Kitobni o'qish: «Наш маленький северный восток»
© Бояркина М., 2021
© Издательство «БОС», 2021
Зазеркалье
Яркая, искренняя книга Марины Бояркиной написана терпким и метким языком. Это не «женская проза», а честное свидетельство, полное «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».
Благодаря писателям, режиссерам (мужчинам) мы представляем (или, если захотим, можем ознакомиться), как жили в бурную эпоху, в 90-е, представители богемы и творческой интеллигенции Екатеринбурга и Челябинска. Много написано про растерянных и много пьющих, счастливо-несчастных, бредущих наугад к неизведанному, – писателей, мечтателей, поэтов, музыкантов, начинающих бизнесменов. Но это все про мужчин… А как сосуществовали рядом с ними подруги? Те, призвание которых не только страдать и украшать, а тоже – действовать? Сильные, образованные женщины, с «душой и талантом»? Что чувствовали, как они оценивали это время драйва и риска, сумасшедших возможностей и колоссальных ошибок?
Причем в Москве был свой бурлящий творческий мир, в Питере иной, за Уралом – другая невероятная история. А какая? Об этом книга Марины Бояркиной.
Читая «Наш маленький северный восток», попадаешь не только в специфическую языковую и даже музыкальную среду времени и места, но и в осязаемо материальную. Буквально видишь улицы, квартиры, комнаты общежитий и аудитории университета, а еще – дома, памятники, заборы, торговые палатки и промышленные здания, остроумно и умело описанные. Недаром Марина Бояркина – прекрасный архитектор.
Разумеется, узнаваемы контрасты менталитета: от равнодушия прохожих, когда «мужик колотит бабу», до – «святое дело помочь», хоть и вовсе незнакомому человеку.
А вот рассказ «Поминки»: вместе с юной героиней читатель оказывается в уральской деревне и сразу проваливается подпол, а на голову сверху льется… прочитаете. «Поминки» – это жесткая, гиперреалистичная деревенская проза. Такую жизнь нельзя представить, можно только близко увидеть однажды и долго радоваться, если тебе судьбой такое не назначено. История, описанная автором, поражает инаковостью: «Люто гулялись поминки…». И понимаешь, что у героини рассказа, если так сложится, и она станет, например, архитектором, или художником, или преподавателем – творцом! – будет потрясающая, непреклонная выживаемость, абсолютное чувство независимости и неподражаемое чувство юмора. «Кто сможет, тот уцелеет».
При этом проза Марины Бояркиной написана моги-ми красками, переданы в том числе и оттенки самых трогательных и сложных чувств, это запоминается.
Очевидно для всех, что время сейчас изменилось и продолжает стремительно меняться. И как можно представить себе будущее, увидеть себя в нем? Только пытаясь анализировать прошлое, размышляя о нем, в том числе о времени, которое мы сами пережили. Художники, писатели, поэты предлагают нам зеркало прошлого: свой осознанный опыт. Спасибо Марине Бояркиной за самобытную Историю, талантливо запечатленную.
Елена Селестин
Наш маленький cеверный восток
1
Восток – не праздное понятие. Когда ты просыпаешься не в кровати, а на полу, там же находятся и стол, и кресло, вся твоя жизнь какое-то время происходит на полу… Ноги калачиком, утром и вечером – «намаз» – поневоле становишься восточным человеком.
Пират вывернулся из лестничного проема этаким грузином с бутылками между пальцев и огромным арбузом. Был он неузнаваем – крупный, холеный индийский Будда. Когда-то давно он был мужем моей школьной подруги, а теперь стал Пиратом.
Братание и питие коньяка: «А помнишь… а вот когда мы… а какая ты теперь… ох… ах… ух ты!!!» И вот он уже храпит на моем матрасике – единственном предмете в комнате, – оставив широким жестом мне кухню. До меня доходит, что по «кафедральному» телефону поразившие меня пьяные кривляния были, собственно, в его исполнении и что это – его нормальное состояние. На минуту ужас коснулся пальцев рук и утонул в фантасмагории моих трансформаций.
