Kitobni o'qish: «Найди свой бриллиант»

Shrift:

____________

«Бриллианты блеснули в последний раз. Объявится ли ещё драгоценная брошь? Изменит ли чью судьбу?» Настя закрыла журнал «Мир приключений» за 1914 год. Библиотека, в которой работала Настя, владела богатым книжным и журнальным собранием, любовно хранимым и обновляемым сотрудницами-подвижницами – как ещё можно назвать людей, умудряющихся жить на пятнадцать тысяч в месяц? – во главе с директором Надеждой Андреевной Зайцевой. Особой гордостью последней был читальный зал, где размещались экземпляры практически любого массового печатного издания двадцатого века. Правда, посетителей в библиотеку приходило немного, в основном заглядывали пенсионеры за мемуарной литературой или книгами, будившими воспоминания о молодости, да ещё школьники – в поисках материалов для рефератов и сочинений. Иногда забредали студенты расположенного по соседству гуманитарного вуза – выписать что-то из уникальных газет и журналов, воспользоваться электронной базой, а то и взять какую-нибудь редкость для интеллектуального чтения. Вот в читальном зале в период затишья Настя, любившая, как она говорила, покопаться в литературе в поисках пищи для ума, и наткнулась на этот «Мир приключений». Журнал почему-то не стоял в общем ряду, а лежал поверх других, будто кто-то рывшийся на полке вынул его и забыл вернуть на место. Когда Настя взяла его, чтобы навести порядок, он вдруг выскользнул у неё из рук и раскрылся на странице с рассказом какого-то Тайновского о мистической броши. Настя начала читать и уже не могла остановиться, пока не дошла до последней фразы. И почему-то она приняла эту, на первый взгляд, банальную выдумку близко к сердцу.

Ну что такого выдающегося в очередной истории про «неразменный рубль», всегда возвращающийся к своему хозяину? Замени слово, и брошь – тот же рубль, только дороже, красивее и вреднее, что ли, по способности вносить коррективы в судьбы своих владельцев. Фабула не блистала новизной: в какие-то стародавние времена некий уральский мастер получил заказ на изготовление «дамского украшения по своему усмотрению» в подарок кому-то-там княжеского рода из самого Петербурга. Дама, по слухам, мучилась, как теперь сказали бы, депрессией, и поэтому создал он ювелирный шедевр в виде рубиновой броши с бриллиантами. Рубин должен был укрепить здоровье и женскую красоту названной дамы, а бриллианты – прибавить ей силы, ну и послужить символом её власти. Но дама подарок отвергла: цвет не её, форма кривая, размер велик, даритель не мил. Заказчик затребовал деньги назад да ещё и нос мастеру в сердцах разбил. Правда, брошь вернул. Удар был настолько силён, что, помимо крови из носа, у мастера ещё и слёзы из глаз брызнули, и попало всё это на его изделие: кровь – на рубин, а слёзы – на бриллианты. В этот момент что-то сверкнуло, может, на миг отразился в золоте солнечный свет, а может, искры из глаз умельца. Лицо его было залито кровью и слезами, и он не понял, что это было, только почувствовал, как на мгновение камни будто стали тяжелее и потеплели, но тут же всё прошло. Вскоре он всё-таки пристроил брошь кому-то-там из другого княжеского рода, и отправилась она в Петербург, где на время исчезла из вида. Дальнейшая история показала, что сверкание было неспроста, и нечто наделило украшение волшебными свойствами. Сначала у владельцев складывалась счастливая, безбедная жизнь, но вдруг всё менялось, очередная дама, пытаясь продать камни, попадала в неприятную историю, лишалась их насильственным путём, а спустя десятилетия или чуть меньше они возвращались уже следующему поколению семьи упомянутой дамы. Избавиться от проклятого наследства можно было, только подарив его кому-нибудь в знак благодарности или в уплату долга.

