Kitobni o'qish: «Ангел Маруся»

Shrift:

Лениво определяющееся в прямоугольнике окна осеннее утро началось для меня довольно неожиданно – с изменения агрегатного состояния. В предрассветной мути я обнаружила себя невесомо парящей под потолком собственной спальни и, списывая необычные ощущения на продолжение сна, некоторое время бездумно наслаждалась ситуацией.

Однако это не было сном – по крайней мере, в привычном смысле слова. Спали внизу, подо мной, на кровати – двое. Один из них сладостно похрапывал, вздымаясь цветастым сугробом на супружеском, надо полагать, ложе. Вторая лежала тихо, вытянувшись в струнку, смотря на меня остывающими глазами.

Вот никогда не верила в сказки-рассказки об отделении души от тела. А зря. Тело еще помнило, как в сердце злой собакой вцепилась боль, в то время как новая сущность, изящно выскользнув из материальной оболочки и пролетев через светящийся обруч, невесть откуда появившийся среди моей спальни, легкомысленно воспарила к потолку.

Итак, я умерла молодой. В смысле – недостаточно зрелой для этого события. И совершенно не готовой к нему.

Не лежал у меня в нижнем ящике комода заветный узелок с тщательно подобранным нарядом пастельных тонов. Не была припрятана среди документов, необходимых для жизни и надписанных конвертиков с деньгами (для жизни же!) бумага, отражающая последнюю волю… Впрочем, меня это совсем не волновало. Новое состояние было настолько соответствующим тому, к чему мы безрезультатно стремимся в земной жизни, что никакой печали по поводу моего безвременного ухода категорически не было. Милое ж дело – заснул и проснулся в мире ином, без мучений и жалких цепляний за мирское. Повезло. Хотя, если вдуматься, я в этом плане тоже постаралась. Наверное, количество вкушенных мною накануне удовольствий оказалось совершенно несовместимым с жизнью.

Вчерашняя вечеринка по поводу юбилея фирмы с обильными возлияниями и мелкими безобразиями, затянувшаяся до глубокой ночи, полбутылки виски в лифте на двоих с новым мальчиком-сотрудником, «на ход ноги» … Мой ход ноги он, после нежного поцелуя на брудершафт, попытался направить в нужную ему сторону. А именно – в тёмный угол. Тут на меня напали дурацкий смех и икота, взаимно усиливающие друг друга до полного изнеможения организма. Собрав всю оставшуюся волю к победе и вырвавшись из одних цепких ручонок, попадаю в другие – мужние.

Встречает заботливый супруг подгулявшую женушку, как бы кто не обидел ненароком любимое тело. Констатация моего состояния, грубо описанная фразой «Машка, ты же в хлам!» плавно перетекает в очередной скандал. Скандал исполняется соло, я только успеваю вставить фразу из инструкции по бережному обращению с хрупкими и дорогими предметами, завораживающую своей непереводимой загадочностью – «не кантовать!». Эта фраза, прозвучавшая, на мой взгляд, совершенно оправданно во время недостаточно нежной погрузки тела в машину, почему-то выводит из себя супружника. Он толкает меня на заднее сиденье и захлопывает дверцу. Всю дорогу до дома я борюсь с тошнотой и сползанием в бессознательное состояние, ласково именуемое среди своих «коматозой» – не хочу под холодный душ. Я тёплый люблю.

Люблю хорошую музыку и красивые вещи. Люблю путешествовать, быструю езду, кошек, шоколад, вино на закате, когда солнце неожиданно прячется за горы. А утром выныривает из моря… Я и теперь всё это люблю, но – не прикасаясь, только памятью. Здесь любят так.