Утром радость коснулась нечаянно – не одна! Живое человеческое тепло после нескольких дней абсолютного одиночества в абсолютно чужом городе – как пить воду после тяжелого труда на солнцепеке.
За окошком кто-то взвыл по-звериному. Во дворе увиделось зрелище не из приятных. Здоровый мужик охаживал ботами лежащую на земле одетую, но с голыми ногами женщину и пытался пинками поставить ее вертикально. Она выла, изредка всползая и отворачиваясь от ударов. Видимо, ее пьяному сознанию идти не хотелось…
В невозможности что-либо предпринять разбудила Пирата. Он лишь хохотнул, выглянув во двор, собрался и быстро ушел. Я стояла и смотрела, как долго и безуспешно тащит мужик свою бабу домой. Люди шли на работу, являя озабоченность в чистом виде. Никто к ним не подошел.
Забота о ближнем в нашем обществе удивляет. У Пирата кожаный плащ почти до земли. Он носит его по-мушкетерски, нараспашку. Сосед со второго этажа, прогуливающий своего дога, остановил Пирата и долго советовал, как и чем его чистить.
2
Востоком дышат не улицы, а переулки, частный сектор. Запахи, особый, сочно-ятевский говорок. Татары, башкиры, казахи, китайцы и не разбери-поймешь-какие беженцы с юга накрывают улицу пестро-смуглым покрывалом.
Меня в этот город привела жизнь и работа. Пригласили преподавать и дали квартиру. Абсолютно новую и пустую. Чем не жизнь?! Но жизнь принимает всё более скверный оттенок. Родители выехать ко мне не могут, Пират не появляется. Сидеть на матрасе надоело. Как же здесь выживают? Пучкая1 пальцем с зубной пастой во рту, решаюсь ехать к родителям сама. Но билетов в кассах нет – начало учебного года. Так, сначала купить зубную щетку, книжку и что? Город посмотреть!
Это тебе не Москва, здесь книг в трамваях не читают, понимаю я, когда какой-то мужик нахально начинает разговоры со мной затевать! Книга, как на грех, ни одним предложением не читается. Оборачиваюсь с готовой фразой отшивки на языке и замираю. Передо мной образец высокой породы с модельной внешностью и приятными манерами.
Заговаривает:
– Вы не знаете, где здесь центральный Сбербанк?
– Шут его знает!
– Разве Вы не местная?!
По мне не видно?!! Впрочем, я знаю, где этот сбербанк. Хоть и живу здесь три дня и три ночи, но там побывала.
Пожалуй, покажу, где находится. Выходим в центре, показываю ему направление. Начинается дождь, мой ржавый зонт не хочет раскрываться. А он идет со мной до перехода.
– Отчего на лужах во время дождя образуются пузыри? Как сейчас, но чаще всего их не бывает? – я внутри себя веселюсь: не знает ведь!
Пока я разводила теории, он перевел разговор на другие «пузыри»: куда, мол, путь держишь? Гуляю и время провожу – зубные щетки покупаю. Врать скучно. Идем в сторону банка, в игры играем – как кого зовут. Ни к чему это знакомство, первый и последний раз его вижу, и мы никоим образом не компануемся – ни по возрасту, ни по экстерьеру. «Постой-ка здесь», – говорит он и проходит внутрь. Я закуриваю – пристроился еще один мужик – ага, уже интерес проснулся: зверюга внутри меня вышла наружу. Так называемое либидо (куда против природы?). Тем временем он выходит и спрашивает:
– Паспорт есть?
– Ты что, без паспорта не догадаешься, как меня зовут?
– Не думаю даже. Мне интересны в равной степени все граждане Российской Федерации. Я хочу деньги поменять.
Помните обмен купюр? Их меняли до определенного дня, который случился сегодня. Притом, только рас-си-я-нам.
– Сколько их у тебя?
– Всем хватит!
– Извини.
– Не сердись. Можешь мне помочь? Надо кругом все сберкассы обойти. Но без русского паспорта мне не обменяют!
Вот ведь какая прелесть: чтобы изъять излишки наличности у народа, придумали обмен купюр, предварительно отрезав полстраны от зоны России… Святое дело помочь. Очень боюсь кому-нибудь не помочь. Будь на этом месте не красавец, а старушка, всё равно сделала бы всё возможное.
