Kitobni o'qish: «Жанна д"Арк из рода Валуа. Книга третья»

ЖАННА д'АРК ИЗ РОДА ВАЛУА

книга третья

ДИЖОН

(май 1429 года)

Дождь за окном кареты напоминал серую прозрачную вуаль, которая словно обволакивала душным и влажным коконом. Породившая её гроза бушевала уже в отдалении, хотя сверкала и гневалась так же сильно, как и несколько минут назад, когда оглушительный взрыв грома над самой головой заставил Бовесского епископа Пьера Кошона испуганно вздрогнуть и несколько раз перекреститься.

– Чёртов дождь! Он никогда не кончится!

Человек, сидящий напротив епископа, почтительно поддакнул, но про себя подумал, что его преподобие поминает нечистого уже раз двадцатый. И это многовато для священнослужителя, даже в таком нервном и раздражённом состоянии, в котором пребывал Кошон с самого начала поездки.

– Ещё пара часов – и дорога раскиснет так, что нам придётся лезть в сёдла! А я и без того простужен. Вымокну – никакой лекарь уже не поможет: слягу окончательно!.. Передайте-ка мне вон ту бутыль, любезный. Там реймский кагор – отличное средство от простуды. Себе тоже налейте, только, умоляю, не много! Если наша с вами миссия не увенчается успехом, это вино станет бесценным, ибо область, его производящая, доступной для нас более не будет.

Спутник епископа, затаив дыхание плеснул себе вина на один глоток, и снова подумал, что даже для священнослужителя его преподобие скуп сверх меры. Если так пойдёт и дальше, не придётся ли пожалеть о смене хозяина, отправившего его в спутники к этому скряге? Прежний-то, того и гляди, войдёт в силу, а у нового дела складываются не лучшим образом… Хотя – как повернётся. И, может быть, услуга, которую он намерен оказать, поспособствует не только укреплению позиций нового господина, но и поможет его верному слуге продвинуться, скажем, к рыцарскому званию.

Новый раскат грома словно взорвал воздух вокруг кареты и заставил перекреститься уже обоих.

– Эта гроза как будто кружит над нами! – обиженно проговорил Кошон. – Минуту назад казалось, что ушла, и вот – нате пожалуйста – вернулась!

– Может, Господь гневается за что-то, ваше преподобие?

Глаза Кошона от злости стали бурыми. Последнее время он вообще выходил из себя, когда кто-то в его присутствии заговаривал о Божьей воле.

Но сейчас, без защиты каменных стен своей резиденции, епископ поостерегся открыто выражать собственный гнев. Кто знает – а вдруг?

«Однако, сердит Господь или нет, наверняка знать никто не может, – подумал он, – а вот герцог Бэдфордский совершенно определённо вышел из себя. Да и Филипп Бургундский ещё неизвестно как нас встретит… Тут со всех сторон жди беды!».

– Вы, сударь, чем разбираться в Божьем провидении, лучше продумайте ещё раз, что станете говорить его светлости, – сердито проворчал епископ. – Герцог не любит путаную речь и невнятные мысли. Если удостоит вас беседы, растерянности не потерпит.

– Я давно всё продумал…

– И дерзость свою умерьте! Филипп собственные интересы ставит превыше всего, а ваша личная заинтересованность в этом деле слишком заметна. Слишком! Вы меня поняли, надеюсь?

– Да. Благодарю вас, ваше преподобие. Я буду следить за собой…

* * *

В замке Бургундского герцога будто знать ничего не хотели о плачевных делах его английского союзника. Здесь всё дышало предвкушением свадебных торжеств, турниров и прочих увеселений, на которые Филипп приказал не скупиться. Поэтому появление мрачного Кошона в часы дневной аудиенции не прошло незамеченным на фоне всеобщей беззаботности.

– Боже мой! – воскликнул герцог, едва оказался в зале для приёмов. – Вас ли я вижу, любезный епископ?! По такой-то погоде вы отважились на поездку к нам? Это трогательно и – в каком-то смысле – даже отважно!