Здесь все по-другому. Можно, например, мысли читать, чьи хочешь, или там судьбу видеть далеко вперед, только вмешиваться в жизненный процесс нельзя. Всё должно идти своим чередом. Ещё – очень напрягает ваша тоска по нам, ушедшим. По мне же пока никто не затосковал, даже не хватился – утренний сон сладок. Сопел рядом с моей остывающей оболочкой муж Остап, спала в соседней комнате, уронив на пол скользкое тельце мобильника, дочь. Опять с ухажерами до рассвета болтала на родительские денежки, а ведь обещала! Шмотки, мальчики, клубы, помаленьку травка. Заплачешь завтра по матери, лахудра.

Впрочем, мать-то никуда не денется – будет виться вокруг вас, подавать знаки. Вмешиваться в жизнь нам нельзя, а знаки подавать – пожалуйста. Жаль только, редко кто их замечает. Все правила поведения в потустороннем мире были доведены до меня сразу, еще я получила доступ к ответам на все вопросы, прошлые и будущие. И, естественно, первым делом, поскольку всё земное было для меня ещё очень близким, я спросила о насущном. Некогда горячо любимый муж, храпящий сейчас прямо подо мною на супружеском ложе, я подозреваю, недавно дал мне измену. Вот просто из спортивного интереса хочу знать, верны ли оказались мои тогдашние предположения. Да, увы. А как отпирался! И, самое интересное, я ведь ничего против этой девочки, прибившейся к нам на отдыхе, не имела – наоборот, даже предложила пригласить её посидеть на прощание за бутылочкой вишневого вина, чинно-благородно. Да что там, я бы не возражала, даже если бы наш последний вечер в теплых странах закончился небольшим совместным эротическим хулиганством. Так ведь нет, заманил юное создание под предлогом морского купания в душистую южную ночь, пока супруга принимала ванны, и оприходовал. Теперь-то я знаю, почему ночной пловец тогда в койке был вяловат. Заплачешь завтра по женушке, кобель.

Впрочем, уже сегодня. Дай-ка я еще куда-нибудь слетаю, пока не началось. Кого бы навестить, пощекотать ненароком пятки призрачной рукой, обронить любимую вазу с полочки… Начальницу проведаю. Вот кто меня всегда раздражал, как гвоздь в ботинке. На меня, такую эффектную, не дуру, с ухоженной и тренированной оболочкой смотрела порой, как на насекомую – с изучающей жалостью. Полечу, оброню ей парочку ваз. Особенно меня возмутила одна фраза – что-то про «люди мне давно не интересны, ничего нового». Почему-то я отнесла её на свой счет. Три вазы. И любимый торшер. Хотя, что-то мне подсказывает, что ни ваз, ни торшера.

Так и было – книги, книги, какие-то сувенирные побрякушки со всего света и мохнатый белый ковёр, дорогущий. Я тоже такой хотела. Лежать на нем, смотреть в огонь и мечтать о том, чего никогда с тобой так и не произойдёт… Ковёр-самолет мечты. В свете ночника – едва угадывающийся под одеялом силуэт и огромный чёрный кот, ушастой головой на подушке. Почуял меня, зверина. Приоткрыл глаза и шевельнул лапой, выпустив сабельки когтей. Они нас чувствуют сразу. Я тоже прониклась к нему симпатией до такой степени, что передумала устраивать небольшой погром, только развернула фотографию улыбающегося молодца – сын, любовник? – лицом к стене, да повесила на люстру один из тёплых носочков, валявшихся у кровати. Полтергейст – это мы. Вообще-то я сомневаюсь, что старушка обнаружит мои проделки, она выше этого. Противная сушеная стрекоза, не досчитаетесь сегодня в трудовых рядах лучшего сотрудника. Оборот фирмы упадет, молодой любовник отвернется… Кот угрожающе заворчал, фигурка из-под одеяла то ли локтем, то ли коленом торкнула его в бок. Ну ладно, некогда мне тут с вами. На ковре в гостиной валяться не стала – мы умеем моделировать любые ощущения, если захотим. Беда только одна – нам мало чего хочется.

Это в прежней жизни хотелось всего и сразу. Было такое ощущение, что эта самая жизнь утекает плавной реченькой, журчит ручейком… и всё, почему-то – мимо, мимо. Было весело, но как-то однодневно. И веселья хотелось всё больше, чтобы не задумываться о том, что на завтра от сегодня не остается ничего.

