Kitobni o'qish: «Дни святых страстей»

Посвящается маме.

Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

1 Коринфянам 13:8

Великий понедельник

Цветы опять засохли. Я со злобой выкинула их и принялась быстро орудовать щипцами. Запах горячих волос немного успокоил, но на кончиках пальцев ещё собиралось недовольство. Того и гляди – вырвется, ужалит.

– Тебе надо больше спать.

Она сидела на постели в одной сорочке, взлохмаченная, вертела голой бледной ногой.

– Как тут спать, когда ты вечно мешаешь.

Надулась. Совсем маленькой девочкой стала, бросила в меня злую прозелень глаз – под кожей стало зудеть.

– Я опять во всём виновата, да?!

Свет заливался в окна, и было его так много, что хоть вычерпывай и выливай обратно на улицу. Подумаешь, если кому-то на голову попадёт – то ведь свет, не тьма. Деревья стояли голые, пристыженные, сквозь пальцы заглядывали в окна и видели меня в одной сорочке, босую, с щипцами в руках.

Я снова оглянулась. Она достала откуда-то яблоко и со снежным хрустом вгрызлась в него.

– Кончай фокусы, не время уже.

Устало улыбнуться зеркалу, чтобы не зарябило собственное лицо.

– Где Глаша? – И снова противнейший хруст яблока. – Ну, что опять не так?

Дверь всё-таки скрипнула, и я махнула ей рукой:

– Скройся, ну же!

Глаша вошла зареванная, вместо обычного выражения жаркой простой жизни – водянистые глаза без опоры. Я отложила щипцы.

– Что случилось?

Она покорно села в кресло, выпустила из рук пакет, из которого тут же выскочили яблоки. Разбежались по комнате, одно закатилось под кровать – поздороваться с пауками. От хруста свело челюсть и заломило в висках. Я погладила Глашу по плечам:

– Ну тише, тише, – сама глянула туда, где за свесившейся до пола простыней хрустело яблоко. – Тише, говорю же. Что случилось?

Тише-тише-тише. Заклинание, которое никогда не действовало.

Глаша заревела пуще прежнего, и я провела по её лбу кончиками пальцев. Яблоко выпало, хруст прекратился, где-то за окном охнуло, по пальцам пробежал холодок и тут же юркнул под рукав. Рыдания стихали, как грибной дождик.

– Что случилось? – на грани ласки спросила я. За спиной притихла, выпростала из-под кровати взгляд.

Икая, Глаша дрожащим голосом сказала:

– Соседка ваша, Маша… померла она.

Я отпрянула, бедром снесла с комода остывающие щипцы – те сначала прожгли сорочку и ужалили кожу, а потом булькнули в неловкой тазик с водой, подняв пар и зашипев так, что у меня разом пропали все мысли.

– Как? Ей же семнадцать лет всего…

Глаша снова заревела, но успокаивать её у меня не было сил. Я села на кровать.

– Она… – Глаша замахала руками, не то пытаясь справиться со слезами, не то отгоняя что-то от себя. – Она дьявола вызывала, а он её уби-и-ил!

Я поджала губы. Тень из угла насупилась, моей ноги коснулось дыхание.

Да-да, тише. Я знаю.

Встав, достала валерьянку. Накапала лошадиную долю Глаше, потом понюхала пузырёк, скривилась и спрятала от греха подальше.

– Как её дьявол убил?

– Г-говорят, – приступ икоты она спрятала в стакане, – говорят, крови много. Я не заходила, испугалась…

– Там что, дверь открыта? А полиция?

Глаша снова зарыдала, и я больше ничего не добилась. Шикнув под кровать и в угол, быстро натянула платье, зашнуровала (зачем, спрашивается, Глаша ходит, если я сама всё умею?), затянула волосы и накинула на голову шаль.

– Сиди здесь, – наказала ей. – Ничего не трогай, пыль не вытирай, книги не открывай.

– Да я читать не умею! – крикнула мне в спину Глаша, но я уже выбегала на улицу.

Окунулась в людей, чуть не задохнулась от неожиданности. Их было немного, но говорили они так, будто целый город зашёл на нашу улицу. При моем появлении расступились, замолкли. Я прошла до соседней двери в тишине и шагнула за порог.

Чёрный смрад окутал меня с головой.