Кошон поклонился. Долгие годы служения правителям и наблюдения за ними не дали ему обмануться. И предсвадебное легкомыслие Бургундского двора, и радостное, но фальшивое изумление самого герцога – которому перед своим приездом его преподобие отправил как минимум двух посыльных, так что ничего неожиданного в этом приезде для него не было – служили здесь тем надёжным щитом, за которым можно было укрыться до поры. Или, говоря иначе, до тех пор, пока изменившийся перевес сил не прекратит балансировать и не подскажет действия, наиболее выгодные в этой новой ситуации.

– Я привёз вашей светлости подарок к свадьбе, – быстро подстроившись под общий тон, заговорил Кошон.

И даже выдавил из себя улыбку.

– Подарок?! – вскинул брови герцог. – Я обожаю подарки, Кошон, но, кажется, дарить их ещё рано.

С усмешкой, якобы растерянной, он осмотрел толпу своих придворных, будто ища их поддержки, и все послушно рассмеялись.

– Всё хорошо к своему времени, – смиренно произнёс Кошон. – И подарок подарку рознь. Свой скромный дар я, разумеется, пришлю ко дню вашей свадьбы, но этот передан человеком, который торопится выказать вашей светлости особое расположение и не нашел более подходящего случая.

– Кто же он?

– Вашей светлости удобнее будет узнать имя дарителя и взглянуть на дар в обстановке более приватной.

Филипп изобразил испуг.

– Звучит двусмысленно, Кошон. Надеюсь, подарок не от дамы, иначе я вынужден отвергнуть его сразу, чтобы не наносить оскорбления моей прекрасной невесте. Вы знаете, я теперь становлюсь мужем настолько примерным, что учреждаю новый рыцарский орден, который будет именоваться орденом «Золотого руна» в честь золотых волос будущей герцогини.

Епископ выдавил из себя ещё одну улыбку, но вышла она кислее прежней. Шутка ему не очень понравилась

– Благодарю за радость, которую вы мне доставили этим сообщением, герцог. И за милую шутку в отношении подарка. Уверен, всерьёз вы не допускали мысли о том, что я мог бы приехать к вам ради заведомо бесчестного дела.

– Разумеется, Кошон.

С этими словами Филипп встал, давая знать остальным, что для них аудиенция окончена. Но на Кошона посмотрел сердито: преподобный мог бы проглотить насмешку и без ответного укола.

– Что за подарок? – спросил он уже более сухо, едва придворные скрылись за дверьми.

– Сейчас его принесут.

По знаку епископа один из стражников у входа вышел и вскоре вернулся с прихрамывающим господином, который бережно сжимал в руках небольшой футляр.

– От кого это?

– Господин Ла Тремуй шлёт сердечные поздравления вашей светлости и просит принять его дар по случаю вашего бракосочетания, – сказал господин.

– Покажите, что там.

Посланец раскрыл футляр и, опустившись на колено, почтительно протянул его вперед. На тёмно-фиолетовом бархате мягко переливался генуэзский кинжал.

– Красиво, – произнёс Филипп.

Он постоял над подарком, заложив руки за спину, затем повернулся к Кошону.

– Однако, учитывая вашу предварительную речь и последние военные успехи «Буржского королька», я надеялся, что его первый министр будет щедрее в своей расположенности. Этот подарок, по правде говоря, более уместен для любовницы.

– Это лишь часть подарка, – понизил голос Кошон.

Потом быстро окинул глазами зал, удостоверяясь, что никто не задержался, и показал на господина, всё ещё не вставшего с колен.

– Главный дар перед вами.

Филипп обернулся, присматриваясь.

Нет, он не знает этого человека. Белёсые ресницы… да и сам весь какой-то блёклый, словно прилипшая к стене моль. Вот только взгляд… Ужасно неприятный взгляд!

– Кто это?

– Жан де Вийо, ваша светлость, – тихо, но значительно забормотал епископ. – Бывший порученец при дворе покойного ныне герцога Анжуйского, отправленный им когда-то в Шинон за непочтительное отношение к мадам герцогине… Последнее время он служил в замке, в донжоне… Там… ну, вы понимаете? Где останавливалась эта, с позволения сказать, Дева…

Кошон говорил и смотрел при этом так, словно за каждым словом скрывался многозначительный вопрос: «Вы понимаете – ЧТО это значит?!». И в том, как еле заметно переменилось лицо герцога, он увидел ответ – да, Филипп понял!