И вот какая ерунда пришла Насте в голову: она должна увидеть это украшение. С чего вдруг она решила, что драгоценность существует на самом деле и непременно в Петербурге, она объяснить не могла. Но было что-то раньше в жизни Насти, какое-то едва уловимое воспоминание то ли её, то ли чьё-то ещё. И убеждённость была настолько твёрдой, и так ясно представлялась ей брошь – красный овальный камень в оправе белого золота в виде веточки с листом, усыпанной посверкивающими маленькими гранёными камушками, – что Настя решила во что бы то ни стало найти её. Зачем – неясно, но обязательно.

И как, скажите на милость, можно обнаружить то, чего в природе никогда не бывало? В каких архивах искать плоды писательской фантазии? Настя себе эти вопросы задавать не стала. Всё – правда, всё было на самом деле и точка. Начать она решила с исторического архива, где, может быть, и найдутся хоть какие-то документы, связанные с уральскими мастерами и богатыми заказчиками. Не так уж и много было в своё время и тех и других, тем более что в рассказе упоминались достоверные, как думала девушка, имена и фамилии. Будь Настя немного постарше или найдись рядом с ней какой-нибудь советчик, может быть, она и усомнилась бы в своих намерениях. Но никого рядом не оказалось, ни с кем она своими мыслями не поделилась. Итак, поменявшись с коллегой сменами, она, ведомая безумным желанием, высвободила себе целый рабочий день и отправилась на поиски неизвестно чего.

* * *

Тёплой июньской ночью 1912 года Сашенька Карновский стоял, прижавшись к стене в полутёмной прихожей рядом с приоткрытой дверью гостиной, стараясь дышать тихо-тихо или совсем не дышать. Ему было и любопытно, и страшно, и стыдно от того, что он нарушил указание не выходить из своей комнаты и спать, да ещё подслушивает чужой разговор. Ну в самом деле, как можно спать, когда ночь такая светлая, а разговор, вернее рассказ кого-то из взрослых, такой притягательно-пугающий и одновременно дающий смутное чувство необъяснимой причастности к звучащей истории? Но как это может быть? Ведь ему всего семь лет (хотя он-то иногда думал, что не «всего», а «уже»), и с ним ничего стоящего ещё и произойти-то не могло. Разве что скоро пойдёт в гимназию. Или вот подложил кнопку на стул гувернантке, противной толстой тётке Анне Петровне. На самом деле тётка была не такой уж противной, а просто строгой и принципиальной, и Сашу любила. Но он по малости лет и отсутствию жизненного опыта принимал эти качества за злость и глупость, и кнопка казалась ему достойной местью за предъявляемые требования быть послушным, хорошо учиться и есть, что дают.

А ещё третьего дня случилось вот что. Во время прогулки Саша увидел одичавшую бездомную собаку, которая мчалась по бульвару с мёртвой вороной в зубах. А над собакой кружило, то взлетая, то нападая, ещё пять ворон, старавшихся то ли отобрать добычу, то ли отомстить за смерть подруги. Это было самое страшное воспоминание, и оно почему-то возникло в голове у Саши именно сегодня ночью, выгнав его из постели в поисках защиты. Саша хотел прибежать к маме, спрятаться в её добрых объятиях, а вместо этого оказался нечаянным свидетелем чтения жутковатого рассказа про какую-то княжну, про какую-то брошь из драгоценных камней. И вот он стоял теперь, дрожа от страха, но не мог ни уйти, ни проникнуть в гостиную, где была мама, и ему казалось, что эта брошь точно появится в его жизни и сыграет в ней свою, пока не очень ясную, роль.