Я схватилась за стену, медленно стекая в тёмный угол парадной. Смрад залился в лёгкие, как будто я нырнула на глубину и вдохнула воды. Остается только превратиться в русалку и сродниться с тиной. Бездумное, безвоздушное существование под присмотром морского царя. А когда я умру, меня похоронят в гробике из кувшинок и камышей.

Из глубины маленькой квартирки доносились мужские голоса. Один – подобострастный и зычный, в котором я сразу обнаружила нашего дворника Якова. Второй – с холодком. Отмахиваясь от смрада, я вошла в коридор и вцепилась в обрывок фразы дворника:

– У нас, знаете, по спиритаулам другая мамзель…

– Спасибо за комплимент, – прервала я его зычный бас, который наверняка было слышно с улицы. Яков не смутился, только склонил голову, молча приветствуя, а когда я прошла мимо, поспешно перекрестился. Соседи научились меня не бояться (да будь я хоть ведьмой, всё-таки своя), но прислуга чуралась меня, словно чумную.

Коридор упирался в высокого, широкоплечего господина, от которого издалека веяло холодом, ландышами и зимой. За его плечом смутно клубился туман, но чужое прошлое меня мало интересовало. Я заглянула ему в глаза – льдистые, но не ледяные, и абсолютно мёртвые, – и поздоровалась. Он слегка приподнял шляпу:

– Чадов.

– Ванда.

Он, видимо, ждал продолжения – отчества или фамилии, рода деятельности или кокетливого взгляда. Я обратила взгляд к двери за его спиной, из которой вываливался дрожащий воздух.

– Можно мне туда?

– Вы знали покойную?

Я пожала плечами, впиваясь в воздух всеми чувствами. К смраду добавилось тревожное впечатление жизни, которая распалась на лоскуты, распустилась, как упавший клубок пряжи. У смерти запах черного перца, духоты и чертополоха.

– Она несколько раз приходила ко мне. По разным вопросам. Впрочем, это уже неважно. Можно мне – туда?

Из-за двери выкатился круглый, как колобок, ладно сбитый, коренастый и устойчивый алтаец – совсем молодой. Аромат разнотравья и гор защекотал мне кожу. Мальчишка глянул на меня темными узкими глазами, что-то для себя решил и едва-едва поклонился. Хоть кто-то принимал меня здесь всерьёз. Я заметила, что тумана за его плечами не было. Лишь едва рябил воздух.

– Извольте, если у вас крепкие нервы.

– Не извольте беспокоиться, – буркнула я.

Коридор едва заметно изогнулся и выдохнул, когда я окунулась в комнату. Пришлось закрыть глаза и прислушаться.

Кровь. Духота, облепившая стены. Запах дешевых погашенных свечей – стеарин выплеснул яд в воздух. Мел. Духи́, изнывающие в закрытом флаконе. Поверх этого, как тяжёлое одеяло, лёг чёрный смрад смерти – вернее, отнятой жизни.

Я медленно открыла глаза. Чад проникал внутрь, вызывая чувство подступившей тошноты. Комната маленькая, стены давили на плечи. Железная кровать, заправленная с привычкой и аккуратностью. Маленький комод, на котором лишь расческа и парочка мелочей. Посреди комнаты – косая пентаграмма. Свечи по углам звезды, в центре круга – Маша. С перерезанным горлом.

– Я вам говорю, вашблагородь, бесовщина всё это, – загорланил Яков. Интересно, “благородие” он сам придумал, или незнакомец ему доложился по всем правилам, а не как мне?

Нетвердо держась за реальность, я подошла к трупу. Она пряталась от меня, ускользала, словно стыдилась. Маячила в уголке глаза, на не проступала сквозь явь. За невозможностью услышать её душу, я обратилась к телу.

Простое чёрное платье, едва запачканное мелом, но пальцев рассыпчатый отпечаток белизны не коснулся. Волосы распущены. Свечи оплыли едва-едва. Я присела, разглядывая косые линии ритуального круга. Рука, торопясь, чертила наспех, не доводя линии до конца, оставляя зазоры, крошки и меловую пыль; развернула пентакль двумя концами на восток.