Быстро идем по символически российской улице.
В первой кассе облом – денег нет. С тем же успехом еще много мест. Везде Андрею (в процессе познакомились) мило улыбаются девочки-кассирши, меня заинтересованно разглядывают. Мне весело: игра.
Наконец, после скитаний на попутке нашли очередь человек в сто. На входе – человек в форме с дубинкой.
Я прохожу в двери как к себе домой – московская выучка – цыкаю на охранника и теток, которые с готовностью открывают зубные щели. Андрей ловит игру с лета и пристраивается к благополучной, но плохо одетой бабуле. Она того и ждала: видимо, божий промысел. Сумма дивидендов кажется ей огромной, охает, но невероятно быстро приготовляется к делу. Тут я судорожно глотаю воздух (совсем не симулируя приступ неизвестной болезни, мне действительно страшно), и нас с бабулей добросердечная публика проталкивает к операторскому окошку. Через пару минут всё получается – осчастливленные, прощаемся с довольной обладательницей прибыли. При выходе толпа негодующе шипит, половина из них – такие же жулики, их зависть самая злобная. Моего визави притирают к стене дома, мои жалкие: «Отпустите, зачем он вам!» – не слышны широким спинам.
– Дяденька милиционер, – я хватаю руку стоящего на входе охранника, – Видите же, как же! – я готова разреветься. Начальник угрожающе водит глазами, несколько ребят в штатском оттирают жуликов. У-ффф!
– Я – твой должник.
– До гроба?
– До ближайшего кафе.
Мы едим безвкусные (или офигительно вкусные?) пельмени. Публики мало, да и та догуливает последнее. Официантка спелой грудью налегает на плечо моего спутника, у нее глаз алмаз: она знает, что мы никто друг другу.
Между тем темнеет. Он говорит: «Есть три варианта: во-первых, идем и берем мне билет на самолет; во-вторых, если нет – на поезд; в-третьих, берем билет на завтра, а потом едем к тебе», – он безошибочно рассчитал, что я живу одна. Даже не смотрит в мою сторону. Меня это интригует. Рулетка – равновероятный исход. И вроде никаких обид. Очень медленно я описываю и так понятную ситуацию. Мне сейчас совершенно не хотелось идти куда-то, провожать, встречать и размещать у себя постороннего человека. Но что-то произошло в эту минуту – человек перестал быть посторонним…
– Это тебя ни к чему не обязывает.
– Красивая ложь мужчину украшает.
На автобусной остановке сухощавая женщина типа «синявка» заверещала:
– Хочешь морковку, красавчик?!
– Какую морковку?! Морковь в доме есть? – это уже ко мне.
Эта невольная реакция «в доме» – значит, в нашем доме.
– Ничего «в доме» особенного нет. Колбаса и хлеб.
Подходим к ее «развальчику», она открывает коробку, там обычная кружочками нарезанная чищеная морковь, другие овощи. «Синявкин» сосед вытаскивает из пакета пиво.
Сегодня на ужин пиво и морковка. Андрей что-то готовит. Едим, как казахи, скрестив лапы. Вкусно, между прочим. Заливается трелью Фредди Меркьюри.
Сегодня четвертый день моего восточного жития.
3
Облик горожан суров: они по большей части в темных куртках и крепкой обуви, но тут и там проглядывают орнаменты, цветные вставочки; рынки восточного колорита снабжают жителей веселыми деталями. Опасаясь нового места, собственно, просто неизвестности, стараешься втереться в массу, стать ее частью, походить на условный коренной тип.
Наутро быстро собрались и пошли в магазины: зубной щетки как не было, так и нет. В торговом центре Андрей напоминал заезжего купца: «Хочешь это, а хочешь то? А вот это?»
Я вспылила:
– Ну ничего мне не надо!
Подумала: тем более – не за что!!! Ушла курить на улицу. Нахохлилась. Он тоже – не сахарный мальчик – неприступность сама. Ладно уж, если до вечера находиться вместе, зачем портить день?!!
– Не грусти, ведь нам осталось всего лишь пять часов вдвоем.
