Kitobni o'qish: «Долгая жизнь камикадзе»

© Марина Тарасова, 2023

© «Время», 2023

* * *

Часть первая
После мая наступит апрель

…совершалось все так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце.

Ф. М. Достоевский. Сон смешного человека

1

Приземистая комнатная стремянка напоминала большую терку. Сидя в плюшевом квадратном кресле, она думала: оттепель сменится гололедом, проступят грубые снежные морщины в окрестных дворах, неказистые скамейки; прибабахнутые гномы потащат праздничную стеклотару, оскользаясь, костеря каждую разбитую бутылку. «Никогда не знаешь, – посетила Женю странная мысль, – когда видишь человека в последний раз?»

Дни, думала она, погружаясь в снежное марево за окном, дни – смурные вахтеры, которым нечего сторожить, дни – перевертыши, калеки на тележках, которых Иосиф, помазанный кровью, выселял после войны из Москвы и Ленинграда, чтобы не крали народный оптимизм. Дни, клопами выкусывающие душу… сквозняки изо всех углов, как из советского чемодана.

Черная галка мелькнула куском размахровившейся тряпки.

С телефонного аппарата свисала аккуратная сосулька трубки на белом рычажке.

Она резко поднялась, но движение затормозилось, она замерла среди своей разрухи, какие-то бумажки, обрывки, на столе пишущая машинка с открытым забралом; скрипучим столом надо было управлять, как корабельным рулем, иначе он издавал протяжный, сипловатый звук. Новый или старый год, какая разница? На нее смотрела комната, не удостоенная елки. Перемахнуть бы, как через забор, через тридцать первое декабря.

Холодная квартира с пыльными ребрами батарей, льдистая дорожка за окном, редкие, беспомощные кусты являли собой кристалл, сферу, разрезанную по вертикали балконной дверью. Раздался коротенький пугливый звоночек в дверь, так озорует школьник и убегает лестничным маршем. Окинув себя взглядом в зеркале, она пошла в прихожую, щелкнула замком. На коврике топталась немолодая плечистая тетка в теплом платке, тесном пальто, наступала косоватым взглядом, уточкой носа, всем бугристым, невыразительным лицом.

– Я Клавдия Ильинична… с Балчуга… соседка. Узнала?

«Как же не узнать? – Что-то махнуло в голове обрывком бельевой веревки. – Сколько не виделись? Годков шесть».

– Женя, ваша мама умерла. Преставилась Тамара Александровна, – хотела было повторить с подвывом, закатив мушиные глазки, но, не видя у Жени ничего, кроме изумления, прошла на кухню и плюхнулась на стул, расстегнулась.

Из-под съехавшего платка лоснились жирные волосы, под вязаной кофтой свисали колоколами груди.

– Тамара умерла? Когда? – выдавила из себя Женя, «мать» у нее все равно бы не получилось.

– Вчерась и скончалась, – Клавдия шумно вздохнула, принялась рассказывать. – Сердцем она слабая была, сама знаешь, – неприятно обхватила тяпкой руки Женино запястье, – а тут, говорит, в груди у ней давит, мы аккурат на кухне сидели, вот как с тобой, я пирог сладкий испекла, так она только надкусила и с табуретки – на пол, мама ваша. – Клавдия перевела дух. – Лежит, губы в креме, я к ней кинулась, думала, дурно стало, а она не дышит. Это ж надо, в свой день рожденья отошла! Хорошо хоть не мучилась. Боже ты мой!

Клавдия ладонями закрыла скуластое лицо. На самом деле, сквозь ее замурзанность, затрапезность просачивалась сермяжная, небрезгливая привычка к смерти, к обмыванию трупов, мало ли к чему. Она выжидала.

Странно вспомнилось, как Клавдия, табельщица, фабричная тетка, вошедшая в тот возраст, когда баба – ягодка опять, хвасталась на кухне: «Мое дело, известно что, семерки ставить, кто с обеда запозднится, я сразу начальнику цеха доложу. Все они у меня тут!» – Она сжимала свой увесистый кулак.

