Kitobni o'qish: «Снова стать маленькой»

Марина

забарабаню по подворотням.

вот она я, сломанная рябина,

вечер делает словоохотней ,

рассказываю: тело мое – глина,

закат взбудораженно розовеет,

ветер щекочет лицо и спину,

ночь из щелей одичало веет.

рассказываю: имя мое – Марина.

секундная стрелка играет панк,

годы развинчиваются мотками,

жизнь – игра, где идут ва-банк

признанные лучшими игроками.

вот я стою, вещаю свою историю,

ветер носится по вокзалам.

рассказываю: в моем имени – море,

я буду счастливой. мне мама сказала.

Я сама.

кто-то прячет за пазуху, я – за коленку,

кому-то хрен да маленько, мне – хлеб да маленько,

от папы досталась фамилия Коваленко,

да и ту я быстренько поменяла.

кто-то меняет простыни, я же меняю страны,

жизнь оказалась штукой смешной и странной,

понимаешь, оказываясь за океаном:

лучше много и хорошо, чем хорошо, но мало.

лучше все время рядом, чем никогда не спорить,

лучше большая радость, чем небольшое горе,

лучше сидеть сухим, чем лезть в ледяное море,

и лучше простуда, чем диарея.

кто-то корпит усердно, я же – храплю усердно,

кто-то ждёт пятниц, я выбираю среды,

лучше немного пользы, нежели много вреда,

чаще всего не так, но я ни о чем не жалею.

Разговор в темноте.

не оставаться ни минутой дольше,

чем был отпущен срок и не спускать курок.

не возвращаться, не хотеть вернуться,

не распрощавшись уходить во тьму,

не разглядеть попытку улыбнуться,

не доверять на свете никому.

не раздеваться, так поговорить,

в пальто, не заходя за рамки коридора,

чтобы не видеть, как привычно и светло

становится за неподнятой шторой.

чтобы не знать, что за окном зима,

уставшая, идёт, понурив плечи,

и глупые безликие дома

уставились в безмерно долгий вечер.

чтобы не видеть нерабочий светофор,

мигающий на темном перекрёстке,

чтобы не слышать бесконечный разговор

закрытых магазинов-переростков.

чтобы не знать, что там творится за дверьми,

усесться на полу, курить, не тронув выключатель,

чтоб никогда не видеться с людьми,

на крайний случай – чтоб не замечать их.

Сашке. О любви.

ты пахнешь музыкой, стихами и метро

накрыв меня с утра своей рукой,

становишься течением семи ветров,

и даришь свет, и даришь мне покой.

ты крепче всех крещенских холодов,

нежнее, чем шелка,

дороже всех богатств,

благодаря тебе я знаю – есть любовь,

есть счастье, мир, волнение и страсть.

и я не знаю, где все это раньше было.

ты пахнешь ладаном, черешнями и мылом.

я никого так сильно не любила.

я никогда так сильно не любила.

Сашке. О значимости.

ты сам и ветер, и стрела, и лук,

ты звонкий смех, высокий голос,

и слезы, и неровный трепет рук,

и на лицо упавший робко волос,

ты сам и время, и волна, и чудо,

ты семя, что упало в чернозём,

ты – Кришна, Ганди, Шива, Будда,

ты – порох, спичка, ты – огонь и гром,

в тебе начал начало и конец концов,

ты – мир, ты – свет, ты – радость и страданье,

ты молодость, ты – мудрость праотцов,

ты бесконечная история скитанья.

ты – рожь и колос, легких взмах ресниц,

и колесница солнца, и весенний гомон,

ты муза, и ты пенье птиц,

ты сплошь любовь, ты вечная свобода.

ты – дом, покой и запах книжной пыли,

ты знойный жар и холод тысяч стуж,

не важно, кем ты был и кем мы оба были,

ты – все мое, мой друг, мой брат,

мой муж.

Про современное положение вещей

знаешь, милый, мне часто снятся дурные сны,

про то, что зима не кончится, и что не будет весны,

про то, что чужие люди спят на нашей кровати,

женщины с пустыми лицами мои надевают платья,

что деньги становятся вдруг центром нашей вселенной,

что море выше голов, и больше не по колено.

что мы отреклись от веры в карму, людей и чудо,

что ты говоришь: «я любил так сильно. но больше любить не буду».

знаешь, милый, я часто вижу войну во сне,

что люди, дрожа от злости, что-то толкуют мне,

что все купили машины, все получили работу,

только судьба родных – больше не их забота.

у каждого есть айфон, вилла, яхта, мопед,

но человечности в людях больше ни капли нет.

знаешь, мне часто снится, что люди стали тем, что они едят,

и по улицам – трупы, трупы коров, свиней и цыплят,

что люди забыли радость, смотрят глазами тупыми,

и нет ни любви, ни счастья, ни бога, ни мира с ними.