В гостиной же в это время ничего мистического не происходило. Просто каждый четверг в пятикомнатной квартире большого дома у пяти углов на Загородном проспекте собиралась компания молодых амбициозных представителей творческой когорты петербургского общества. Хозяин квартиры, тридцатишестилетний успешный архитектор, Сашенькин отец Михаил Александрович Карновский, принимал у себя литераторов, художников, артистов и музыкантов, организуя тематические вечера, во время которых каждый мог явить миру свой талант. Кружок состоял в основном из одних и тех же людей, но иногда появлялись и случайные разовые посетители, которые либо становились частью компании, либо покидали её в поисках более приемлемых для самореализации мест или более отзывчивых слушателей. Одним из таких случайных гостей и был сегодня господин Тайновский, читавший сейчас свой рассказ глубоким обволакивающим голосом. Позднее никто не мог вспомнить, кто его привёл и куда он потом подевался, но сейчас все слушали его, будто в предчувствии скорых и неприятных перемен.

По мере приближения к концу повествования Сашенька всё больше прижимался к стене всем телом, теребя во влажных ладошках края пижамной курточки. Вдруг в конце коридора что-то негромко стукнуло, шевельнулась занавеска на не плотно прикрытом окне, и за ней промелькнула какая-то тень. Ладошки Сашеньки взмокли ещё больше, ядовито-ледяная стрела вонзилась в позвоночник, желудок подпрыгнул, и на последних словах господина Тайновского: «Бриллианты блеснули в последний раз. Объявится ли ещё драгоценная брошь? Изменит ли чью судьбу?» – испуганный ребёнок с криком «МАМА!» влетел в комнату. Все замерли, а он, не обращая внимания на удивлённых взрослых, заливаясь слезами и бормоча: «Мамочка, я буду слушаться, я буду учиться, я буду есть, только не отдавай меня воронам», бросился к матери на колени.

Мать Сашеньки, Екатерина Ильинична, была хотя и скупа на проявление чувств, но разумна и глубоко любила своего мальчика. Ошарашенная внезапным появлением испуганного сына, которому давно уже полагалось мирно спать, она тоже сначала испугалась, но мгновенно взяла себя в руки, стала гладить его коротко стриженную головку.

– Ну что ты, мой милый? Не нужно плакать. Пойдём, я уложу тебя, посижу рядом. А хочешь, расскажу тебе забавную историю? Сегодня на бульваре случилась такая забавная история. Представляешь, дворник Петрович… – приговаривала она, мягко направляя сына в его комнату.

Постепенно успокаиваясь, он пошёл с матерью, вскоре уснул в своей постели и проспал до утра без снов, обдуваемый лёгким ветерком из окна. Оставшиеся в гостиной члены творческого кружка, затихшие при появлении Сашеньки, как-то вдруг оживились, засобирались к выходу, и никто не заметил странного, задумчиво-заинтересованного взгляда глаз господина Тайновского, вдруг поменявших цвет с бледно-голубого на тёмно-стальной. Смотрел он так, словно знал, что так сильно напугало ребёнка, – слышал что-то или оказался случайным свидетелем. Тайновский покинул квартиру последним, забыв второпях в прихожей какие-то бумаги и большой чёрный зонт – предмет, остро необходимый в Петербурге даже летом.

* * *

В исторический архив Настя шла без какого-нибудь определённого плана или конкретных «мыслей по поводу». Её вело одно желание, подогреваемое смутными ощущениями, что она каким-то образом причастна к «бриллиантовой истории». А как осуществить это желание, что конкретно искать, она понятия не имела. Прежде всего, ей и в голову не пришло, что попасть в подобное заведение можно, только предъявив отношение какой-либо организации и получив официальное разрешение, что дело нужно сначала заказать, а потом несколько дней ждать, пока его извлекут на белый свет… Да мало ли какие ещё препятствия могут возникнуть на тернистом пути исследователя.

И тут Насте повезло. Видимо, судьба благоволила её безумному порыву. Дежурным сотрудником в этот день была Ирина Сергеевна Птицына, по вдохновенному отношению к своему делу и даже немножко внешне похожая на Настину директрису, разве что постройнее и с другой причёской. «И фамилии у них из одной области, как и у меня, зоологические», – позднее с теплотой думала Настя, вспоминая, какую роль эти женщины сыграли в её жизни. У Ирины Сергеевны в этот день было безосновательно прекрасное настроение. Ей хотелось петь, любить весь мир и совершать героические поступки. Такое со всеми может случиться хотя бы раз в жизни. На волне своего приподнятого настроения она и согласилась выслушать странную девицу с горящими глазами.