Обиженный придворный… Тот самый мелкий дефект в ладно подогнанных доспехах благополучия, который всегда являет себя самым подлым и неожиданным образом, лопаясь, трескаясь, раскрываясь над уязвимыми местами именно в тот момент, когда удара здесь никто не ждёт. Ничтожная блоха, не удостоенная внимания, когда позволила себе вылезти, и больно куснувшая не абы когда, а в разгар чумы… Одним словом – то обстоятельство, которое Провидение всегда использует, пребывая в дурном расположении духа…

В другое время Филипп побрезговал бы. Но только не теперь! И не с такими именами…

– И что вы такое, сударь, раз уж вас назвали подарком? – спросил он.

Неподвижные, с тяжёлыми отцовскими веками глаза способны были смутить любого. Но де Вийо оказался достаточно внимательным ко всем переменам в интонациях и взглядах, чтобы понять – им заинтересовались всерьёз. Поэтому, не смущаясь, тем же шутовским тоном, которым когда-то дерзил герцогу Анжуйскому, он ответил:

– Я ценные сведения, ваша светлость.

ШАГ НАЗАД

«Вот теперь я отомщу!»…

Подслушав после завершения проверки разговор мадам Иоланды с Жанной, конюший Жан де Вийо не мучился долгими размышлениями о том, у кого искать поддержку своему порыву. Во всём, что касалось отношения к герцогине Анжуйской, не было у него души более родственной, чем господин де Ла Тремуй.

С того самого дня, как мадам привезла в Шинон дофина и весь двор, де Вийо только тем и занимался, что наблюдал. Сначала, правда, никаких коварных замыслов он не вынашивал, поскольку понимал: тягаться с герцогиней, достигшей такого могущества, и смешно, и глупо. Он только отчаянно пытался привлечь к себе внимание кого-нибудь из знатных господ вплоть до самого дофина, лишь бы жизнь его сдвинулась с точки мёртвого незначительного прозябания.

Но попытки были тщетны. Несколько старинных знакомцев, которых он помнил при Анжуйском дворе на должностях, куда менее значимых, чем теперь, обещали было своё покровительство, но только обещаниями и ограничились. И несчастный конюший вынужден был пройти весь унизительный путь: от надежды, разочарования, зависти и обиды до полного отчаяния, венцом которого стала всепоглощающая страстная ненависть к виновнице его унижений.

Вот тогда он и начал наблюдать более пристально, уже грея в душе последнее, что ему осталось – желание отомстить.

На то, чтобы разделить двор на «своих» и врагов, много времени не ушло. Как, впрочем, и на то, чтобы понять – дофин начал уже тяготиться чрезмерной заботой матушки, которая, по счастью, пребывала в бесконечных разъездах, верша государственные дела.

Де Вийо сразу сделал ставку на Ла Тремуя и не прогадал. Граф так стремительно прибирал к рукам двор и так ловко манипулировал общественным мнением, что конюший даже испытал некоторую досаду: ему ничего не оставалось! Не было даже щели, через которую лично он мог бы подставить мадам хотя бы мелкую подножку!

Но тут на его счастье пришло известие об этой самой Деве!

Тонким чутьем наблюдающего де Вийо сразу уловил невысказанное вслух предположение, что приход Божьей посланницы герцогиней как-то подстроен, и понял – настал его час! Он мелок – да! Но он настолько мелок, что будет незаметен за любым углом, и потому в узел завяжется, но найдёт, обязательно найдёт что-нибудь такое, что позволит уличить либо саму мадам, либо её ставленницу в шарлатанстве. А лучше всего поймать сразу обеих с поличным в тот момент, когда они будут в очередной раз договариваться! То-то будет пощечина по холёному лицу герцогини!

И Судьба как по заказу подала добрый знак: буквально подарила де Вийо билет в первый ряд того действа, которое он так желал рассмотреть! Проверяя Деву, дофин посадил его вместо себя на трон! Уж вот удача, так удача! Тут только успевай, следи в оба!