что люди продолжили слепо тратить дары природы,

у них не родятся дети, одни лишь только уроды,

знаешь, милый, мне снится пустырь вместо города,

планета бьется в ознобе, планета дрожит от холода,

планета сходит с ума от бессильной злости,

нет в мире улыбок и смеха, одни только кости, кости.

и знаешь, можно проснуться, забыв про дурных гостей,

но только в реальном мире бывает ещё страшней.

Мы, молодые

патефон разрывался скрипами, стонами,

выплевывая какие-то никчемные звуки,

мы, молодые, с сердцами железобетонными,

цеплялись, друг другу протягивая руки,

и по стене расползался театр драмы,

подсвеченные предметы меняли привычные очертания.

бились наполненные шумом улиц стаканы,

и была в этом вечере некая дикая, тайная

отрешенность, отличная ото всех, что канули,

обособленная ото всех, которые надвигаются.

то ли наши с тобой голоса были странными,-

прокуренный шёпот, сбивающий спесь с лица,

то ли пластинка, поставленная повторяться,

давила на нервы, вымигивала косящим правым

снова, снова все те же ноты, ждала реакций,

и раздражение ей удалось на славу.

по скрипящим от тяжести уголкам паркета

мы вываливались, с глазами по три копейки,

выходили в ночь, отлавливали тлеющее лето,

смирно ждавшее в позе лотоса на скамейке.

мы переучивались от старого к новому,

вдыхали пыльный, разбухший от тяжести вечер,

и каждую секунду смеялись навстречу слову,

бархатным одеялом ложившемуся на плечи.

и когда разгорелся рассвет над городом,

сонные, мы устало плелись к паркету и патефону,

с летом в сачке, отловленным, но не сломленным,

беспечно вызванивающим осень по телефону.

и когда лучами первыми день забился,

такие смелые мы друг друга любовями окатили.

мысли полезли в голову, мол, только ты сам

решаешь не жить, как тебя учили.

даже пластинка стёрла то, что на ней писали,

и патефон извергался не бесполезно, а нежно.

в каждую ночь мы волшебство вносим сами,

и после таких ночей жизнь уже не становится прежней.

О том, чего не люблю.

я была рождена для дела,

для какого – да кто б сказал.

из цветов не люблю белый,

и в Москве не люблю вокзал.

может, мне назначено стать поэтом,

но никто не предупредил.

я не очень люблю лето,

и бестактных тупых мудил.

я сама, конечно, не знаю,

но я чувствую – что-то лезет,

что-то так навязчиво прорастает,

как нелюбимая мной плесень.

я, вообще, не люблю многое,

да и многих, чего скрывать.

проходите мимо своей дорогою,

на мою не вздумайте наступать.

потому что, может, написано

на роду стать великим оратором,

тогда вам все будет высказано,

и тогда все будет воздато вам!

ни диктаторы, ни катаклизмы

не заставят меня молчать!

я люблю только красный Винстон

и тепло твоего плеча.

Ода молодости, жизни и высоткам

под ступнями домов многоэтажных

полоски света вырезают чёрных птиц,

и отголоски звонкости вчерашней,

на миг задумавшись, стекают со страниц -

в бокал, наполненный вином до середины,

в улыбки уголков любимых глаз,

и август был, пожалуй, слишком длинным,

излишне прочно отпечатался на нас,

сентябрь напирает неуемно,

и лучики мерцающих надежд

укутывают крох своих бетонных

в осеннейшие из осеннейших одежд-

в тоску дождя, в потоки ржавых труб,

и все, что этим монстрам остаётся -

тянуть карнизы выпяченных губ

наверх, на крышу, чуть поближе к солнцу,

выкатывать балконы-котелки,

белье развешивать, надеясь пропитаться

тем, что оставили последние деньки

зашуганного лета-иностранца.

давай и мы подставимся лучам,

и свесив головы из пластиковых окон,

порадуемся тёплым мелочам,

закрутим летний выбившийся локон.

кто, кроме нас, сумеет оценить

смех чаек и бокал с игристым,

сквозь сумрак протянувшуюся нить,

и небо, ставшее таким осенне-чистым?

если не мы, то и другой никто,

а значит, красота прольётся даром,

так доставай своё осеннее пальто

и старую уставшую гитару,

пойдём будить соседей-недотёп,

что вечно хмурятся и ходят слишком важно,

пусть этот день прекрасным возрастёт

под ступнями слепых многоэтажек.

Не злюсь. Не плачу. И не вру.

не злюсь. не плачу. и не вру.

тихонько хнычу по утру,

что ломит тело,

что все не так, как я хотела,

что истины, прописанные мелом,

каким-то умником излишне неумело,

лишь припечатают к ковру.

однажды я, наверное, умру.

но ныне собираюсь жить,

ты видишь, как гортензия дрожит

перед окном,

как кот, крадучись, проникает в дом,

как капли – на пол? все твердишь: «потом,

ещё вся жизнь, ещё всего хлебнём»,

ты видишь, протянулась наша нить,

и некого жалеть, и некого винить.