А теперь у меня ни завтра, ни сегодня – одна сплошная вечность. Нет будильника, нудного осеннего дождя, насморка, долгих тёмных вечеров с дырками городских огней и много чего ещё. Я не могу наглотаться солёной морской воды, раскинуться под ласковым утренним солнцем, лететь на любимой машине по шоссе, целовать в макушку ребенка. Я могу только моделировать это в своём сознании, вспомнив земные ощущения. Хорошо, что хотя бы есть, что вспомнить. С этим у меня всё в порядке – я была ударницей жизненных ощущений.

Резкий звук, безобразно нарушивший плавность приятных размышлений, дал знать, что меня хватились. Ну, что ж, придется наведаться на место событий. На самом деле, все эти рыдания и сожаления об ушедшем совсем нам не нужны. Даже более того, доставляют страдания. Здесь нам просто надо знать, что нас – там – любили.

Тряс и бил по щекам любезный супруг, надеясь вернуть меня из небытия. Наверное, оболочка ещё не остыла, ещё давала обманчивые надежды. Увы, милый, увы – не откроет выразительные глазки, чуть затуманенные утренним непониманием места и времени, ваша возлюбленная супруга. Она нынче не здесь. Оставьте в покое моё тело, вольно вам! Имейте уважение к смерти, этому великому достижению земной эволюции… Понял, присел на край кровати, сжав голову руками. Мою новую сущность пронзила жалость к нему или как там называется теперь это чувство, шилом тыкающее в сердце.

Уходить ведь всегда легче, чем оставаться. Нужно дать знак, что мне, в общем, не так уж и плохо здесь. Изображаю на бывшем лице намек на улыбку. Ничего получилось – хорошо уходить молодой-красивой. В оцепенении рассмотрев изменившееся выражение, супруг отреагировал странно, видимо приняв это за издёвку – сказал «сука» и заплакал. Ну да, ну да, особого понимания между нами никогда не было. Нужно будет присниться ему сегодня, сказать всё словами – не плачь по мне милый, не горюй, у тебя на руках наше дитя, кобыла великовозрастная, ни учиться особенно не желающая, ни работать. Вот по какому поводу плакать-то надо, прямо слезами заливаться. Одному ему точно не справиться, придется женщину какую подыскивать да пути их пересекать… У нас есть некоторые возможности в этом плане.

Я уж и судьбу его дальнейшую обдумала, и планов настроила, а он сидит как истукан, простигосподи. Звони в «скорую», милый, они должны приехать и зафиксировать моё новое состояние. Документ тебе выдать, где написано, что нет меня более среди живущих. Те полицию вызовут, менты подозревать тебя приедут, а как ты хотел? Нет, любимый, позвони-ка ты лучше маме. Она женщина мудрая, недаром ей так не нравился наш союз. Она, конечно, дама тактичная, и не скажет «ну вот, я же тебя предупреждала». Но подумает. Ну ладно, разбирайтесь тут сами. А у меня есть возможность побывать в дорогих и любимых местах, а также там, где я никогда не была, но хотела. Привет.

Ну, сначала к морю, всё равно к какому, но лучше тёплому. Должно, там сейчас хорошо – не жарко, вода и воздух одной температуры, пальмы, сосны, горы. Мечта! Нас, ушедших, там много … гуляет. Месяц назад здесь же, ещё будучи совершенно живой и здоровой и ни о каком таком изменении реальности не предполагая, я хотела вернуться – например, через годик. А получилось даже раньше… Вот и наши – парочка в одеждах прошлого века. Этих, наверное, дети сюда «намечтали» – бывает и такое. Это – когда очень хочется, чтобы ушедшие родители увидели то, что при жизни не могли себе позволить. Ходят бабушка с дедушкой себе по аллейкам туда-сюда, удивлённо всё разглядывают. Не иначе, думают – наконец, в коммунизм попали. А что, похоже.