На набережной опять какие-то скваттеры – лежат, голопузые, на травке, газы испускают.
– Как ты думаешь, они – люди? – спросил он.
– Такие же, как мы. Просто живут в другом измерении. И мораль у них есть, и ценности свои, даже более строгие, чем у нас.
Он остановил меня:
– Может, ты оттуда, – он кивнул головой, – откуда знаешь?
– Не знаю, чувствую…
Более ни о чем не говорили: устала я бисер метать.
Перед отъездом Андрей поспал, встал бодрый, непохожий на утреннего сноба. Рассказал мне о «Бригаде». О смерти друзей.
– Ты прости, просто у меня много проблем на работе. А подруга моя на тебя похожа, – говорит. Говорит и смеется. Потом вдруг задумается и молчит. – Так странно – как отражение…
– Все-таки ты слишком уж про себя. Думаешь, если наружность – то все бабы на тебя должны бросаться?!
– Да что там бабы, красивые девочки наперебой лезут! Только им и за деньги не отломится. А вот таких, как ты…
– Что, пожалеть надо?! Как же, подохнем без вашей жалости!
– Перестань, – помолчал. – Некрасиво. Я думал, ты взрослее.
Нашу перепалку прервал звонок. Резко, повторно позвонили. Открывать было невмоготу. Забилась в угол, слезы там, колотит всю. Вот, мстит теперь за то, что не обломилось.
Кто бы это мог быть? Родители? Ага, без колес приехали! Пират? Только он знает мой адрес.
Опять звонок. Рьяный и настойчивый. Андрей идет открывать дверь. Это действительно Пират. Сцена немая.
Обоюдоострая. Тем не менее знакомлю их друг с другом.
Пират теперь выбрит, с цветами и шампанским, в «у-кустюм-чике». Я в слезах.
Надо быстро что-то врать, а вранье застыло в горле.
Просто предлагаю пройти за стол. Столом у меня служит коробка из-под электроплиты, стулья складные. Один из них Пират сломал в первый же вечер, изображая буденовца на коне. Замечаю, что он с папкой в руках.
– Это я, как обещал (обещал?), принес рукопись читать. – О боже, из моего сознания давно выветрилось, что он хотел читать мне свою рукопись – роман о жизни с женой-актрисой.
– Я в первый раз с Ваней заезжал, – сына хотел показать!
Чем-то мягким и теплым повеяло – знают мужчины, что предъявить в виде козыря.
– Слушай, Андрею надо уезжать. Ты на машине?
– Какой вопрос!
Пока он заводил «жигуля», Андрей полувопросительно или даже полуутвердительно заметил:
– Ты будешь с ним спать.
– Это ты по мне или по нему прочитал?
– По обоим, – замолчал, стряхнул пепел. – Но он мне понравился.
Милый, славный, глупый циник. Где ты теперь?! Только был бы жив.
Тогда так не хотелось, чтобы он уезжал. В машине пили Пиратово шампанское из горла, остаток он вылил на нас на перроне.
Андрей рысью впрыгнул в поезд, унося на себе несостоявшиеся мои поцелуи.
4
В городе есть много улиц, но особенно запомнились две – Труда и Свободы. Они пересекаются в самом центре города. В точке пересечения по русской традиции – глубокая лужа. Почему-то Свобода и Труд никогда не идут параллельно – непременно пересекаются.
Пират проявил чуткость и понимание. Усадил меня напротив, налил водки и начал читать рукопись. Запинался, разглядывал помарки и неразборчивые вставки, оговаривался, стеснялся. Бросал листы, останавливался, снова начинал читать. Курил. Потом вдруг разошелся, и к ночи мы читку закончили. Водка и предшествующие полуголодные дни сделали свое дело – я и половины не поняла, вся история виделась мне через призму собственных ощущений. Поражал в его прозе не только чувственный поток несдерживаемых эмоций – из крайности в крайность – и откровенная «лимоновщина» (по обожаемому им прозаику Эдуарду Лимонову), но и острый напористый дух, как на гумне, где бабы ворочают сено. Бытописание житейского разлома. Это всегда интересно, когда человек на изломе судьбы, будь то Пират или Музыкант.