Но…

Так всегда и бывает: когда слишком, то уже нехорошо…

Как бы ни силился конюший в тот вечер уловить хоть малейший намёк на сговор, ничего у него не вышло. Эта девица – очень мало, кстати, похожая на крестьянку – отыскала дофина в толпе так натурально, что не придерёшься! А больше всего огорчила сама герцогиня, которая тоже вела себя естественно, без излишней восторженности, с таким же, как у всех, удивлением на лице.

Но де Вийо надежды не терял. За всё время проверки то и дело возникал перед дверьми, за которыми скрывалась либо Жанна, либо герцогиня, ожидая и надеясь хоть раз увидеть их вместе и подслушать разговоры. Но и тут не повезло. Мадам словно избегала этой девицы, осторожничала и ни разу даже взглядом с ней не перебросилась. Да и та ничьей поддержки не искала: вела себя так, будто и в самом деле Чудо Господнее.

Как вдруг – именно в тот момент, когда стремительно убывающий энтузиазм погнал его скорее по привычке, чем с надеждой, к покоям Девы – свершилось то, чего конюший так страстно желал целый долгий месяц!

Он едва успел отскочить в тень, когда мадам Иоланда – одна! – прошествовала в комнату, а через мгновение оттуда была выпровожена служанка, которая, слава тебе Господи, не осталась сидеть у дверей как положено. И, как только шаги её стихли в отдалении, де Вийо припал к замочной скважине, как измученный жаждой припадает к роднику!

О-о! Родник оказался полноводной рекой!

Конюший, правда, не сразу во всём разобрался, а с первых слов и вовсе открыл для себя неприятную вещь: выходило, что до этой минуты герцогиня с Девой не встречались. Но дальше оказалось куда интереснее! Девочка-то, действительно, не та, за кого себя выдаёт! И привезённые братья оказывается не её, а какой-то Клод, которую, судя по разговору, тоже привезли… Но зачем? И где сейчас эта Клод скрывается? И кто она такая, наконец, раз так важна и для самой Жанны, и для САМОЙ герцогини? Этого де Вийо пока не понимал, но чувствовал: вот оно – то самое, а, может, и лучше того, на что он надеялся!

Жаль, конечно, что о подлинных родителях девицы так ничего и не было сказано. Но, по большому счёту, это забота уже не его. Он заговор вскрыл, а в деталях пускай разбираются те, у кого власти побольше, и кому должности и полномочия позволяют открыто заявить о подлоге!

От таких мыслей можно было в пляс пуститься! И ноги сами понесли было к покоям господина де Ла Тремуя…

Но, но, но…

На полпути конюший остановился. Он слишком долго ждал и слишком хорошо помнил, как далеко от желаемого может отбросить поспешная оплошность! Однажды он уже перестарался: перешутил и потерял слишком много. А теперь он спешить не будет, шутки в сторону: настало время вернуть свое и отомстить серьёзно. Поэтому перебравшись в укромный уголок, где никто не мог помешать хорошо подумать, де Вийо взвесил все «за» и «против» и окончательно решил, что сейчас с этаким подарком Судьбы торопиться не следует.

Комиссия уже признала Деву подлинной, и потребуется уйма времени, чтобы по его навету она собралась снова. Да и ставка на девицу слишком высока. За стенами замка в войске и в народе поднялся такой небывалый энтузиазм, что склочного конюшего предпочтут тихо удавить в углу, лишь бы не давать хода делу, которое может лишить дофина последней надежды. Так что, как ни крути, а снова выходило, что добытыми сведениями, не до конца пока ясными, следовало распорядиться очень и очень осторожно, неторопливо, и, разумеется, при помощи заинтересованного влиятельного лица, которому подать себя тоже следовало с умом…

Однако, после первой же победы под Орлеаном, кислое лицо Ла Тремуя избавило де Вийо ото всех сомнений. Он рискнул и не прогадал. Теряющий позиции фаворит вцепился в него, как голодный пёс в брошенную подачку, и всё покатилось как по маслу туда, куда и мечталось…

СНОВА ДИЖОН

– …И что же?.. Семья девицы на самом деле её семьёй не является?