Тут же земные отдыхающие толкутся, им нужно все блага успеть вкусить за неделю в этом раю. Нас они не видят, даже не подозревают, что мы – рядом. Такое вот интересное местечко. Море спокойное, почти без волн, девочка с пирса кормит жадных рыбёшек, разноцветными кляксами повисли на ярко-голубом небе парашюты. Если смотреть в воду с высоты, видно всё, до самого дна – камни, песок, обломки цивилизаций и затонувшие корабли с сокровищами.

В горах пахнет нагретой солнцем хвоей, упорно карабкаются мускулистыми корнями вверх по камням сосны. Журчит между ними призрак речушки с быстрой холодной водой. Еще выше, где нет ни деревьев, ни травы, цепляются боками за макушки гор облака, да тыкает полумесяцем в небо, один Аллах знает как, оказавшаяся здесь мусульманская церквушка.

Отсюда можно видеть, как один за другим взлетают или заходят на посадку, делая полукруг над морем самолёты, искусственные железные птицы, необходимые тем, кто не умеет летать.

В дому моём, между тем, события развиваются. Пришла по звонку мужнина мама, руководит процессом. При всем к ней прохладном отношении, отдам должное – делает это она довольно грамотно. Никаких тебе притворственных слёз, причитаний и прочей ненужной тоски. Все строго и по-деловому. Муженька проинструктировала, что говорить, чтобы не возникло лишних вопросов ни у каких внутренних органов, доченьку мою единственную, горячо любимую, нахлестала по щекам и через силу напоила пустырником, остановив таким образом истерику. Зажгла свечку у кровати. Сложила мои ручки со свежим маникюром и позвала всех проститься. Вовремя, потому как пошли делегации одна за другой – врачи, полиция, работники последнего земного общежития с минусовой температурой.

Морг мне выбрали по высшему разряду, с исключительно женским персоналом – муж очнулся, не дал сэкономить на этой позиции. Очень уж он трепетно относился к моему телу в той жизни. Вспомнил, наверное, бедный рассказки о маниаках-санитарах. Как бы там ни было, все понемногу успокоились и свыклись с мыслью о моём безвременном уходе. Муж, мрачнее тучи, отправился на фирму сдать на три дня дела своему заместителю. То-то шорох по конторе пойдет. Незамужние дамочки воспрянут – жених! Интересный, состоятельный и молодой, всего-то сорок один. Он свой критический возраст преодолел. Однако есть у жениха и недостатки, главный из которых – наличие любимой доченьки. Впрочем, это даже не недостаток, а непреодолимый барьер на пути к его сердцу и состоянию.

Бедный мой ребёнок сидит в своей комнате с задёрнутыми шторами, на столике у ребёнка мамина фотография, перед ней – ароматическая свечечка. Уж какая была. Накануне у нас случилась качественная перепалка с криками, рукоприкладством и метанием предметов одежды по углам. Она мне грубила. Теперь на мокром детском лице – раскаяние и растерянность. Не плачь, любимая, я всегда с тобой.

Мне не было ни холодно, ни одиноко. Я уже совсем не чувствовала ни своего тела, ни связи с ним. Просто потому, что всё это было для меня впервые, я-таки наведалась в холодильник. Действительно, мило – вот всегда любила светлые просторные помещения с минимумом мебели. Здесь из мебели находился только разделочный столик. На котором, собственно, сейчас моя оболочка и пребывала. Я не стала заглядывать увлеченной своим делом патологоанатомше через плечо, я и так все знала. Напишут: острая сердечная недостаточность. Раньше мне это сочетание слов всегда напоминало хорошую тему для романтической песни… Холодильник и правда был дорогой, с легким запахом фиалок и ухоженными сестричками-санитарками. Небось, еще и конкурс на такое хорошее место. Ну, ладно, вы тут трудитесь, а мне пора.