Со своим другом Музыкантом он познакомил меня вскоре. Это был чувствительный, красивый и безвольный парень. Он никак не мог отойти от развода с женой, постоянно норовил нажраться и всем рассказать о своей драме. Пират сломал его, сватая ему свою бывшую пассию. Наверное, при Пирате всегда должны быть тени и полутени. Как мне показалось, Музыкант и был оттенком Пирата. Он был талантливым аранжировщиком, играл на аккордеоне, сотрудничал со многими командами, но как-то нигде не мог устроиться на работу. Пират не раз «пожаливал» Музыканта, подчеркивая его доброту, давал ему посильный заработок курьера и экспедитора. Добрый таскался с Пиратом во все компании по всем подружкам и, подражая вожаку, соблазнял женщин с отпугивающим энтузиазмом. В какой-то момент он отключался и падал, где придется. Подружки Пирата всерьез его не принимали. От этого он еще более «изранивался», всё больше пил и опрощался.
Тогда Пират решил выстроить его отношения с женщинами. Он ограничил его общение компанией меня и Ветки-Виолетки. Многозначительно напирая на многочисленные достоинства Музыканта, он также многозначительно давил под столом ее ножку, с тем чтобы она не была дурой и соглашалась.
Виолетке наш герой не то чтобы понравился – просто пустота вокруг. Работа в женском коллективе, жизнь в общежитии и шизофренический роман с одним из Пиратовых компаньонов надломили ее психику и устойчивость. А тут бесхозный, красивый, сложен как Адам. Да еще квартира своя, хоть есть и претендующая на нее бывшая жена. «Запорожец» есть, хоть и тарахтит, дырища в днище, но ездит.
У Музыканта в квартире все еще дышало бывшей: расписанная по ее заказу лимонным кадмием и бирюзой стена с лебедями, церковью и березками; купленные на ее деньги гарнитуры. Сооружены сложные с кисточками и помпонами шторы, такие же устройства на абажурах, коврики и подушечки. Пират несколько раз принимался расписывать гостеприимство и творческую активность бывшей жены Музыканта, как-то не к месту забеременевшей от другого товарища… Добрый хозяин в течение вечера несколько раз раздевался, напяливал женские колготки, танцуя в эклектично-классическом духе, тянул носочки.
В Пирате жизнь била ключом. Он тягал то меня, то Ветку на акробатические танцы, рассказывая были и небылицы, иллюстрируя их блеском брильянтовых глаз. Мне было всё неловко: эта кичевая обстановка, смущение девочки, резкие хватания и броски в пиратских танцах. К утру башка кружилась, зеленые круги ловили меня своими кольцами, сигарета прыгала на пол. Музыкант подсел на кухне, где я корчилась, обнял, стал успокаивать. Его тихая неловкая манера говорить до крайности нежна. Мы проговорили до утра. Потом решили сделать доброе дело и, когда рассвело, пошли мыть машину Пирата.
…Дворницкий шелест метлы, вымытый дождем асфальт, одинокая птичка на ветке.
Уже спокоен тихий сад,
И на ветвях его аллей
Играет ветер невпопад
Свирелью синею своей.
Уж пролетела суета
Тех дней парчовых сухолистья,
И уж проснулась нагота —
Дитя божественное кисти
На хрупких ветках облака.
Здесь дивно всё, и нет теней,
Здесь воздух густ, и здесь пока
Я помечтаю без людей
Вдруг так душа оголена,
Мне здесь бы плакать и смеяться…
Стоять бы молча здесь. Одна.
Одною снега дожидаться.
Пока я надраивала грязные колеса, Музыканту пришла в голову забава – откатить машину друга подальше, зная, как хозяин боится угона своей «ласточки», и предвкушая неплохой розыгрыш. Это пришлось мне по душе и, тужась от надсады и давясь от смеха, мы оттолкали сокровище метров на пятьдесят к соседнему дому. Теперь надо было просто не подавать вида.
В квартире стоял какой-то заквашенный мертвецкий дух. И Пират, и Виолетта спали. Наш гомон их слегка растревожил, тем более что мой «подельник» искренне возопил: «Слушай, а где твоя машина?!» – усиленно выглядывая в окно.