– Что, бес явился с ножом? – голос поморщился. Чаадаев? Чацкий? Ах, нет, Чадов. Я провела пальцем по мелу. – Пожалуйста, ничего не трогайте на месте преступления.

Я выпрямилась и стряхнула мел с руки.

– Вы, получается, не из полиции?

– Я частное лицо, – ответил он так быстро, что стало ясно: ответ у него был готов заранее, один на всех вопрошающих.

Дворник что-то явно хотел вставить, но я, наплыв на него, вытолкнула из комнаты и закрыла дверь. Господин с дымной фамилией флегматично за мной наблюдал.

– Вы заметили, что пентаграмма начерчена поверх капель крови?

Он прищурился, как щурится очень умный человек, обнаруживший проблеск ума посреди пошлого разговора. От пристального взгляда становилось холодно, и я поправила шаль, будто она могла помочь.

– На ваш взгляд эксперта, – ему явно не понравилось это слово, но льстить он посчитал необходимым, чтобы я разомлела, – здесь действительно могли… устроить спиритический ритуал?

Я скрестила руки на груди и изогнула бровь:

– Если пентаграмма начерчена после смерти, сами как думаете? Свечи едва оплыли, рисунок кривой, это инсценировка. Хоть и со знанием дела.

Мир завихрился, окатил ушатом холода, я шарахнулась, схватившись за горло.

– Если для ритуала нужно было мертвое тело, то… – сквозь туман донёсся голос и утонул.

Маша мелькнула в уголке глаза и испарилась. Я открыла рот, чтобы её позвать, но перед глазами замелькали чёрные точки. Смрад закатился в уши, нос, глаза…

– Вам плохо?

Он хотел было протянуть ко мне руку, но не успел. Я выпрямилась и с трудом покачала головой:

– Душно тут у вас. Мне нужно на воздух, простите…

Выбросилась из комнаты, едва не скатившись в ноги дворнику и азиату. Смрад сдавил горло, заломило виски.

– Подождите, – голос схватил меня за плечо, но я вырвалась, крикнула не оборачиваясь:

– Да оставьте вы меня!

И позорно, трусливо сбежала.

***

Едва я вернулась домой, Глаша засуетилась с завтраком и чаем. Ей бы следовало ещё посидеть и успокоиться, но я знала: чтобы не сойти с ума от мыслей, надо занять руки. Потому и сама, едва служанка скрылась в кухне, занялась всем и сразу. Вытряхнула простыни и достала из-под кровати закатившееся яблоко – оно, разумеется, было целым.

– И что там? Много крови? Духа вызывала? – донеслось с подоконника.

Я глянула на неё поверх стола, который тщательно мыла.

– Никого она не вызывала. Кто-то сделал видимость, уже когда убил.

– Страх какой!

Я криво усмехнулась. Да, страх. На моей улице. Под моим носом.

Глаша принесла завтрак, тени юркнули в углы, и я предложила служанке поесть вместе. Она посмотрела на меня странно, но не возражала. И долго, долго терпела, пока наконец не дождалась пустых тарелок:

– А вы туда заходили? Ну, к ней?

Я кивнула, дожевывая кусок хлеба – Глаша пекла его сама, на муке и воде, и временами он подгорал, а иногда оказывался сырым. Постный завтрак противно горчил в горле.

– И что, она правда, – Глаша понизила голос, оглянувшись по сторонам, – кого-то вызвала?

За моей спиной послышался смешок. Глаша не почувствовала. Не услышала.

– Никого она не вызывала. Да и зачем ей? Маша никогда не верила в духов.

– Верила, не верила, а на святки гадала! И зря, что ли, она у Розовского служила? Небось, нагляделась-то в его доме всякого.

Я вспомнила, какой тяжелый воздух стоял в комнате – заболоченный, недвижный. И как сверкало на столике что-то золотое – не то браслет, не то цепочка. На самом простом блюдце лежало, с отколотым краем.

Может, стоило взять в руки?

– У Розовского, – повторила я. – Это же тот, чудной предприниматель, кажется?

– Он самый, – закивала Глаша. – У него медиумов больше, чем прислуги. Блаженных всегда одаряет, гадалок… Щедрый, говорят, барин для тех, кто истинно ведает.

Я скривилась.

– Такая щедрость плохо кончает. Ладно, иди, ещё убираться везде…

Стоило Глаше скрыться, как за спиной кто-то сладко потянулся.