На любимом производстве мой портрет в чёрной рамочке, возле – белые хризантемы. Глаза у многих на мокром месте, в курилке свободных мест нет. Наверное, меня здесь любили. Женщина я в общении лёгкая и не скандальная, заводная опять же. Была. На рабочем столе порядок, файлик справа, папочка слева, листок с оперативкой – посередине. Звонит телефон. Кто возьмет трубку и скажет «она умерла»?

Может быть, подружка Даша? – Вот она у окна, в изящно переброшенной через плечо чёрной кружевной шали ручной работы, глаза красные, нос распух. Дашка! Не будем мы с тобой больше выяснять отношения, строить мужичкам куры и делиться жизненными впечатлениями. Не научишь ты меня, как бывало, чему-нибудь гадкому. Прости, что бросила тебя здесь одну. Да если б знать! Я, пожалуй, приснюсь тебе сегодня, намекну, что новый ухажер не имеет серьезных намерений…

Я свою работу – любила. Здесь, в вечном отдыхе и наслаждении, мне будет её не хватать. Карьеры особой сделать не довелось, ну да не очень и хотелось, а вот настоящим моментом я была довольна – ощущала себя вполне на своём месте. Подвизалась я, теперь уже можно говорить – прежде, в туристической фирме. Ну и, естественно, частенько посещала дальние страны с ознакомительными целями. Муж почему-то очень не любил такие поездки – считал, что это развивает мой кругозор не в том направлении. А я во всех направлениях его успевала развивать. Тем более, что моей наставницей по расширению горизонтов выступала зажигательная Дашка. Она меня когда-то к нашей старой каракатице и устроила. Хотя, зря это я… Просто старушка хотела, чтобы окружающие доросли до материализации её хорошего отношения.

Извините, не успела. Не все нужные книжки прочитала, не всю музыку переслушала, да и в живописи, чего там, не очень разбиралась. Меня больше привлекали простые удовольствия. Те, для которых вполне хватает пяти чувств. Но только и раньше у меня были смутные подозрения, а теперь я точно знаю, что этот праздник – проходит.

Начальница напрягла кое-какие свои связи и достала мне хорошее место. Я слетала посмотреть – действительно, вполне прилично. Высоко, сухо, солнышко светит, тишина. Берёза жёлтыми листочками сорит, каркуши на крестах сидят. Вечный покой. Памятник мне поставят из розового гранита, напишут даты, между которыми – тире. Не прочерк, а кусочек прямой, который, как известно, можно мысленно продлить в обе стороны.

…А на другом берегу моря, которое самое синее – большой шумный город, заслоняющий закат силуэтами мечетей и дворцов. В городе, где ветер гоняет по узким улочкам мусор и пыль столетий, и чайки кричат свое вечно бессмысленное – А! А! живёт последняя случившаяся со мной любовь. Смуглый юноша с обманчивой внешность абрека и двумя дипломами высшего образования, так никогда и не узнает, что меня больше нет и, пока жив, будет надеяться на случайную встречу, подстроенную судьбой каким-нибудь совершенно чудесным образом.

…Я помню себя ребенком в эпицентре галдящей детсадовской стаи на площадке для прогулок, засыпанной разноцветными листьями – жёлтыми, красными, синими. Синие листья помню отчетливо. Потом, во взрослых жизненных периодах, они мне почему-то больше не встречались. Как будто нечто простое начальное не получило дальнейшего подтверждения. Пустяк, вроде бы, а внушал-таки некую неуверенность в завтрашнем дне. И в выбранном пути, как таковом.

Наверное, я выбрала не тот путь, шла себе по дорожке, предназначенной другому, ещё и упорствуя в своих заблуждениях. Да и дорожка-то была не очень гладкой. И отнюдь не прямой. Ну, это я теперь все хорошо вижу, а тогда могла только чувствовать, да периодически заглушать это неприятное чувство разными подручными средствами, в изобилии встречающимися на тернистых путях.

