Kitobni o'qish: «Тоже Эйнштейн», sahifa 4

Глава пятая

4 мая 1897 года

Цюрих, Швейцария

– Господа, господа! Неужели никто из вас не знает ответа на мой вопрос?

Профессор Вебер расхаживал по аудитории, упиваясь нашим невежеством. Мне было непонятно, почему преподаватель так радуется неудачам своих студентов, и это вызывало неприятное чувство. То, что меня назвали «господином», задевало гораздо меньше. За эти месяцы я уже привыкла к постоянным шпилькам Вебера, от пренебрежительных высказываний о восточноевропейцах до неизменных обращений ко мне в мужском роде. Единственное, чего мне хотелось, – чтобы лекции Вебера были похожи на лекции других профессоров: те, как устрицы, распахивали свои раковины, открывая самые блестящие жемчужины.

Я знала ответ на вопрос Вебера, но, как обычно, не решалась поднять руку. Я оглянулась по сторонам, надеясь, что ответит кто-нибудь еще, но у всех моих сокурсников, включая герра Эйнштейна, локти словно приклеились к столам. Почему же никто не поднимает руку? Может, это из-за небывалой жары их так разморило. Было и впрямь неожиданно жарко для весны: я видела, что, несмотря на открытые окна в аудитории, герр Эрат и герр Коллрос обмахиваются импровизированными веерами. На лбу моих сокурсников выступили бисеринки пота, и на их пиджаках я заметила влажные пятна.

Почему это так трудно – поднять руку? Я ведь несколько раз уже отваживалась на это, хотя тоже не без труда. Я слегка встряхнула головой, и тут меня настигло воспоминание. Мне было семнадцать лет, и только что закончился мой первый урок физики в мужской обергимназии в Загребе, куда папе удалось устроить меня после окончания школы в Нови-Саде, в обход закона, запрещающего девочкам в Австро-Венгрии посещать учебные заведения выше начальных: он подал прошение властям, и для меня сделали исключение. Чувствуя облегчение и радостное волнение после этого первого дня, когда я решилась ответить на вопрос преподавателя, и ответ оказался верным, я вихрем вылетела из класса. Дождалась, когда почти все разойдутся, и коридор опустеет. Вдруг у меня за спиной возник какой-то мужчина и толкнул меня в другой, тускло освещенный коридор. Неужто он так спешил, что не заметил меня?

– Позвольте! – воскликнула я, но он все толкал и толкал меня дальше в коридор – туда, где было еще темнее. Вокруг не было ни души, и некому было услышать мои крики о помощи. Да что же это?..

Я пыталась обернуться, но тщетно. Мужчина был выше меня на целый фут. Он толкнул меня к стене, так, что я ударилась об нее лицом (теперь я никак не могла увидеть напавшего, чтобы позже его опознать) и крепко держал. Плечи пронзило болью.

– Думаешь, ты такая умная? Выскакиваешь тут со своими ответами, – прорычал он, брызгая слюной мне на щеку. – Тебе вообще не место в нашем классе. Это запрещено законом.

Он еще раз ткнул меня лицом в стену напоследок и убежал.

Я застыла на месте и так и стояла, прижавшись к стене, пока не услышала, что его шаги стихли. Только тут я обернулась, чувствуя, как меня колотит неукротимая дрожь. Я не рассчитывала, что соученики примут меня с распростертыми объятиями, но такого тоже не ожидала. Прислонившись к стене, я расплакалась, хотя и обещала себе никогда не плакать в школе. Вытирая со щек слезы и чужую слюну, я поняла: мне остается только спрятать подальше свой ум и помалкивать. Иначе я рискую потерять все.

Укоряющий голос Вебера прервал мои неприятные воспоминания:

– Так-так! Я весьма разочарован тем, что никто из вас не поднял руку. Вся моя лекция подводила нас к этому вопросу. Неужели никто не знает ответа?

Вспомнив свой разговор с Элен месяц назад, я решила, что не дам прошлому парализовать меня. Я набрала в грудь воздуха и подняла руку. Вебер сошел с кафедры и направился ко мне. Какому же унижению он меня подвергнет, если я ошибусь? И как поведут себя мои соученики, если я окажусь права?

– А, это вы, фройляйн Марич, – проговорил он словно бы с удивлением. Как будто не знал, к чьему столу направляется. Как будто я до сих пор не проявляла при нем свой ум. Это притворное удивление было просто очередным способом оскорбить меня. И испытать.

– Ответ на ваш вопрос – один процент, – сказала я. Почувствовала, как еще сильнее запылали щеки, и пожалела, что открыла рот.

– Прошу прощения – не могли бы вы повторить это погромче, чтобы мы все могли приобщиться к вашей мудрости?