– А почему щедрость плохо кончает?

Иногда меня поражало, каким ребёнком она могла быть. Я обернулась.

– Потому что это не подачка, это рабство. Тех медиумов он не отпустит от себя, пока не станут бесполезными – а там уже и на улицу выкинуть их, как щенков, можно. Блаженные другой разговор, с ними он спасителя играет.

– Про Спасителя не надо, может, в Страстной-то понедельник?

Я пожала плечами и принялась разбирать камни. Сферу розового кварца бросила на постель – пусть любуется. Через несколько часов порядок воцарился среди склянок, камней, колод, благовоний и всего прочего. Я заставила постель ширмой, подожгла ладан.

Глаша постучала, тихонько доложила:

– Посетитель к вам.

За моей спиной стихло само по себе. Неожиданная покладистость. Я кивнула служанке, разрешая пустить, и поймала своё отражение взглядом. Недосып начинал медленно проступать под глазами, а ещё на утренних службах стоять. На Страстной я всегда носила темные, скромные платья, почти траурные, но вчера – одурев от близости Пасхи – зачем-то решила подготовить темно-фиолетовое, и теперь казалось, что я белая, как снег.

– Доброго дня.

Я вздрогнула, вернула взгляд посетителю – знакомое по утреннему разговору лицо, невозмутимое и красивое. Что-то неуловимо маячило за его плечом, но я не могла ухватить туман, заставить проступить черты чужой жизни. Моих сил на это не хватало. Я только почувствовала лёгкий ветерок. От него пахло снегом и зимой. Даже виски инеем прихватило.

– Не думала, что вы придёте. Прошу, – я широким жестом охватила комнату. Он снял цилиндр и, кивнув, присел за стол.

– Что, не разглядели в грядущем мой визит?

Он мне не верил, но пришёл. Не интерес, но допрос. Замечательно.

За спиной напряжённо притаилась. Странно, она ему не доверяет? Боится?

– Я в грядущее за посетителями не заглядываю, много чести. Будете кофе?

Он держал меня на мушке внимательного взгляда, но всё-таки иногда совершал перебежки и осматривал комнату. Я попыталась стереть со зрачков привычку и взглянуть на окружающее так же, как и он. О чём он думал? О колоде карт, лежащей на столе? О связках полыни, которые я повесила высушиваться? Нет, он видел комнату целиком: совсем не тёмную, без теней, с большими окнами, с камином, десятком зеркал разного размера и формы, книжными полками, где вместо гримуаров стояли французские философы и русские классики.

– Как вас зовут, господин Чадов?

– Федор Матвеевич.

– Называйте меня Ванда, без отчества.

Федор Матвеевич, мысленно повторила я имя. Оно могло многое рассказать, о ещё большем умолчать – если, в отличие от моего, было настоящим.

Турка на всю комнату разразилась крепким ароматом кофе. Я разлила его в маленькие чашки и протянула одну ему. Вблизи рассмотрела глаза: похожие на первый лёд, прозрачные, не голубые, но небесные. Господи, какой красивый. Глубоко вдохнула, своровав у него воздуху с запахом крепкой снежной зимы.

– Я не похожа на гадалку? – спросила я, сев напротив.

– Нет.

– Но вы, тем не менее, пришли. Зачем?

Тонкие изящные брови приподнялись:

– А вы не знаете?

Я отодвинула чашку.

– У вас искаженное впечатление о медиумах, Федор Матвеевич. Я не умею читать мысли, не вижу будущее ежесекундно, я не умею колдовать и наводить порчу. Мой удел – видеть тех, кто остался на грани или подошёл к ней слишком близко. Пришли вы явно не за гаданием и не для встречи с чьим-то духом, значит, дело в Маше – это, конечно, напрашивается само собой, но всегда лучше уточнить. Вам что-то ещё нужно узнать?

Он усмехнулся уголком губ. Холодный взгляд (не ледяной, не морозивший, холодный сам по себе без причины) защекотал мне ресницы.

– Зачем она приходила к вам?

Я пожала плечами и, допив кофе, опрокинула чашку на блюдце.

– Один раз зуб болел, второй— хотела узнать, стоит ли ей в служанки идти.

– И как, стоило?