Ну и что? Ну не получилось красиво и достойно дожить до старости, вырастить внуков, которые потом будут считать тебя полоумной бабкой, стукнуть в гробовую доску вместе с супружником, старым кобелём, отсчитав энное число годовщин свадьбы, оставив после себя никому не нужное тряпьё и старые шкафы… Не об этом я жалею. – О самом лучшем из миров, дарящем нам, убогим, то, что не имеет цены… Да и чем старше становишься, тем меньше людей приходит на твои похороны. Больше любят тех, кто умирает молодым.

Я хочу полететь далеко-далеко на север, где снег уже засыпал скудную растительность, где над ровной белой пустыней с редкими обречённо изогнутыми деревцами свищет туда-сюда ветер, и прячутся в укромные местечки, закрывая лапами носы, различные зверушки. Я никогда там не была. При жизни больше хотелось тепла, а сейчас – какая разница?

Над сахарной холодной бесконечностью, раскинувшейся между горизонтами, обреченно доживает свой век неяркое солнышко, перечеркнутое веткой какого-то куста. Я лежу на снегу. Мне хорошо. Я не чувствую холода и одиночества, только спокойствие. Такое же непрозрачное и плотное, как небо надо мной.

Последняя случившаяся со мной любовь постучала в дверь моего номера рано утром, ещё и солнце не встало. Энтузиастов, любящих прогулки после культурной программы с песнями и танцами до рассвета, оказалось совсем не много – я одна. Он, как представитель стороны принимающей, исполнял свою роль радушного хозяина сначала немного через силу, борясь с приступами утренней дремоты. Однако же, когда на носу начало туристического сезона, то будь любезен, «проснись и пой» – вставай и иди знакомить своих гостей с местными достопримечательностями. Тем более гости-то мы дорогие, за нами и другие пожалуют, в массовом порядке. Не помню уж, чем привлекла меня мысль о рыбалке на горной речушке, я и удочку-то в руках не держала, но привлекла. Еще и за руль напросилась – ввиду массового отсутствия желающих посидеть на рассвете у реки, ехали мы не на автобусе, а на джипке без дверей и крыши.

Он сидел рядом, показывая дорогу и мужественно каменея лицом на особенно крутых виражах. Вот ничто так не сближает, как чувство переживаемой вместе опасности, пусть и по доброй воле. На место мы добрались через полтора часа практически друзьями. Он был младше меня лет на пять и хорошо говорил на нескольких языках, включая и русский, так что общались мы без каких-либо проблем. Проблемы начались позже…

А пока же было так здорово сидеть с удочками в руках и ловить глупую ленивую рыбу, которая, тем не менее, на крючок не попадалась, а, пошевеливая плавниками, вальяжно перемещалась туда-сюда в прозрачных водах речушки. Эту глупую рыбу, но уже красиво оформленную разноцветными кусочками овощей и подали нам на стол в ресторанчике, находившемся здесь же, прямо в реке. Я позволила себе изрядный бокальчик вина, он чокнулся со мной минералкой. На обратном пути мы поднялись на вершину и смотрели на синие силуэты гор внизу и близкое прозрачное небо, пока слёзы не смешали и то, и другое в ослепительные солнца, повисшие на ресницах.

Второй раз мы встретились вечером того же дня, на очередной дискотеке с фейерверками и неутомимыми аниматорами. Наша компания веселилась вовсю, как перед концом света. А вот манера у нас такая – чуть из дома – пей-гуляй, пока не упадёшь. Менталитет называется. Он крепко взял меня за руку и вывел в душистую темноту, где музыка уже не оглушала, а просто подчеркивала тишину вокруг. Кто кого первый поцеловал, я не помню, да и какая разница, если не было уже ни первых и ни последних, ни старших, ни младших, ни даже мужчины и женщины, а была только пронзительная горькая радость находки-потери. Давно со мной такого не случалось, может быть даже и никогда.