Пират пружиной прыгнул в джинсы, не попадая в штанины и застегиваясь на бегу. Спина его ссутулилась и напряглась одновременно. Ни слова в ответ. В лихорадочном одевании он был и собран, и истеричен. И боль, и жалость, и смех душили меня изнутри. Когда он обернулся, по моему виду он обо всем догадался. Расслабился, зло и снисходительно ухмыльнулся, ничего не говоря, засобирался отбыть…
Спустя минуту (хозяин принялся канючить, мол, мы пошутили), махнул рукой, выпил одним глотком кофея, который испуганно варила на плите Виолетта, походил кругами по комнате.
Сухо и подчеркнуто сдержанно довез меня до дому. По крайней мере неделю я жила спокойно.
5
В нашем учебном заведении приближалась крупная дата. На всех парадных лестницах маляры красили перила, коридоры отмывали уборщицы, на окна «бросили» студентов. Дети то и дело валились со стремянок, убирая вековую пыль. В воздухе стояло ожидание и предвкушение.
Мужчина в серой пиджачной паре ерзал локтями по заваленному столу. Луч вывалившегося из-за тучи солнца коснулся очков, и он поморщился. Я изо всех сил пыталась привлечь его внимание. С досадой он приподнял голову:
– Слушаю, что-что? Не слышу!
Когда я приблизилась, он правил печатный текст.
– Мне бы завкафедрой или ученого секретаря…
Он поднял голову:
– Ученый секретарь Колбасин. Чем могу?
– Вас как зовут? – я улыбнулась.
– Ученый секретарь кафедры Колбасин, – с расстановкой назидательно повторил он.
– Но как же Вас зовут, не могу же я Вас Колбасиным величать?
Он, негодуя (наверное, принял меня за надоедливую заочницу и просительницу), с запинанием выговорил:
– Владимир Георгиевич.
– Я по поводу юбилея. Мы делаем рекламный стенд, не могли бы Вы дать информацию…
– Ничем не могу помочь! Это к Васину, – и снова погрузился в свои бумаги.
– Извините, его нет (он будто бы не знал!), а дело срочное, осталась одна неделя.
– Вы кто? – уже не церемонясь и глядя на меня обезличенными очками-блескушками, он открыл речевой аппарат с целью продолжить фразу.
– Владимир Георгиевич! Я – преподаватель с кафедры архитектуры, факультетский совет поручил мне сделать юбилейный стенд около деканата, – мне вдруг захотелось сказать дерзость:
– Перечислите, пожалуйста, базовые дисциплины и научно-педагогические достижения, если есть.
Новоявленный Владимир Георгиевич резко вдохнул веселящуюся в лучах пыль, остановил взор на двери завкафедрой Васина, что-то внутри его сдерживало. Откинувшись в кресле и поковыряв жилет, сказал, что подумает до послезавтра.
6
В больших учреждениях существует особый запах: его служащие и обитатели источают его сквозь стены; он просачивается в коридоры и аудитории, разносится по холлам, оседает перхотью на плечах, вырывается на свет божий и нимбом окружает эти грандиозные сооружения.
Полумифический персонаж Колбасин и живой человек Владимир Георгиевич явился на заседание Ученого совета института уже ближе к его концу.
Воздух спрессовался запахом особого единения в тесных мужских костюмах. «Все свои мужики», – заныло у него в груди… Вокруг сидело и стояло, лежало в креслах и заседало в президиуме общество числом до ста человек. Приветливые кивки, локоть к локтю, все свои в доску.
Проректор привычно хвалил и распекал всех и по отдельности, кому-то грозил за что-то и говорил «спасибо» за то, что в такое время – 10 килограммов колбасы на одну месячную зарплату – профессора с кандидатами, не требуя отдельной платы, откачивали воду из затопленных аудиторий.
Позади рядов с мужиками перед проходом сидели две женщины с измученными лицами и стенографировали. Костюмы у них были неяркие и безупречно отглажены, блузки белые, волосы крашеные.