Веером разложив перед ним карты, я с первого раза достала шестёрку пентаклей.

– Я ей говорила, что окажется в зависимом положении. Не послушала. Вы знаете, у кого она работала?

Фёдор Матвеевич кивнул:

– Да, у Розовского.

– Видимо, я права. У него не работают, у него служат.

Перевернула чашечку обратно, заглянула на дно. Тяжелая цепь лязгнула перед глазами, а над ней, в сиянии ночи взорвались звезды. Я проморгалась.

– Пентаграмму нарисовали после убийства. Для чего, как думаете?

– Не знаю. Грешить на такое легче. Может, хотели, чтобы полиция заподозрила кого-то вроде меня. Вы меня подозреваете?

– Нет. Вам бы не было смысла говорить, что пентаграмма нарисована после.

В нем было слишком много снега. Я дёрнула плечами, ёжась. Под манжеты залезал холодок.

– Расскажите, что вы знаете о пентаграммах, – попросил Чадов.

– Это сильный знак, могущественный, его просто так не рисуют. Вы читали сочинение господина Гёте?

– Имеете в виду «Фауста»? – тут же отозвался он. – Там, ежели не ошибаюсь, Мефистофель явился именно благодаря пентаграмме.

– Криво начерченной, да.

Свет чистого понедельника – небывало ясный, белый, яркий – запрыгнул в окна и юркнул в зеркала, и комната тут же вспыхнула и побледнела. На полке рядом с одним из зеркал стояла лампадка, и я мельком глянула на неё: огонёк горел ровно, точно оловянный солдатик. Поднявшись, я зарылась в полку с книгами: там, скрываясь за спинами французских философов и плечами Толстого с Достоевским, ждали своего часа книги о ересях и религиях.

– Этот знак придумали для защиты. Он уберегал от краж и зла, отводил порчу. – Достав нужную книгу, быстро пролистала – память живо подсказала место – и раскрыла. Принесла Чадову: на развороте несколько пентаграмм и стала указывать пальцем. – А потом люди извратили его, перевернули в самом буквальном смысле. Воображение дорисовало этой перевёрнутой звезде рога, а страх заставил креститься при виде пентаклей.

С раскрытого талмуда на нас взглянула козлиная морда, вписанная в звезду. Чадов больше ничего не спрашивал – ему и не было ничего от меня нужно. Я улыбнулась. Что-то дёрнуло спросить:

– Гадать вам не надо, грядущее вас явно не интересует. Хотите, карту вам вытащу?

Он поморщился.

– Я не за магией к вам пришёл. Вы знаете Розовского?

– Лично, слава Богу, нет. Он коллекционирует таких, как я. Собрал себе армию медиумов и астрологов да радуется.

Он дёрнул уголком губы на моем «слава Богу». Я мысленно улыбнулась, представив себе его лицо, если бы он узнал, что я и в церковь хожу часто. Когда дверь за ним закрылась, я опрокинула его чашку на блюдце и заглянула в кофейную гущу. Та сложилась в упавшую ничком свадебную фату. Интересно.

Тишина стояла такая, что хотелось пощелкать пальцами – не оглохла ли? Я юркнула за ширму.

– Чего молчим?

Она сидела в изголовье, подтянув ноги к груди, и смотрела в пространство. Никогда такой не видела её. Я потянулась было поправить сбившийся край платья, но тут же опомнилась. Она сама, слабо очнувшись, отдёрнула подол.

– Что с тобой?

– Ничего. – Качнула головой, повторила, как правду: – Ничего.

– Что, и посетителя обсудить не хочешь? Такой красивый.

Она страшно посмотрела на меня и повторила:

– Красивый.

Я знала, что она видела больше меня, поэтому спросила:

– Что, он что-то плохое прячет? Я ничего такого не почувствовала, только снегом веет…

Она выпрямила ноги, а потом и вовсе встала.

– Ничего плохого. Только слишком много боли. Я… можно мне просто побыть?

Я кивнула и вышла за ширму. «Просто побыть» – значит, испариться на время. Исчезнуть. Раствориться в воздухе. В зеркале мелькнула пустая, идеально заправленная кровать без единой складки на покрывале.

Ещё раз глянув на силуэт свадебной фаты, я унесла чашки на кухню. Что-то здесь было не так.