Нужно сказать, что Настя не была ни красавицей, ни дурнушкой – обыкновенная девушка среднего роста с пропорциональной фигурой, милым курносым носиком на округлом лице, обрамлённом светлыми, средней длины волосами. Но была у неё своя, что называется, изюминка, способная превратить изрядную часть мужского населения в поле соляных столпов. Настины глаза, большие, ясные, с чёрными длинными густыми ресницами, в зависимости от её настроения или самочувствия меняли цвет от бледно-голубого или полупрозрачного водянисто-серого до кобальтового, а то и тёмного, асфальтово-чёрного, при этом то излучая внутренний тёплый свет, то поблёскивая озорными искрами. Наверное, эти глаза, буквально пылавшие сейчас молодым энтузиазмом, тоже повлияли на благосклонное решение сотрудницы архива поинтересоваться, что привело к ней Настю.

Толкнув старую, пятнистую от бесконечных перекрашиваний, деревянную дверь, Настя решительно вошла внутрь просторного помещения, заполненного множеством картотечных шкафов и шкафчиков. Справа от входа за высокой светло-коричневой стойкой сидела женщина лет пятидесяти с густыми тёмными волосами, остриженными по моде семидесятых годов прошлого века «под Мирей Матьё», и карими глазами, весело смотревшими из-за очков в изящной оправе. Это всё, что было видно Насте над стойкой.

– Здравствуйте, – произнесла она почему-то севшим голосом и вдруг отчётливо поняла, что она совершенно не представляет, что делать дальше, что говорить и, вообще, зачем она сюда явилась.

– Здравствуйте, – улыбнулась, поднимаясь со стула, «Мирей Матьё». – Ну что же вы застыли? Чем я могу вам помочь? – Настроение «à la северное сияние» и связанная с ним готовность творить добро заставили Ирину Сергеевну совершить поступок, выходящий за рамки её служебных обязанностей.

Растерянная странная девочка напомнила ей о давно ушедших двадцати годах со всеми радостями и горестями того в целом беззаботного периода её жизни.

– Как вас зовут? – спросила она ласково.

– Настя… Анастасия, – пролепетала девочка и, немного помолчав, выдавила: – Знаете… тут такая история… мне нужно… мне нужно очень узнать… одну вещь…

Видя смущение и категорическую неспособность посетительницы что-либо объяснить коротко и ясно, Ирина Сергеевна вышла из-за стойки и сразу стала ещё больше похожа на французскую певицу: небольшого роста, в элегантном синем костюме с поднятым воротником, лёгким шарфиком под ним и тёмных туфлях на тонких каблуках. Цвет Настя затруднилась определить. Она взяла Настю за руку, усадила за небольшой столик слева от двери, видимо, предназначенный для заполнения требований, сама села напротив и мягко произнесла:

– Давайте попробуем восстановить вашу историю вместе. Вы начнёте сначала, а я, если что-то не пойму, у вас уточню. Время у меня пока есть: как правило, до четырёх часов народу у нас мало. Готова вас выслушать, ну а дальше видно будет. Может быть, и помогу…

Настя вздохнула, собралась с духом и начала рассказ. Говорила она часа полтора. Хорошо, что за это время никто так и не появился, чтобы отвлечь архивариуса. А та слушала внимательно, не задавая вопросов, будто что-то решая про себя.

– А знаете что, Настя, – задумчиво сказала она наконец, – в архив я вас сейчас, конечно, не пущу. У вас ведь и отношения нет? Я правильно поняла? Но кое-что для вас сделать могу… Ничего не обещаю, но постараюсь. Пока ничего не скажу. А вы приходите через недельку – дней через десять…

– Ой, спасибо вам огромное! – Настя даже позволила себе дотронуться до руки этой замечательной тётки.