– Мы ж с ней, с матерей твоей, столько лет рядком, душа в душу. Ну скорую вызвали, а толку что? Говорят, тром… тромбо… – поперхнулась Клавдия, – эмболия, – словно репку за хвост вытащила незнакомое слово.

В форточку потянуло холодом, в свинцовой изморози раскачивались на ходулях дома.

– Где она? – сказала Женя, как в колодец.

– Вот у меня записано. – Клавдия повернула к ней застиранное лицо, извлекла из кармана серый клочок. – В Институт репродукции человека ее отвезли. И адрес тут. Это от вас недалеко, в Черемушках. – Я знаю, вы не ладили, но похоронить-то надо, – выразительно взглянула на Женю; в крапчатых глазах проблесковым маячком мелькнуло что-то потаенное, даже радостное. – Управишься ли до Нового года, сегодня уже двадцать девятое? – деловито спросила она. – Если не в землю, сжигать будешь – может, и успеешь. – Клавдия отвернулась: – Ты позвони, как все оформишь.

Еще пяток минут просидели, не глядя друг на друга, потом Клавдия поднялась.

– Ну ладно, если ничего не предлагаешь за то, что я к тебе приехала, сообщила, хоть на дорогу дай.

Женя тоже встала, принесла деньги. Клавдия переложила бумажки за пазуху, засеменила в прихожую. Некстати Женя вспомнила, как лет десять назад Клавдия допытывалась у нее, что такое сексуальная революция. «Ну раньше попросту трахались, а теперь под знаменем». – «Это где ж, в Красном уголке?» – насупилась, не поверила Клавдия.

Жене казалось, Тамара бессмертна, чудилось в ветвистых закоулках и осклизлых коридорах, на темном пустыре, где выло детство на луну.

Еще не очень понимая, что ей дальше делать, бросилась к телефону. Нет, номер коммуналки она не забыла.

– Женька, – хрипло пророкотала трубка, словно они перезванивались только вчера.

Вспомнились воспаленные глаза, поеденный молью свитер – Тая, еще одна соседка. Квартирная дверь с чумной клавиатурой звонков, застоявшиеся помойные ведра на лестнице, выходящей в никуда, в свищ, в люк на крыше…

Что-то засопело, цыркнуло.

– Ничего, это я от конфорки прикурила, чайник со свистком. – Всё так, враз – и не стало. Да не верь ты Клавке! Ни одному слову. Тамара детей чужих нянчила почему, ты думаешь? Деньжат скопить. Клавка к ней приставала, ты работай, Тамара, денег ой как много понадобится, заботиться обещала, уход, то да сё, если сляжет, если парализует. Как кому? Ей и завещала, наверное. Я не считала сколько, но точно ей. А законная наследница ты, слышишь? Может, тебя позлить, наказать, ты ведь знаешь, какая Тамара была. Вот так – ей завещано, а ты хорони, – злорадствовала Тая, переведя дух после глубокой затяжки. – За вещами-то приезжай, одежда, там, золотишко кое-какое, не то эта сорока… сама знаешь, – запальчиво сказала на прощанье.

«Какие вещи? Пропахшие избытой жизнью тряпки… потускневшее колечко, пустой медальон?»

Странно, смерть Тамары, давно ставшей ей получужой, смерть как данность, со свинским упорством подрывающая корни жизни, сжигала ее холодным огнем, перечеркивала каракули бытия, ничего не оставляя на потом.

Женя впопыхах собралась, надела берет, накинула куртку. На лестнице громыхал тяжелый рок, то ли колонки пробовали, то ли праздновали с опережением, смаковали заморское музыкальное зелье, как при царе Петре табак или соль.