Вдруг со стороны президиума, откуда, кроме ректора, никто не заходит, в дверь скользнула легкая фигурка в джинсах. Порядок нарушился. Мужики загудели. Проректор отпил из стакана. Женщина сзади приподнялась и замахала появившейся некстати особе (а это была та самая, непонятная с «архитектуры»), жестами приказывая покинуть зал. Колбасину стало как-то неловко, что в свое время не проучил такую, и вот она уже смеет мешать общему порядку! Мужчины почему-то засмеялись, нарушительница легко прошла по центральному проходу и села рядом с женщинами. Попробовала переговорить с жестикулировавшей (та, как воды в рот набрала), посидела минуту-другую и вышла.
У Колбасина возникло подозрение о наличии диктофонов в ее карманах или чего похуже… Тем временем из президиума встал проректор-хозяйственник Набиуллин и, ковыряя какие-то бумаги, подмигивая – юбилей впереди – заговорщически сообщил, что институт на днях нашел резервы и выделит по бутылке на брата и продукты для банкета. Но все – строго по спискам в деканатах. Потом Набиуллин смутился, нахлобучил часть своих волос на лысину и зачитал список.
Деньги были большие, и делили их долго. У Колбасина сильно першило в горле, заведующий рядом в кресле спал, он, как мог, через тело Васина шипел декану о необходимых дотациях на непредвиденные расходы, но тот отмахнулся и громко напирал на человека с «архитектуры»: когда, мол, дадите стенд?
У него был приятель с кафедры архитектуры. Его, доцента Лелюшева, своего одногодка, Колбасин знал как человека колеблющегося, но вполне испытанного и свойского. Впрочем, что он там окопался, что серьезному мужику делать на такой кафедре?! Позже, после того как собрание распалось в пахучие колыхания из взопревших, отсидевших чресла, тел, он хотел спросить Лелюшева об этой новенькой, но как-то постеснялся.
В длинном ректорском коридоре он чуть не налетел на «эту», которая беседовала уже со вторым после ректора человеком, и тот улыбался, норовя придержать ее под локоть. Хорошо, что не спросил, подумал Колбасин и побежал готовить доклад для нахалки.
7
Университет представляет собой целый район зданий сталинской закваски с постклассической приверженностью к пышным формам деталей на главных фасадах, но нехватка финансов ощущается во дворах – там сплошь и рядом пристройки типа «сарай», завалы складированных вещей. Грязь в старых закоулках кажется роднее, там больше толкутся студенты, улизнувшие с пары, там курят и «решают вопросы» старожилы и рабочие.
На кафедре делили масло. Слава труду, Набиуллин не погнушался в список продуктов внести и этот дефицит.
Ассистент Кузькин обернулся на скрип двери, в которую ворвался Колбасин, махнул рукой: «Масло будете?» Колбасин не ответил, поморщился, уселся за стол и затих.
Вспотевший Кузькин резал тесаком масло, боясь споткнуться о большие лабораторные весы, изгибаясь, попеременно доставал до телефонного аппарата, наяривал его диск, грозил кому-то: «в противном случае вам не достанется…», разворачивался и писал отметки в списки, отирал пот тыльной стороной ладони и приступал к пергаментным сверткам на тумбочке.
В перерывах он перечислил Колбасину список номенклатурных продуктов. Колбасину же было некогда, он не поднимал головы. Тогда Кузькин завернул пакет с маслом, банку консервов и кусок колбасы, надписал бумажный ценник и тихонько положил сбоку. «Ммм…» – согласился тот и передернул следующую страницу.
Часа через два, перечитывая текст, он уронил взгляд на потекшее масло и, ожесточившись, пырнул пером колбасу.
Вздохнув, понес работу к начальнику.
…На следующий день, отпечатывая слепым методом на машинке (свет отключили) исчерканный заведующим текст в полуподвальном помещении лабораторного корпуса, – только там оставалась пригодная к делу механическая печатная машинка – Колбасин услышал стук и звон в коридоре. Чертыхание, стон, поминание каких-то Ильфа и Петрова, крики про «скелет дикого млекопитающего».
Еще чего!!! Привычно ориентируясь в темноте, он обогнул углы старых лабораторных установок и вытянул на некое подобие света всё ту же девушку «с архитектуры».