– Подожди благодарить. Да, вот ещё что. Дай-ка мне номер твоего телефона. Может быть, я и раньше справлюсь, – после нечаянного Настина жеста Ирина Сергеевна как-то вдруг перешла с ней на «ты». А не могло ли у неё быть такой же юной непосредственной дочки?

Приговаривая «спасибо, спасибо, спасибо», Настя написала на листочке номер.

– А можно я вам тоже позвоню? В крайнем случае? Ну, вдруг такой случай случится?.. Фу, что это я говорю! Знаете, как-то все слова растеряла…

– Да можно, можно, не теряй слова, на, держи, – Ирина Сергеевна протянула свою визитную карточку.

Обменявшись телефонами, они расстались, и Настя отправилась домой ещё слегка взбудораженная, но уже не столь безумно-порывистая. По дороге домой она грезила о том, как когда-нибудь или даже очень скоро найдёт волшебную драгоценность, чтобы… чтобы просто подержать её в руках. О большем она и не мечтала.

* * *

– Катенька, посмотри-ка, что я сегодня получил за работу! Представляешь, Зарубиной не хватило денег на все переустройства! Ну, посмотри, посмотри! – говорил Михаил Александрович, входя в гостиную и на ходу доставая из внутреннего кармана щегольского пиджака небольшую коробочку. Михаил Александрович, может быть, и не отдавая себе в том отчёта, был эстетом. Он не относил себя к декадентам, но читал Джона Китса и Перси Шелли, любил всё изящное и тщательно заботился о своём внешнем виде. Имея весьма привлекательную стройную фигуру, пышные волнистые волосы, выразительные тёмно-серые глаза, молодой архитектор одевался всегда по моде, носил пенсне и курил трубку. Собственно, тяга к прекрасному и послужила причиной того, что он согласился принять в счёт платы за работу (только отчасти, конечно) красивую дорогую вещицу – рубиновую брошь в оправе белого золота с бриллиантами.

Катенька, Екатерина Ильинична, открыла коробочку и ахнула. По части эстетических запросов ей было далеко до мужа, но она не менее его умела ценить красоту.

– Миша! Неужели Зарубиной так необходима эта дача, что она решила расстаться с таким чудом?!

– Вот, представь себе! Решила.

Карновский и сам не мог понять, что послужило истинной причиной такого подарка, так как брошь стоила много дороже, чем оставшаяся неоплаченной часть его работы. Было у него подозрение, что это изделие чем-то неприятно фрейлине Зарубиной, заказавшей ему проект нового дома на взморье, в местечке Терийоки. Дело в том, что Михаил Александрович хорошо умел чувствовать настроения и переживания других людей, вплоть до едва уловимых нюансов. По торопливому жесту, несколько более нервному, чем это требовалось при нарочито спокойных интонациях дамы, умевшей держать себя в руках при посторонних, он и сделал вывод, что заказчица скорее ищет повод избавиться от броши, нежели рассчитаться с ним. Но у него брошь никаких неприятных ощущений или мыслей не вызвала, и он согласился принять её в счёт долга.

Ни Михаил Александрович, ни Екатерина Ильинична, конечно, не вспомнили странного господина Тайновского с его странным рассказом. Мог бы вспомнить впечатлительный Сашенька, но разговор происходил поздно вечером, когда детям уже положено спать.

– Мишенька, вещь, несомненно, прекрасная, но чтобы её надеть, нужен поистине особенный случай. Знаешь… я, пожалуй, надену её на годовщину нашей свадьбы. Ты же помнишь… Да что я… Конечно, помнишь: десять лет, первого августа… Мишенька, а правда, чудесное лето было в девятьсот четвёртом году?! Июль был почти такой же жаркий, как сейчас. Послушай, давай пойдём в ресторан, позовём друзей, я надену твой подарок! Впрочем, до первого ещё две недели. Давай лучше отнесём пока его в банк. Завтра же. Уж больно вещица дорогая…

* * *

Фрейлина Анна Зарубина действительно хотела избавиться от броши. Она вполне осознавала её ценность, но нервы были ей дороже. Брошь бередила душу, заставляла вспоминать вещи, унижавшие её женское достоинство. Как она могла связать своё доброе имя с таким человеком!