На улице завивалась поземка, набычился подбитым глазом фонарь. Забинтованный проспект, казалось, жадно хватал жабрами воздух. Черное жало, игла большой стрелки в уличных часах словно замерла на месте, мелко подрагивая от летящего на стекло снега. Остановленный Женей «москвич» с неприметным водителем ехал как бы сам по себе, раздвигая капотом внезапно поваливший мокрый снег. Так хотелось вжаться в кожаную спинку, стать незаметной, невидимкой, а ведь всегда мечталось жить причудливо, взахлеб, изумлять своей неожиданностью. Городские огни выхватывали клювами куски темноты, серая белизна облепляла в ее замутненном сознании квартиру на Балчуге, их с Тамарой последнюю встречу почти год назад, ничего не прояснившую, только все окончательно запутавшую. Время, казалось, пощадило лицо Тамары, лишь обвело углем жесткие, смотрящие в пустоту глаза. «Легкая смерть, губы в креме…»

Институт репродукции человека, с белозубьем окон, напоминал научный городок. Женя не стала спрашивать пролетевшую мимо тетку в телогрейке, надетой на халат, похожую на взлохмаченную сову: «Где у вас тут морг?» Впечатление было такое, что вся эта разбухшая бухгалтерская книга, корпуса и домики, одна большая мертвецкая.

Женя потянула на себя дверь с табличкой «Патолого-анатомическое отделение». Удивляла елочка в чистенькой приемной, серебристые щупальца гирлянд, мишура на стенах; неповоротливая армада жизни продолжала свое плаванье. Умер – шмумер, лишь бы здоровеньким был! Разве что Деда Мороза не хватало. И он появился, юркий, решительный, волосы, стянутые на затылке, убегающие к вискам глаза делали его похожим на молодого бультерьера.

– Здравствуйте, – с холодной ласковостью улыбнулся он.

– К вам привезли Юргину Тамару Александровну, я ее дочь Юргина Евгения. – Женя достала из сумочки, рассеянно вертела в руках паспорт… – От чего она умерла?

– Тромбоэмболия легочной аорты.

– Ее можно было спасти?

– Навряд ли. Даже в условиях стационара. Что называется, мгновенная смерть, – вкрадчиво пояснил он. – У нее же была тяжелая стенокардия.

Свежекрашенные стены, нелепая елка, как мохнатая завеса… а там… в шаговой доступности, в страшных холодильниках, на прозекторских столах – располосованные и наспех зашитые, с выпущенной ледяной кровью, как рыбы. Мир смерти.

Но ведь сразу, целиком, она читала в какой-то затрепанной толстой книге и у нее холодела спина, душа не отлетает, расщепляется на эфирное, физическое тело… и каждое тело меркнущей, распадающейся души орет от боли, только никто этот крик не слышит. Женя посмотрела на увесистую дверь, где вершился анатомический театр, вела свою партию подвижная пила, мертвенно потрескивала кожа, зубило лихим кастетом раскраивало череп.

Как сказала Тамара, однажды побывав в санатории, «меня там улучшали».

Смерть рушит все изнутри, как бульдозер старый дом, пропитанный былым, опутанный клубком выгоревших страстей, крушит, вызволяя на свет панельные квадратики еще не обжитых сот.

Голова люто кружилась, стальная дрель вонзалась в мозг, Жене казалось, будто она приподнялась над желтым линолеумом, над глянцевым полом, словно самый продвинутый (задвинутый) йог, левитируя; к ней летели по касательной слова бультерьера в халате, а на стене, в клетке, распевала сумасшедшая канарейка.

Канарейка ее доконала.

– Надо бы сделать заморозку… – добрался, глухо ударился в нее голос – железная рельса, отделявшая живых от мертвых.

Она не запомнила, оставила ли ему деньги, и это потом гнобило ее, ведь она даже не попросила выписать справку, не определилась, что делать ей дальше, так и выскочила под свист птички в тепло зимнего дня; так Тамара выскочила из лазейки на Балчуге, рассыпалась головешкой по снегу. «Смерть с косой не досужий вымысел, вот она со скальпелем, с орудием производства, смерть – мужчина, а не старуха-попрошайка». Вдруг открылся непреклонный ужас смертельного действа. «Бабушка… двенадцать лет назад… вязкая, непроясненная смерть, как сырая штукатурка, шлепками падающая со стены. Наверное, перед концом, в последний момент все проносится в бешеном ритме, – судорожно думала Женя, – и чем хуже, пакостнее была жизнь, тем порой сильнее человек за нее цепляется. Каменный панцирь мертвого тела обманчив, тихим родничком плещется в нем жизнь, душа ведь сразу не умирает, мается в отсыревшем гробу, растут волосы, ногти, растут мысли, тело продолжает чувствовать, если есть посмертные мытарства, вряд ли это самое легкое».