– По словам герцогини так выходило.

– И есть ещё одна девушка, которую прячут?

– Да. Очень неуклюже прячут, ваша светлость. Паж Жанны – некий Луи Ле Конт – так мало похож на мальчика, что сомнений не возникает: это та самая Клод, чья семья в Домреми признала Деву своей дочерью.

Филипп пожал плечами.

– Довольно слабое доказательство. При дворе герцога Бэдфордского, к примеру, служат пажами сразу несколько молодых людей, которые пудрятся, румянятся и едят двумя пальцами, но никому там в голову не приходит считать их переодетыми девицами.

– Мальчишка не пудрится, и как он ест, я не видал, но уверен, ваша светлость, паж – это девица. Господин Ла Тремуй помог мне устроиться на службу к Деве, и я достаточно долго наблюдал и в Пуатье, и в Орлеане…

– Вы были в Орлеане? – Герцог как будто обрадовался возможности переменить тему. – Воевали?

– Нет. Ещё в детстве я получил увечье, из-за которого не был посвящен в рыцари, поэтому занимался фуражом.

– И слежкой?

– Скорее, службой, ваша светлость. Господин де Ла Тремуй очень на меня надеется.

– А как же вы с увечьем попали на службу в Анжер?

– Мой господин, покойный герцог Луи, был добр ко мне.

– Так добр, что сослал в Шинон?

– Мадам герцогиня меня не жаловала.

– Почему?

– Герцог очень ценил мои шутки. Она же считала их грубыми…

Де Вийо тускнел прямо на глазах. Разговор складывался совсем не так, как он предполагал.

Ла Тремуй, когда услышал о явном подлоге мадам Иоланды, даже не попытался скрыть свой интерес! Он так алчно сверкал глазами, что сообразительный конюший не сходя с места попросился к нему на службу – пусть пока и тайную, но с перспективой открыто уйти когда-нибудь от службы Анжуйскому дому – потому что понимал: другого такого случая может не представиться, а сейчас за доставленные сведения ему можно всё! И Ла Тремуй тогда не просто согласился, он за расторопного слугу ухватился как за руку помощи, протянутую почти в последний момент! Через подставных лиц пристроил конюшего к Деве, был очень доволен всеми добытыми сведениями, и особенно тем интересным фактом, что Жанна после тяжелейшего ранения оказалась среди воюющих так невероятно скоро, что объяснить это можно было либо чудом, либо подменой. Но, поскольку подлог уже имел место, чудом тут и не пахло. А вот второй девицей – вполне… Если её действительно подменили во время боя, означать это могло только то, что масштабы подлога гигантские, и замешано в нём всё высшее военное командование! А коли так… Коли подпорок у обмана столь много, надо только хорошенько присмотреться и выбить половчее ту, которая завалит всё сооружение. Или сплести из нескольких интриг хороший канат, одним концом которого опутать слабую «подпорку», а другой передать в руки третьего, более могущественного лица. Пускай дёрнет со стороны, чтобы даже обломками не зацепило! Ради этого Ла Тремуй отправил де Вийо к Кошону, чтобы тот помог конюшему предстать перед герцогом Бургундии. И отправляя, даже не подумал скрыть свои резоны от посыльного – единственного теперь человека при дворе, с кем он мог говорить о Деве открыто всё, что думает…

Естественно, де Вийо надеялся, что и Филипп проявит к истории такой же откровенный интерес, и даже – чем чёрт ни шутит – очень рассчитывал напроситься на службу и к нему. Иметь про запас нескольких господ ещё никому не вредило, особенно в смутные времена. Поэтому он тщательнейшим образом продумал свою речь, полагая поразить Филиппа не столько умением подслушать важный разговор, сколько сообразительностью, расторопностью и способностью делать выводы. И был теперь весьма обескуражен тем, что герцога, похоже, более всего интересовали вещи, на взгляд де Вийо не самые важные. В том числе причины ссылки в Шинон.

Конюший робко посмотрел на лицо его светлости.

Нет, ничего похожего на заинтересованность Ла Тремуя.