Анна полюбила. Впервые в жизни полюбила страстно и безоглядно. Он был молод, романтически бледен и богат. Не то чтобы он годился Анне в сыновья, но был младше неё лет на восемь, а то и все десять. Познакомились они в 1910 году на Коломяжском ипподроме, но отнюдь не на скачках или рысистых бегах. Прогрессивно настроенная Зарубина любила всевозможные изобретения и новшества, с удовольствием посещала политехнические выставки, живо интересовалась автомобилями и умела их водить. Её взрослые пристрастия закономерно вытекали из детского увлечения механическими игрушками: заводными паровозиками, барабанящими зайцами и прочими им подобными. Она просто не могла пройти мимо авиационного представления, устроенного Императорским Всероссийским аэроклубом. В окружении друзей и поклонников она прохаживалась вдоль трибун. Её взгляд, как это бывает, когда находишься среди большого скопления народа, выхватывал то одно, то другое лицо и скользил дальше, ни на ком особо не задерживаясь. Вдруг откуда-то сбоку раздался хорошо поставленный голос:

– Великолепен шельмец!

Зарубина подумала: «Как можно самолёт назвать шельмецом?» – обернулась и увидела молодого человека совершенно байронической наружности. Он тоже смотрел на Анну невообразимо синими глазами, потом повернулся и скрылся в толпе. Анна поняла, что пропала. Она будет не она, если не найдёт этого незнакомца.

Незнакомец объявился сам в сопровождении дальнего родственника Зарубиной, большого любителя бегов и азартных игр, что должно было бы сразу насторожить фрейлину, но не насторожило. Их представили друг другу. Беглый взгляд, чуть приподнятая, не то восхищённо, не то вопросительно, бровь, стук сердца, всколыхнувший грудь, и… Никакого бурного романа не последовало. Довольно долгое время они виделись только в публичных местах, иногда случайно, иногда сговорившись заранее. Всё шло до отвращения благопристойно, как обед пожилых супругов, сидящих по разные стороны длинного стола, и набившие оскомину разговоры об урожае и запасах варенья в трижды перезаложенном имении на задворках империи. Однажды Он пригласил Анну в театр «Комедии и драмы», что располагался на Моховой улице, на гастрольный спектакль театра Ермоловой «Герой нашего времени». Зарубина, предпочитавшая музыку и автомобили (такое у неё было нетривиальное совмещение интересов), игру актёров должным образом не оценила, единственное, что привело её в восторг, – это появление на крохотной сцене княжны Мери верхом на живой лошади, а чуть позже – настоящего ослика. В свою очередь, по предложению Анны они побывали в Париже на премьере «Шехерезады» в постановке Михаила Фокина. Из всего спектакля наибольшее восхищение у обоих вызвало его оформление, созданное Львом Бакстом. Они ещё долго потом обсуждали детали этого путешествия. Но подобные выходы в свет были редкостью, в основном они встречались на разного рода литературных чтениях или музыкальных вечерах, за которыми следовали поездки в ресторан или на взморье, прогулки белыми ночами по берегу Финского залива.

Ох уж эти белые ночи! Если в хорошую погоду правильно выбрать место у залива, то можно наблюдать, как солнце, не успев ещё, кажется, скрыться за горизонтом, уже вновь окрашивает далёкую кромку воды в нежный розовато-жёлтый цвет. Затем медленно появляется светящийся диск, он растёт, поднимается, цвета становятся насыщенными, сочными, бледные голубовато-сероватые ночные сумерки сменяются золотистым утренним светом. И не успеешь моргнуть, как уже всё вокруг сияет и переливается перламутром: и вода, и небо, и нежная зелень прибрежных кустов, и сам воздух, наполненный свежестью и нежными цветочными запахами. Зарубина обожала это чудо природы, отчего и дачу построила в Терийоки, прямо на берегу.