Ноги несли ее неизвестно куда, впереди желтело метро «Профсоюзная», стерлось чувство реальности. Если верно, – где-то вычитала Женя, что Земля – живое существо, похоже, и Москва живая, старый опытный зверь. Пожирающий своих детей Минотавр, недаром они с одной буквы.

Старичок Москвичок сидел на фанерном ящике, как заправский бомж – драный тулупчик, папироска прилипла к сморщенным губам, фантом с цигаркой. Никто не знал толком, откуда он появился. Ведь всегда, в любое лихолетье, кто-то спасается даже с тонущего корабля, хотя пишут: погибли все. Как? Это уже другой вопрос. Во рву, при массовом расстреле, один да выживет. Вот так. А уж на поле боя не досчитаться бойца – проще простого. Зато потом живут они без возраста, почти не стареют.

Куда бредешь, человек, раздвигая занавеси сумерек? Атласное белье снега, детский пушок на кустах – обман все это благолепие! Острая ветка сверкнет бандитским пером, другая повиснет сломанной костью. В черной небесной дыре появится неучтенное созвездие, тринадцатый знак – Змееносец; имеющий глаза да увидит, имеющий уши услышит.

2

Женя стояла под фонарем, забинтованным снегом, курила короткими, быстрыми затяжками. Студеное дуло зимы обжигало. Холодное тело Тамары, томящееся в ящике вселенского морга.

Она колебалась, она не хотела. Но потянула на себя дверцу телефона-автомата, похожего на остановившийся лифт. В запотевшее стекло нечетко увидела свое бледное асимметричное лицо с русой прядью, выбившейся из-под берета. Вошла в этот антикварный ларец, испещренный клинописью номеров, где застоявшийся воздух разлук превратился в комок спрессованного времени.

Набрала ничем не примечательные цифры: 373… – номер отца. Он отозвался быстро. Аппарат стоял на полке за его дверью в коммунальном коридоре. Она теперь звонила нечасто, могла это сделать раз в полгода – ничто бы уже не изменило их спекшихся отношений.

– Тамара умерла, я только из морга. Я приеду.

– Приезжай, – без всякого выражения сказал отец.

Женя вытащила из пачки вторую сигарету. Женщина, курящая под фонарем, выставленная на общее обозрение, всегда уязвима для двусмысленных, то есть вполне определенных предложений, даже работяга, едва стоящий на ногах, окинет скотским взглядом. В желтых кольцах дыма зимние одежды как бы спадали с улиц, проявляя летнее обличье московских окраин, в пыльце и пыли, в дребезжанье трамваев, в робких соловьиных трелях – тех кособоких улочек давнего, еще не разросшегося города, которые были его неотъемлемой частью, грубой солью, а может быть, и сутью. Многие из них она знала наизусть, как крепкого замеса впадающие в душу стихи, пила горячий настой разогретых солнцем дворов вприкуску с белым липовым цветом. Бахрома акаций, сердолик маргаритки, светящийся из песчаного ската за оградой заброшенного кладбища, поросшего крупным лопухом; так хочется пробраться туда, там и в жару прохладно среди поваленных замшелых памятников, в прутьях есть дыра, ей, восьмилетней, как дунуть, ничего не стоит пролезть в проем, но не пускает страх.

В детстве время течет иначе, не так, как в тюряге – день за два, но упрятанное за решетку школьных уроков, оно выпускает на волю особый ресурс, уводящий от раскрашенной, плоской контурной карты к объему, сфере. Она любила зубчатые тени, переход, любила следить, как мягко переливаются времена года – теплым вареньем в банки, мечтала подкараулить осенний улет птиц: на закате гомонят над стадионом, собираются в крылатый табун, а утром, когда идешь в школу с запятнанным чернилами портфелем, их и след простыл, они же не самолеты, чтоб оставлять белую дорожку в небе, проспала. И с этого дня начиналось время осени. Притиснутые друг к дружке прокопченные дома осыпал листопад, она кружила в лиственных спиралях, как в кольцах Сатурна, выведшего на парад шестьдесят уродливых карликов¹. А под дождем, неожиданно теплым, петляла, засыпая на ходу, лягушка, неизвестно как попавшая в город.