Вот хоть сейчас Филипп посмотрел так, будто по залу пробежала крыса. Но улыбнулся, тем не менее… Улыбнулся холодно, безразлично, как все они всегда улыбаются.

– Передайте господину Ла Тремую, что я оценил подарок по достоинству. Особенно ту занятную историю о подложной семье девицы, которую вы рассказали. Передайте ему, пусть держит меня в курсе: сведения, действительно… неординарные. Но добавьте, пусть не спешит с разоблачениями во времена побед: любой протест в такое время особенно раздражает.

– Это всё, ваша светлость?

– А что ещё? – Филипп слегка пожал плечами. – По моему, достаточно.

Он ещё раз окинул взглядом кинжал, к которому даже не притронулся. Потом кликнул слугу, велел ему унести подарок в оружейную, и всё. Аудиенция для де Вийо была закончена.

Свою досаду конюший скрыл в глубоком поклоне. Косо глянул на епископа, но поскольку Кошон хранил безучастное молчание, посланнику Ла Тремуя ничего другого не оставалось, кроме как выйти вон.

* * *

Трудно сказать, насколько был бы обрадован обескураженный де Вийо, сумей он увидеть, как переменилось лицо герцога после его ухода. Ни слова не говоря, Филипп махнул епископу, чтобы следовал за ним, причём сделано это было так пренебрежительно, что сразу напомнило Кошону времена, когда он пребывал совсем не в чести у юного бургундского наследника. Однако воды с тех пор утекло много, и теперь, семеня следом, его святейшество ни секунды не сомневался: герцог небрежен в жестах только потому, что не знает, как реагировать на услышанное и сейчас, наверняка, пожелает узнать мнение самого Кошона, чтобы хоть как-то определиться. Но беда в том, что Кошон и сам ничего толком не понимает…

Филипп стремительно вошел в свои покои, одним взглядом удалив за дверь слуг, опустился в кресло и, не дожидаясь когда усядется епископ, сердито выкрикнул:

– ВЫ что скажете, Кошон?!

– Что я могу сказать, – развел тот руками, испытывая страстное желание снять дорожную кожаную шапочку и вытереть совершенно взмокший лоб. – Думаю, теперь у нас есть крепкие основания начать процесс о колдовстве. Подлог – хороший повод. И доказательства существуют: эти якобы братья девицы и вся та семья, что осталась в Домреми.

– Помнится, я просил вас съездить в Шампань и послать туда людей за сведениями.

– Да, ваша светлость… Но они ничего не узнали. Более того, один из моих посланцев заявил, что был бы счастлив услышать о своей сестре то, что говорили в деревне об этой Жанне.

– Но если их две!… Что говорят о другой?!

– Ваша светлость, на тот момент у нас таких сведений не было, а в деревне определённо говорят только об одной. Выходит, вторую тщательно прятали уже давно. Семье хорошо заплатили за молчание и, Бог знает как, купили или припугнули остальных… Это может стать утяжеляющим фактом для обвинения в том, конечно, случае, если мы процесс начнём. Но поскольку ваша светлость поинтересовались моим мнением, не могу не заметить, что всё это кажется мне слишком громоздким…

– Вот именно!

Герцог хмуро наматывал на пальцы чётки. Разбегающиеся в разные стороны мысли проступили в его взгляде непривычной растерянностью.

"Ла Тремуй видно хочет, чтобы я сделал всё за него – попался на эту наживку и затеял процесс по разоблачению… С одной стороны – умно. К нему самому сейчас вряд ли прислушаются. Но с другой – что мы знаем?! Ведь чтобы заговорить с полным основанием, нужно хорошо представлять о чём говоришь, а этого-то и нет! Я могу допустить, что герцогиня Анжуйская прозорливо прибрала к рукам незаконнорожденное дитя королевы, чтобы подготовить для Франции чудо, которое утвердит на троне нужного ей короля. Но выходит, мадам оказалась прозорливее самого Господа и подготовила ещё и дубликат Чуда, который, судя по Орлеанским событиям, вполне себя оправдал…"

Рубиновое зерно чёток на мгновение задержало движение пальцев и ход размышлений. Но только на мгновение.