Мудрости! Это звучало как насмешка. Неужели я ошиблась с ответом? Неужели он злорадствует над моей неудачей?

Я откашлялась и повторила так громко, как только могла:

– Учитывая контекст вашего вопроса, ближе всего мы можем подойти к определению минимального времени, необходимого для охлаждения Земли на один процент.

– Верно, – признал Вебер с немалой долей удивления и разочарования в голосе. – Для тех, кто не расслышал – фройляйн Марич дала правильный ответ. На один процент. Запишите, пожалуйста.

Вокруг поднялся ропот. Вначале я не могла ничего разобрать толком, но потом выхватила из гула несколько фраз. Среди них определенно слышалось: «разбирается!» и «молодец!». Такие комплименты были мне в новинку. Я и до этого несколько раз правильно отвечала на вопросы Вебера, однако тогда это не вызвало ни малейшей реакции. Очевидно, сегодня моих соучеников просто обрадовало, что кто-то сумел осадить самого Вебера.

Когда лекция подошла к концу, я встала и начала собирать вещи в сумку. Герр Эйнштейн сделал несколько шагов к моему столу.

– Весьма достойно, фройляйн Марич.

– Благодарю, герр Эйнштейн, – негромко ответила я, кивнув головой. – Но я уверена, что любой из наших сокурсников мог бы ответить не хуже.

Я снова принялась собирать вещи, недоумевая, что это мне вздумалось приуменьшать свои достижения.

– Вы несправедливы к себе, фройляйн Марич. Уверяю вас, никто из нас, остальных, не знал ответа. – Он понизал голос до шепота: – Иначе бы мы не стали так долго терпеть издевки Вебера.

Я не смогла удержаться от улыбки: хватает же у этого герра Эйнштейна дерзости так отзываться о Вебере, когда он стоит тут же, на кафедре.

– Вот она, фройляйн Марич! Та самая неуловимая улыбка. Кажется, до сих пор я видел ее только дважды

– Неужели? – Я подняла глаза и взглянула ему в лицо. Я была не расположена поощрять его глупые шутки, особенно в присутствии сокурсников и Вебера – мне было важно, чтобы профессор воспринимал меня серьезно, – но и грубить не хотелось.

Эйнштейн выдержал мой взгляд.

– О да, я вел тщательные – и строго научные – записи о ваших улыбках. Одну я заметил несколько дней назад, когда вы любезно позволили мне участвовать в вашем с подругами концерте. Но она была не первой. Нет, первая улыбка была замечена на крыльце вашего пансиона. В тот день я провожал вас домой под дождем.

Я не нашлась что ответить. Вид у него был серьезный, совсем не такой, как обычно. И именно это меня насторожило. Неужели это какие-то знаки внимания с его стороны? У меня совсем не было опыта в таких делах, и руководствоваться я могла только предостережениями Элен.

От волнения или от неловкости я двинулась к выходу из аудитории. Шуршание бумаг за спиной и торопливое щелканье каблуков подсказали мне, что герр Эйнштейн спешит следом.

– Вы будете играть сегодня вечером? – спросил он, поравнявшись со мной.

А, так ему, наверное, просто нужна компания для музицирования. Может быть, весь этот разговор вовсе и не был флиртом. На меня нахлынула странная смесь разочарования и облегчения. Это пугало. Неужели я где-то в глубине души желала его внимания?

– У нас заведено играть перед ужином, – ответила я.

– Вы уже решили, что будете исполнять?

– Насколько я помню, фройляйн Кауфлер выбрала скрипичный концерт Баха ля минор.

– О, прекрасная музыка. – Он промурлыкал несколько тактов. – Разрешите мне снова присоединиться к вам?

– Мне показалось, вы не из тех, кто ждет приглашения.

Я сама подивилась своей дерзости. Несмотря на владевшие мной противоречивые чувства, несмотря на все старания вернуть разговор в более подобающее русло, я не смогла удержаться от колкости в адрес герра Эйнштейна: ведь это он неделю назад пренебрег всеми правилами хорошего тона, когда явился в пансион без приглашения после нашей прогулки по Зильвальду.

Тогда он остался ждать в гостиной, пока мы закончим ужин. Милана с Ружицей засыпали меня вопросами, возмущаясь его бесцеремонностью, а Элен молча слушала, но глаза у нее были тревожные. Мы договорились, что пригласим его сыграть с нами, однако за то время, пока мы нестройно исполняли сонату Моцарта, тревога так и не рассеялась. В общем, вечер, как мне казалось, не слишком удался, и поэтому меня очень удивило, что герр Эйнштейн просит еще об одном.

Он удивленно сморщил нос, а затем хмыкнул.