Женя нырнула в метро, не различая ни одного лица; грохот поездов нес ее вперед слепо, безоглядно. Она вышла из нового стеклянного кубика станции, люди у метро, остановившиеся в своем движении, напоминали неказистые советские скульптуры, немые даже в обоюдном разговоре. Шла, скользила по утрамбованному снегу, прислушиваясь к звукам, которые издавало ее тело: скрип замшевых сапог, трение швов куртки о шерстяной жилет, тело выпало из грубой скорости. Хмурый отцовский дом, предназначенный на слом, стоял в самом начале проспекта.

Шестипалое дерево у подъезда как заснеженный мексиканский кактус со свечами рук.

Звонить не пришлось, навстречу шмыгнула мачеха в дурацкой меховой шапке – рязанщина, счетовод, в плохоньком пальтеце, накинутом на оглоблю тела. Злые жучки глаз полоснули по ней на лестничной клетке. Мачеха всегда настраивала отца против нее, наверное, с раннего детства, когда еще женихались, посещали ее в детском саду летним выходным, с кульками ягод. «Чем же она его взяла, затронула и продержалась при нем столько лет? Детьми не шантажировала, их просто не было, детей-то совместных. Отец, разведенный с Тамарой, был бездомный, подвальный. Ничего, Бог подаст. И подал – вставали ежедневно в шесть утра, как пролетарии, трудились за копейки…» Мачеха поздоровалась сквозь зубы, Женя подумала: может, отец выставил, отослал, чтоб не вязалась, чтоб не разговаривать в ее присутствии. Она не понимала стержня, смысла их нынешних отношений – озлобленная покорность со стороны мачехи, которая словно в насмешку звалась Любовью, Любовью Васильевной, и отец, погруженный в трясину пенсионерского существования.

– Что ж она у тебя в обносках ходит? – подкалывала Женя родителя. – Неважно, как человек одет, важно, что внутри, – с укоризненной улыбкой отвечал отец. – А в душе у нее все хорошо, не то что у тебя.

Внутри, думала Женя, у мачехи банка с пауками.

Она давно не приезжала, не была в небольшой прокуренной комнате с самодельными книжными стеллажами, скрывающими дешевые розовые обои. Склонив к страницам длинный, острый нос, отец сидел за полированным столом в чистеньком свитере, так искусно заштопанном, что не выглядел изношенным; Женя не помнила, чтобы отец когда-нибудь сшил костюм на заказ, шевиотовая сине-черная пара из «Москвошвеи» уже в своем названии таила что-то безнадежно-советское. Сидел, обложившись журналами (он их заботливо переплетал), видно, обдумывал письмецо какому-нибудь автору. Получая иногда ответы, он неизменно хвастался, вертя бумажный листок в сухих птичьих пальцах. Читатель-библиоман, уйдя на пенсию, он мог полностью предаться этому удовольствию, прерываемому лишь ночными дежурствами на прежней работе, где он теперь сторожил, свернувшись калачиком на стульях, ибо дивана в проходной не было.

Женя присела в старенькое кресло, собственноручно обитое отцом.

– Как же это произошло? С Тамарой? Как же матушка отправилась в мир иной? – спросил, уставившись на Женю бесцветными нестареющими глазами. Но было видно, любопытство распирает его.

– Тромб попал в легкое. Наверное, и понять не успела.

«Как сказать ему, что у всех у нас билет только в один конец и оттуда никому не вернуться… Он только наморщит свой гоголевский нос, дескать, это не значит, что ей можно было так относиться к нам, близким людям».

– Ну, все мы смертны, – фальшиво произнес отец. – Помянем, как говорится…

Взвил подвижное тело, потянулся к буфету, задравшаяся штанина обнажила родимое пятно повыше щиколотки – очертание Ямайки… – когда-то улыбалась Женя. Он извлек из-за стекла матовый графин и стопки. Тут только Женя заметила аккуратно, как в магазине, нарезанный сыр, колбаску на тарелках с цветочками, батон в хлебнице.

– Я пить не буду. Еще не похоронили…

– Дело твое.