– Пусть так… – снова забормотал герцог. – Однако крестьянка, призванная служить всего лишь двойником, вряд ли вызвала бы столько беспокойства. А вы слышали, что рассказал этот господин? Они ОБЕ – и герцогиня и эта их Дева – говорили о некоей Клод так, словно всё, что делается, делается ради неё… Эта забота обескураживает тем, что я в ней ничего не понимаю! Её слишком много ради простой подмены. И потом, разве можно было предвидеть, что девица из захудалой деревни полезет в бой и будет ранена?! Или наоборот – что она пригодится, когда будет ранена та, другая… Я, кстати, совсем не верил в её чудесное воскрешение. Но, если подмену выставили так открыто, что это означает? Там все всё знают? Или никто ничего благоразумно не заметил?!

– Не знаю, ваша светлость, – пролепетал Кошон, почти испуганный этой растерянностью Филиппа.

Но тот никакого ответа не ждал. В глубокой задумчивости герцог разговаривал уже сам с собой, перекидывая известные ему факты, как зёрна на чётках.

– Нет… Нет, нет! За крестьянкой никто из высокородных рыцарей никогда бы не пошёл, и девица, воевавшая под Орлеаном, несомненно та – незаконнорожденная, а если кто-то и подменил её после ранения, то только тайно, обманув остальных… Но кто же тогда другая?! Или это ещё один бастард, что было бы совсем уж невероятно! Или… – Герцог на мгновение замер и посмотрел на Кошона почти с ужасом. – Или пророчество всё же свершилось, и мадам каким-то образом это узнала, как-то перехватила, соединила со своей аферой и теперь приберегает истинную Деву для чего-то более важного?

Кошон, наконец, не выдержал, залез пальцами под тесную шапочку и поелозил по лбу. Пальцы мгновенно стали мокрыми.

– Может, сообщить в Рим?

– Что сообщить?!

– Всё, что мы знаем… И пускай сами разбираются.

– А вдруг там придут к тем же выводам, что и я сейчас? Вы хотите до смерти напугать папу вторым пришествием?

Кошон шумно выдохнул.

– Что же тогда делать? Ла Тремуй обеспокоен. Если военные дела у дофина и дальше будут столь же успешны, ему своих позиций при дворе не удержать, и о мирных переговорах с вашей светлостью хлопотать будет некому.

Филипп медленно размотал чётки, не сводя глаз с епископского лица. Внезапно взгляд его прояснился, а по губам поползла улыбка – не прежняя, беззаботная, а скорее похожая на злорадную усмешку.

– А знаете, Кошон, мне пришла в голову интересная мысль. Ничего мы пока делать не будем.

– Но Ла Тремуй! Мы не можем терять такого союзника! Ему надо что-то передать!

– Лишь мою благодарность… И только за кинжал. С ним я, по крайней мере, знаю, что делать. А ещё… – усмешка герцога стала шире, – ещё дайте ему как нибудь знать о возможных родителях девицы. От своего имени, разумеется… Теперь, думаю, можно. Получится ответная любезность. И пусть он тоже голову поломает… Я же отправлю письмо Бэдфорду – успокою, чтобы из-за религиозного почтения не вздумал уйти из Франции, как Саффолк от Орлеана. А потом… Потом, по-родственному, поздравлю с победой господина де Ришемон.

* * *

Из покоев герцога де Вийо вышел, тоскливо соображая что теперь делать?

Несколько дворян в галерее обернулись на него, окинули неузнавающими взглядами с головы до ног и снова вернулись к прерванному разговору. А конюший, которого эти взгляды окончательно смутили, решил выйти во внутренний двор, где сновали люди попроще.

У колодца поили лошадей, и, пользуясь тем, что решётки были открыты, де Вийо попросил дать воды и ему.¹

Он пил и осматривался.

В раскрытом окне верхней галереи важная дородная кастелянша терпеливо выбивала моль из безумно дорогих меховых накидок. Несколько разодетых пажей весело перекликались с дозорным, свесившимся к ним через зубец валганга.² У лестницы, что вела в оружейную на нижнем дворе, терпеливо дожидались новых подков холёные жеребцы, а из недр самой оружейной доносился трудолюбивый звон кузнечного молота.