Постепенно встречи стали происходить всё чаще, пока не перешли в ежедневное общение, включавшее даже совместные завтраки. Молодой состоятельный кавалер очаровал Анну настолько, что она подумывала дать положительный ответ, если он предложит ей руку и сердце. Даже самая умная и самостоятельная женщина рано или поздно начинает грезить о замужестве, когда рядом постоянно находится предмет воздыханий и ведёт себя более чем благосклонно. Однако время шло, а предложение всё не поступало. Ухажёр был красив и остроумен, сопровождал её на выставки, угощал обедами, дарил подарки, но ни разу не проронил ни полслова, которые позволили бы заподозрить его в желании связать себя узами брака. Анна терпела и ждала. А пока ждала, подогревала себя фантазиями, о чём впоследствии неоднократно сожалела, матримониального свойства.

Примерно месяцев через семь после первой встречи Он сделал Зарубиной особенно приятный и ценный подарок – рубиновую брошь в золоте и бриллиантах. После настойчивых расспросов и даже угроз не принять такую дорогую вещь Анна выяснила (а главное, поверила), что Он заказал украшение по собственному эскизу у Фаберже, специально чтобы порадовать её. Вернее, он дал подробное описание того, что хотел бы видеть, а мастера, пойдя навстречу пылкому клиенту, довели его идею до совершенства и получили столь изысканный результат. Анна была счастлива, как только может быть счастлива любящая женщина.

Ах, как Он мог быть обходителен и заботлив, как красиво Он мог ухаживать, а в итоге – «разбитое корыто», стыд и злость на саму себя. Ничто, как известно, не вечно, особенно счастье.

Спустя ещё полгода в один совсем не прекрасный день Он пришёл к ней напряжённый, говорил меньше обычного, периодически то впадал в задумчивость, то возбуждался, начинал быстро ходить по комнате, причём его глаза постоянно меняли цвет. Эту особенность Анна заметила уже во время знакомства на ипподроме и была ею очарована. От перепадов в Его поведении Зарубина начала испытывать дискомфорт и потребовала объяснений. Хоть и не сразу, но она их получила. Он признался, что проиграл много денег на бегах. Да что там, Он практически разорён, но не это самое страшное. Хуже было то, что, пытаясь отыграться, Он наделал долгов, по которым пришла пора рассчитываться. Кредиторы больше не верили Ему на слово, денег никто не давал. И так Он умудрился повести рассказ, так умело выстроил мизансцену, что влюблённая Анна, нисколько не сомневаясь и не задумываясь, сама предложила материальную помощь. Но на покрытие всех долгов её денег не хватало, и она начала вслух строить планы, что можно предпринять. Некоторое время Он внимательно слушал её рассуждения, а затем, сделав вид, будто его только что осенило, нежнейшим голосом, как бы нехотя, сомневаясь и стесняясь, произнёс:

– Анечка, у тебя ведь есть мой подарок… – последовала пауза. – Его можно было бы заложить… Это же выход!

Зарубина потрясённо молчала. Нет, она готова была сама предложить то же самое, даже больше – готова была продать брошь, лишь бы спасти своего ненаглядного. Но сама, сама! Она верила в его благородство, но в этой его просьбе, высказанной с такой, казалось бы, непосредственностью, ей вдруг почудилась неискренность, какой-то подвох. Просьба «попахивала», было в ней что-то нечистое. Анне показалось, что её используют, а это было гадко.

Пауза затягивалась, и Анна не выдержала:

– Да, да, конечно! Я сейчас принесу!

