразу в неокрепшую черепную коробку циничной молодежи засовывать. Того и глядишь, придется ошметки мозгов со стен и пола оттирать, а это долго и неприятно, – старушка беззлобно улыбнулась мне.
А я поняла, что в случае чего, острот от Алевтины Павловны могу получить уже я.