Картины достатка и процветания – добротные, уверенные, не знающие нужды!

Де Вийо вдруг вспомнил чаяния, с которыми ехал сюда, и рассмеялся. Кому он здесь нужен?! Он – мелкий придорожный камешек, волей случая влетевший в коловорот этих величавых, власть имущих колёс. Они могут либо раздробить, либо выкинуть обратно на обочину, и нужно очень резво прыгать между спицами, чтобы протащиться вместе ними хоть немного по ухабам Жизни… Но чтобы прыгалось, надо, чтобы и колёса вращались, а это бургундское колесо, кажется, решило притормозить. Да и верно: зачем ему нестись куда-то, когда и так всё хорошо…

С досадой выплеснув недопитую воду, де Вийо пошёл на кухню заесть огорчение чем-нибудь пристойным, и там хотя бы не остался разочарованным.

Он прекрасно проводил время, чередуя зажаренную оленину с бургундским и расплачиваясь за угощение остроумно-живописными рассказами о чудесной Деве, когда его отыскал посланный епископом слуга.

– Мы уедем рано утром, Вийо, – сообщил Кошон, с опаской поглядывая через окно на небо. – Кажется, непогода отступила, и обратный путь будет более спокойным. Но дело, которое я вам поручу, может вызвать настоящую бурю. И если вы будете неосмотрительны, или употребите во зло то доверие, которым почтил вас герцог Филипп, первая же молния этой бури ударит по вашей голове.

Конюший напрягся.

– Его светлость даёт мне поручение?

– Много больше, сударь! Он доверяет вам тайну, которую нельзя доверить ни бумаге, ни обычному гонцу! Вы передадите её – но только от моего имени – господину Ла Тремую и…

Кошон замялся, с некоторым сомнением глядя в загоревшиеся азартом глаза де Вийо.

– И что?

– И далее будете молчать о ней даже под пытками!

Де Вийо мгновенно упал перед епископом на колени.

– Я готов сейчас же принести любую клятву его светлости! Герцог не пожалеет о своём доверии!

– Я знаю. Поэтому и рекомендовал вас, – важно кивнул Кошон.

А про себя вспомнил брезгливо поморщившегося герцога и свой последний аргумент в пользу этого гонца, убедивший Филиппа больше всех других: «В крайнем случае, ваша светлость, де Вийо можно и пожертвовать. Не самая великая потеря…».

ПАРИЖ

(май 1429 года)

– Какого чёрта!!! Какого чёрта вы ушли не дав сражения, Саффолк!!!

Красное от крика, свирепое лицо герцога Бэдфордского пугало больше, чем его гнев и методичные удары кулаком о стол, на котором при каждом ударе жалобно позвякивали серебряный кувшин и кубок, пустые после того, как герцог залпом выпил содержимое каждого.

– Вы что – не понимаете, чем это грозит нам вообще, и мне, как регенту, в частности?! Не вы, милорд, станете оправдываться перед парламентом! И не ваше имя будет оплёвано потомками, когда им придёт в голову вспомнить об этой позорной осаде!!! Это же надо, а! Осрамить честь стольких великих побед! И перед кем?! Перед какой-то французской деревенщиной! Перед шлюхой, про которую здесь только ленивый не сказал, что она не годится даже для плотских удовольствий!.. Полугодовая осада! Деньги, которые я выбиваю из парламента! Всё под хвост драному французскому козлу! Да будь жив Гарри, он бы шкуру с вас содрал, как с какого-то простолюдина!

Бэдфорд закашлялся, схватился было за кубок, но увидев, что вина там больше нет, с грохотом отшвырнул его в угол.

– Накажите меня, ваша светлость, – опустил голову Саффолк. – Я приму любое наказание.

– Да что мне с ваших наказаний! Даже если я применю к вам все известные казни, позора это не уменьшит! Зато наши враги воочию убедятся: в английском воинстве разлад среди высших командиров! И станут довольно потирать руки!.. Или, может, вы этого и хотите, раз уж стали для них таким благодетелем, что уходите без боя!!!