Он опрокинул стопку, но к закуске не притронулся, затянулся папиросой.

– Но что-то у нее осталось, не могло не скопиться за столько лет? И кому это теперь? – спросил с очевидной провокацией.

Они сидели вдвоем под желтой тыквой абажура, но вездесущая мачеха присутствовала третьей, всё-то они с ней обсудили, пока Женя ехала.

– Вклад она завещала соседке, Клавдии, кажется. Ты ее не знаешь.

– Вот пусть соседка и хоронит, – он ткнул костлявым пальцем в Женю, – раз не дочери, и не занимайся этим, слышишь? Она тебе чужой человек, посторонний. Сколько она всякого натворила? Забыла? – распалял себя отец.

– Как к родителям твоего мужа, Димки, ходила! Как тебя полоскала…

– Завидовала нам. Все равно развелись. Чего уж теперь?

– Тебе скоро сорок, – менторствовал отец, – а ума, смотрю, как не было, так и нет.

– Что ж, ты ей и мертвой простить не можешь? Забыть? – вышла из себя Женя. «Вот и чти отца своего… Анатолия Алексеевича…» – Не одно же плохое у вас было?

Обычная стычка разрасталась в ссору, не предвещая ничего хорошего. Ее набухшие, покрасневшие глаза уперлись в книжные полки. «Все, наверное, прочел, и не по одному разу. Не в коня корм!»

– Да, не забуду никогда! Не смогу простить, – яростно кричал отец, наливая новую стопку. – Как она меня выгнала, вместе с твоей бабкой. В партком ко мне бегала, дуреха… Ты хоть понимаешь, что такое остаться без прописки?

«И так всегда, одно и то же. Вот она, мутная лава памяти».

Женя выбралась из-за стола, пошатываясь, прошла к двери. «Что еще? Какие взаимные обиды они выльют друг на друга?»

– Ты словно не моя дочь! – зло говорил отец, что звучало смешно при их почти фотографическом сходстве. – Башка у тебя повернута.

В коридоре, на вешалке Женя нащупала свою спортивную куртку, а под ней воронью шубейку мачехи. Она бы не полезла тучной Тамаре, ее матери. «Мать-и-мачеха – некрасивые цветки, неуклюжее, растопыренное растение».

– Позвони, когда хоронить будешь, – услышала она за спиной отцовский голос, пустой, тусклый, как треснувший воздушный шарик. – Сходи на Балчуг, узнай – какой соседке завещано, как и что, не будь фефелой.

«Ну да, посещение Балчуга, этого пролетарского Балыка».

– Как ты себе это представляешь? Я даже справку не выписала, – добавила, помедлив, Женя.

– Да? – довольно усмехнулся отец.

– Тамара еще в морге лежит. Неудобно.

«Что ему говорить, что каждый получает билет только в один конец».

– А где ей быть? Скажите, неудобно…

Отец вышел проводить ее до двери.

– Помни, что я тебе сказал. – Он погрозил ей пальцем, как ребенку. – Пусть соседи гребаные раскошелятся. – Досадливо махнул рукой. – Эх, мало тебя жизнь била…

«Это ее-то мало била? Живого места нет». Женя вышла из подъезда, окунулась в густеющий зимний сумрак, синевато отливающий сталью. «Зачем пришла, на что рассчитывала? На какое понимание, сострадание? Если у него вообще отсутствует этот орган. Одно фразерство!

«Трюмы детства, полные слез… они выпадают крупными кристаллами на стенах неотапливаемой уборной в деревянном флигеле, кажется, прирастают крупными льдышками к разбитым ступеням. Снежная королева из сказки и снеговик с дырявым ведром на голове, с детской молочной бутылочкой вместо носа – чем не пара? Подумаешь, маргинальный брак!»

Мчатся тучи, вьются тучи… Химеры воздуха лепили, вызволяли из своих глубин щетинистых, ущербных существ, и слышалось – мелкий рогатый поскуливал в промерзшей щели, глядя на Божье облако, подбитое атласным светом: «Ты же сам меня таким сделал, я – падший ангел!» – зная, что не по чину ему, что хвост и уши оторвут в его Подзаборной.