и каждый день в тягучей вате года

окрашивает плоскость небосвода

в лазурный цвет,

ты веришь? ничего такого нет,

что повторится дважды, как парад планет,

как юные смешные мы в рассвете лет.

а значит, нужно жить свободой,

прощаясь с горечью, как будто с непогодой.

Песнь маленького сверчка

каждый день на нашем крыльце умирает сверчок,

тысячи муравьев собираются на последний пир,

каждое утро солнце выбирает восток,

а потом уже – весь оставшийся мир.

каждый день я встаю поприветствовать первый луч,

но смотрю при этом на север или на юг,

все равно по утрам не разглядеть из-за туч

не то что солнца – даже своих рук.

каждое утро псы пытаются выгрызть блох,

чешут, скребут, кусают, гоняются за хвостом.

других городах и странах я узнала,

что мир бывает неплох,

но сейчас я рассказываю не о том.

каждое утро океан набрасывается на песок,

каждый день мы боремся, чтоб не сойти с ума.

каждый день на крыльце умирает один сверчок,

и мне кажется, что этот сверчок – я сама.

Что нужно для счастья?

улицы, отчего-то линиями названные,

вымощенные тротуарами,

сталкиваются заперво слишком разными,

расходятся чаще парами,

соединяя метро с парадными,

сталкивают влюблённых поребриками и лбами,

делаются к ночи такими нарядными,

освещённые фонарями,

оглушённые музыкой улиц,

выплескивают страсть свою стаями неформалов,

разлистываются тысячами страниц,

на которых вечно написано слишком мало,

обрызганные любовями да объятьями,

замазганные словами, стихами, свободами.

расцвеченные разноцветными платьями,

раздушенные духами и туалетными водами,

расходятся, сталкиваясь между большим и малым,

где-то между одиннадцатой и четвёртой,

несутся трамваем, утренним, запоздалым,

бьются растревоженною аортой,

к ЛЭНЭКСПО, к порту, к чайкам, заливу Финскому,

чтоб поделиться с морем глупыми новостями,

о том, что стали излишне близкими

с теми, кого вначале видели лишь гостями.

и что теперь и дня не могут помыслить

не встретившись на стрелке или Кадетской,

проходят годы, а чувства, как прежде, чисты,

свежи и искренни, и немного детски

для такого взрослого, трехсотлетнего, горделивого,

видавшего виды, прошедшего через кольца ада.

усесться вместе под деревом, где-нибудь у залива,

и больше для счастья, в общем-то, ничего не надо.

Чему меня учили и что из этого получилось.

зло, говорили мне, возвращается бумерангом,

следует нам робеть перед теми, кто выше рангом,

вещь перед стиркой желательно вывернуть наизнанку,

а чувства, напротив, закапывать глубоко.

бьет, говорили мне, значит, любовь сильна,

пусть светел день, ночь будет всегда темна,

есть, говорили, верная, есть ложная сторона,

и выбирать всегда нужно ту, где легко.

мне говорили, мол, выбор мой будет прост,

люди постятся – и я выбираю пост,

толпы робеют – и я поджимаю хвост,

только на деле все обстоит иначе.

собственный выбор делать сложней, чем быть частью стада,

все, кто нас учит жить, редко сами живут, как надо,

только упорным и смелым в конце – награда,

а остальное, в общем-то, ни черта не значит.

Утро на побережье.

утро на побережье, собаки брешут громче,

чем волны и чайки, и шумная детвора,

продавцы молока и фруктов надрываются что есть мочи,

поднимается из-за гор божественный добрый Ра,

озаряет телом своим бестолковый город,

и высвечивает грязь, пороки и нищету,

насыпает зелени и песка за ворот,

и вымачивает футболку не во влажности, но в поту,

выключаются фонари, и тут же включают моторы

мотоциклисты, мусорщики, первый рыбак,

шум наполняет все ещё спящий город,

выдергивая сонных людишек из ночи лап.

пыль завивается, как кудри румяной девицы,

люди разводят привычную кутерьму,

кто-то готовит, кто-то спешит, кто-то злится.

утро на побережье,

мир им.

мир всем.

мир всему.

А что там за морем? Я где-то слышала…

а что там за морем? я где-то слышала,

что дивный край, что солнца вечный жар,

что никогда не станет немощен и стар,

кто в даль морскую хоть однажды вышел,

кто пересёк безмерную морскую гладь,

достиг волшебных стран, где прежде не бывал,

вкусил табак, какао, самбу, карнавал,

узнал такое, что и не мечтал узнать.

я где-то слышала, что это край земной,

все – удовольствие, и жизнь, и блеск, и смех,

что не напрасно как магнитом манит всех,

и магия творится…

только не со мной.

мне, честно говоря, таких «чудесных» стран

хотелось бы не знать, тем более – не видеть,

мне не хотелось бы кого-нибудь обидеть,

но каждый третий здесь – законченный болван,

нет ничего, тут абсолютный ноль

по меркам всем, критериям и пунктам.

быть может, здесь и нравится кому-то,

но, к сожалению, не нам с тобой.