Всю отпущенную нам неделю мы были вместе – и днем и ночью, пока любовь не сожрала нас до почти бестелесных оболочек. Может быть, моя жизнь прекратилась ещё тогда, в аэропорту, под приятный механический голос, сообщающий, что посадка на рейс такой-то заканчивается. Я помню, как Дашка, цепко ухватив за руку, волочила меня по коридорам, а я всё оглядывалась, оглядывалась и ничего не видела из-за слез, заливавших лицо. Она же, подруга верная, отпаивала меня в самолете висками и водила в туалет тошнить. А перед посадкой, сломив вялое сопротивление, нарисовала на лице губы и глаза. На родной земле, сдав мое тело супружнику, пояснила, что со мной в командировке приключилась нервная экзотическая болезнь от перемены климата и лучше устроить домашний карантин – не трогать и не беспокоить дня три, как бы чего не вышло. А меня на прощание больно ткнула острым локтем в бок и прошипела «ну нельзя же так, мать, в самом-то деле».

Да я знала, что нельзя. Мало того, никогда не верила, что такое возможно. Думала, про любовь – это все сказки. Нет, у нас с Остапом любовь, конечно, была, но давно, лет двадцать назад. А потом только супружеская койка, быт, да время от времени небольшие взаимные измены для поддержания тонуса. Хотя, были еще уходы «к маме» и периодические «бросания» друг друга, когда совместное проживание становилось особенно невыносимым. Но это по молодости. К моим тридцати шести все семейные неурядицы поутихли, образовался достаток, который жалко было рушить, да ещё воспитание чадушки заставило создать мощную родительскую коалицию для объединения педагогических потуг. И вот на тебе.

Ох, и как же мне было нехорошо, как некомфортно на своей большой и малой родине. Есть такое выражение – не находить себе места. Это ужасно – ты есть, а места для тебя нет. Потому, что место твое сейчас не здесь, а где-то еще. Чего ты сюда-то приперся?

А и действительно, зачем я вернулась? Неужели нажитое добро тянуло назад? Ребенок? Муж? Или привычка жить плохо и трудно?

Ах, не буду я ворошить прошлое, неблагодарное это занятие – одно расстройство. Потом как-нибудь поворошу, когда оно станет ещё дальше, ещё тише и туманнее. Не будет так царапать острыми краями мое бедное разбитое сердце.

10.

Вот я лучше детство вспомню. Оно у меня было счастливым – ну, насколько я его сейчас себе представляю. Никаких несправедливостей и обид, врезавшихся в память на всю жизнь, никаких моральных травм. Росла как цветок в саду, окружённая мамками-няньками, не получая жизненной закалки и навыков борьбы за место под солнцем. А чего бороться-то – и так все было, чего хотелось. Ребенком я была контактным и радостным. Всё у меня получалось если не с первой попытки, то со второй. А намерение схватить звезду с неба как-то изначально отсутствовало.

Я помню себя совсем маленькой, лет пяти, проснувшейся рано утром, видимо в выходной день, так как не наблюдалось ежедневной суеты и беготни со сборами на работу и в садик. В доме было тихо и необычно светло. Естественно, любознательный ребёнок решил узнать – почему, и пошлепал тихонечко к окну. Окна на месте не было, двери – тоже. Да, собственно, не было ничего из того привычного, что узнавалось прежде и с закрытыми глазами, на ощупь. Вместо стен и мебели, обычно ограничивающих моё жизненное пространство, колыхалась некая субстанция, напоминающая туман. Сквозь туман доносилась тихая музыка. Я запуталась в белой невесомой вате, но не испугалась. Наверное, потому что каким-то ранее неизвестным чувством предугадывала благоприятный исход событий… Туман оседал, уплотняясь внизу в пушистый ковер, а сверху на него падал свет. Свет исходил от силуэта человека, точнее – женщины в длинных одеждах. Она летела ко мне по воздуху, не касаясь земли, потому что земли-то как раз нигде и не было. Я уже почти увидела её лицо, еще до этого поняв, что она улыбается, как вдруг всё исчезло – свет, туман, женщина, а из полумрака начали проступать контуры предметов, возвращая меня в привычную обстановку.