Колбасина та в темноте не признала, опять спрашивала, как зовут, ругала шкаф и скелет, хотя, строго говоря, их там и в помине не было. Она забрала многострадальный текст и ушла. Сказала напоследок, что зря написали столько: войдет только пять строк. Колбасину было непонятно, почему пять, а не три или больше. Но спросить он постеснялся.
В день юбилея Колбасин подошел к новому стенду в фойе, долго разглядывал его. Найдя свою кафедру, оглянулся и погладил рукой оргстекло. Прочитал, ни одного слова из своих пяти листов машинописного текста не нашел, рассердился и пошел в зал.
8
Зал, как и весь главный корпус, – сталинской архитектуры. Неоклассическая лепнина с серпами и молотами, знаменами и звездами, как во всех дворцах и «храмах культуры» этой эпохи. Стены изумрудно-зеленые, портьеры бордовые. Под немыслимо витиеватым потолком – огромная люстра из «папье-маше», украшенная уральскими камнями, хрустальными подвесками и шарами ламп. Обитые кожзаменителем стулья сколочены в тесные ряды. Их конструкция напоминает стоящих на коленях людей, сцепившихся локтями друг с другом, опустивших головы.
Актовый зал был похож на улей. Женщины в праздничных трикотажных платьях с люрексом, кое у кого с мехом. Улыбки, нарисованные черным карандашом глаза, праздничные «халы». «Много незнакомых лиц, – отметил Колбасин, – наверное, гости». Пришло много своих, даже слепой профессор Коляда, философ, со своей пожилой секретаршей и другом-баяном, который в футляре стоял в проходе, и все об него запинались. Профессор держал футляр рукой, которая дергалась в зависимости от наплыва проходящих мимо. Прибыли даже «филиальщики» – преподаватели из филиалов вуза, бывшие выпускники и активисты, ныне важные персоны – коммерсанты и директора.
В президиуме шумно – ректор встречает и рассаживает гостей. Рядом с ним за столом сытый мужчина в поблескивающем костюме по-хозяйски распластался между графином и цветами, непрерывно жестикулируя пальцем в направлении зала, одергивает ректора. В зале у входов образовалась давка – не хватает мест. Женщины стоят в проходах и по краям. Телевидение наладило камеры и прожекторы. Президиум, наконец, расселся, и началось.
Колбасину, сидевшему на задворках, было плохо видно и ничего не слышно из-за неутихающей неразберихи с местами. Но наводить порядок никто не собирался. Он часто оглядывался назад в поисках людей с повязками, дежурных, и заметил, что в ряду сзади какой-то «не наш» мужик шепчет на ухо нахалке «с архитектуры». Она улыбалась и спрашивала, будут ли фокусы. Весь часовой доклад проректора об успехах института и его людях Колбасин боролся с собой, желая их приструнить, но стеснялся. Потом на трибуну вышел популярный веселый ректор, распростер руки к залу, поприветствовал всех:
– Нас уже полмиллиона повсюду, здесь и там, в администрации города – кивок в президиум. Вальяжный мужик в блестящем расцвел, ковырнул что-то на лице, легким поклоном согласился. – Но в правительстве денег нет и не будет, – заключил он. Почему-то это было воспринято весело, как и вся недолгая речь, ему устроили овацию, скандируя: «Всюду наши!»
На трибуну выскочил сосед ректора («Это же мэр!» – вгляделся Колбасин), огладил блестящие бока и неожиданно удивил «царским» подарком:
– Город вами гордится, вы – самый большой вуз!
И выделяет три квартиры! – Ректор не выдержал такой щедрости и ринулся на трибуну целоваться с мэром.
– Но это еще не всё, – добавил перцу мэр и прилепил под крики овации «Слава!» ректору орден Дружбы народов.
Начались поздравления. По центральному проходу прошла большая делегация с раскосыми лицами и заняла пустующий первый ряд. Ректор, выхватив микрофон у очередного «адресата», пригласил восточных людей в президиум. Пока те рассаживались, на сцене появились «пионеры». Правда, в наши времена – уже без горнов и барабанов, а в парадных платьях и пародиях на взрослые костюмы-тройки.