– Анечка! Спасительница моя! Счастье моё! Я обещаю, нет, я клянусь, что верну её сразу, как только найду деньги! Тотчас же! Я буду писать, я заработаю. В газетах нынче недурно платят. Анечка! – его эмоции выглядели вполне искренними. Анне очень не хотелось разочарований, и она постаралась стереть из памяти царапнувшие её догадки.

С этого момента их встречи стали происходить реже, в отношениях появилась едва уловимая натянутость. Слово своё Он сдержал, брошь принёс. Одно время казалось, что всё идёт как прежде: вечера, прогулки, Анна продолжала любить Его. Но вернуть прежнюю открытость не получалось, в душе у неё всё настойчивее звучали ноты страдания. Влюблённая страдающая женщина не способна была реально оценивать обстоятельства и принялась совершать ошибку за ошибкой. Она устраивала ему сцены ревности, требовала постоянного подтверждения любви и преданности, не могла побороть желания видеть его ежедневно и всячески искала встреч, не обращая внимания на косые взгляды знакомых. Мало-помалу он отдалился, перестал приглашать её куда бы то ни было. Она нервничала и злилась. В конце концов Он прямо заявил, что больше так продолжаться не может, что она извела его подозрениями и требованиями. Это было ужасно, невыносимо. Несчастная, не помня себя, хваталась за любую соломинку, лишь бы продлить иллюзию отношений, удержать, отсрочить неизбежное «прощай». Однажды он просто исчез, предоставив её самой себе. Спокойный поначалу, ненавязчивый роман закончился затяжным бурным расставанием, утомившим обоих. Но, как ни банально это звучит, время лечит, хотя и оставляет шрамы, периодически дающие о себе знать. Оправившись от наваждения, Зарубина иногда с долей сарказма думала, как хорошо, что хоть и зовут её Анной, но, к счастью, не Карениной, что страсть не разрушила её, не довела до бессонницы и морфина.

Два года Анна не решалась распроститься с брошью. Красота её завораживала, её хотелось держать в руках, рассматривать, примерять. Интересно, что носить это украшение фрейлине не хотелось вовсе. Было ощущение, которое она формулировала как «не по Сеньке шапка». Всё равно что нарядить в корону какую-нибудь неотёсанную кухарку. Зарубина, конечно, не сравнивала себя с кухаркой, но испытывала нечто подобное. Владение брошью иногда казалось ей неправомерным, хотя та была создана именно для неё.

И вот наконец под влиянием момента Анна сочла справедливым расплатиться за перестройку дома этой вещицей, заставлявшей её досадовать на себя, на доверчивость замутнённого любовью и желанием разума. В общем, корить себя за собственную глупость, заставившую её, вопреки очевидному, добиваться признаний, а после унижаться, умоляя не покидать её или, раз уж так суждено, продлить агонию. Ей было нестерпимо стыдно, она искала оправдания и успокоения. Она уже без колебаний отдала брошь Карновскому и постаралась даже память о ней изгнать из своего сознания.

* * *

В июне 1914 года в журнале «Мир приключений» был опубликован рассказ «Брошь» никому не известного г-на В. Г. Тайновского.

28 июля 1914 года началась Первая мировая война. В 1917 году произошло две революции. Всё это привело к полнейшей разрухе, всеобщему голоду, страданиям не только физическим, но ещё более страшным – нравственным, крушению многих надежд, да и судеб, полной переоценке ценностей. В образовавшемся хаосе никому не было дела до такой мелочи, как брошь, и она так и осталась лежать где-то в недрах «Дворянского земельного банка»…

* * *

В середине июля 2016 года Насте позвонила Ирина Сергеевна. Кто бы знал, с каким нетерпением Настя ждала этого звонка. Сама она так и не решилась набрать номер, напечатанный на визитке. Она по десять раз в день то брала этот кусочек картона в руки, то откладывала, уговаривая себя подождать «ну ещё капельку», ведь неудобно же беспокоить и без её дурацких проблем занятого человека. И вот звонок и предложение прийти в архив.