– Полагаю, я заслужил это, фройляйн Марич. Но я уже предупреждал вас – я типичная богема.

Герр Эйнштейн двинулся за мной по коридорам к двери черного хода. Поскольку нервы у меня и так были на взводе, мне не хотелось выходить на шумную улицу Рэмиштрассе. Герр Эйнштейн распахнул тяжелые двери, и мы вышли из полутемных коридоров на ярко освещенную террасу позади института. Я прищурилась от солнца, и перед моими глазами предстал горный пейзаж Цюриха, усеянный то тут, то там старинными церковными шпилями вперемежку с современными зданиями.

Пока мы шагали по террасе, я по привычке считала прямые углы и мысленно рисовала себе ее симметричную конструкцию. Этот ритуал я завела специально, чтобы отвлекаться от доносившихся до меня иногда обидных перешептываний студентов и преподавателей-мужчин, и даже их сестер, матерей и подруг, когда они вот так же проходили по террасе. Замечания о том, что женщине нечего делать в институте, хихиканье над моей хромотой, отвратительные реплики по поводу моего серьезного и хмурого лица… Мне не хотелось, чтобы их высказывания подрывали мою уверенность на занятиях.

– Вы так молчаливы, фройляйн Марич.

– Меня часто упрекают в этом, герр Эйнштейн. К сожалению, в отличие от большинства дам, я не одарена талантом к пустой болтовне.

– Необычно молчаливы, я хочу сказать. Как будто целиком поглощены какой-то важной теорией. Что за мысль владеет вашим грандиозным умом?

– Честно?

– Только честно.

– Я думала о колоннадах и о геометрической планировке площади. Я поняла, что она выстроена в почти идеальной, двусторонней, зеркальной симметрии.

– И это все? – спросил он с усмешкой.

– Не совсем, – ответила я. Если герр Эйнштейн не считается с правилами светских приличий, с какой стати мне их придерживаться? Я почувствовала облегчение и решила высказать свои мысли откровенно: – В последние месяцы я стала замечать параллели между художественной симметрией и понятием симметрии в физике.

– И к какому же выводу вы пришли?

– Я уверена, что последователь Платона сказал бы так: красота этой площади состоит исключительно в ее симметричности.

Я не стала говорить, что этот вывод меня огорчил: в теории моих самых любимых наук – математики и физики – был заложен идеал симметрии, стандарт, которого мне самой, с моими несимметричными ногами, никогда не достичь.

Эйнштейн остановился.

– Поразительно. А что еще вы заметили на этой площади, мимо которой я каждый день прохожу не глядя?

Я провела рукой в воздухе, указывая на торчащие кругом шпили.

– А еще я заметила, что в Цюрихе вместо деревьев растут церковные башни. Только вокруг этой площади – Фраумюнстер, Гроссмюнстер и собор Святого Петра.

Эйнштейн удивленно уставился на меня:

– Вы правы, фройляйн Марич, – вы не такая, как большинство дам. Более того, вы совершенно исключительная девушка.

Обойдя площадь кругом, герр Эйнштейн свернул на Рэмиштрассе. Я приостановилась: у меня не было желания туда идти. Так хотелось прогуляться до пансиона по тихим кварталам. Я не знала, пойдет ли герр Эйнштейн за мной, и не была уверена, хочу ли его общества. Мне нравилось беседовать с ним, но я опасалась, как бы он не взялся провожать меня до самого пансиона: его появление без приглашения могло вновь вызвать недовольство девушек.

– Герр Эйнштейн! Герр Эйнштейн! – послышался голос из кафе на противоположной стороне Рэмиштрассе. – Опять вы опаздываете на нашу встречу! Как обычно!

Голос доносился из-за столика кафе на тротуаре. Оглянувшись, я увидела темноволосого, оливково-смуглого господина, который махал нам руками. В Политехническом институте я его, кажется, не видела.

Герр Эйнштейн махнул ему в ответ, а затем снова повернулся ко мне:

– Не хотите ли вы выпить кофе со мной и моим другом, фройляйн Марич?

– Меня ждут занятия, герр Эйнштейн. Я должна идти.

– Прошу вас. Я очень хочу представить вам герра Микеле Бессо. Он, хоть и окончил Политехнический институт со специальностью инженера, а не физика, познакомил меня со многими новейшими физиками-теоретиками, например с Эрнстом Махом. Он очень славный и увлечен теми же большими современными идеями, что и мы с вами.

Я была польщена. Очевидно, герр Эйнштейн считал, что я способна не ударить лицом в грязь в научной дискуссии с его другом. Немногие мужчины в Цюрихе предложили бы такое женщине. С одной стороны, мне хотелось согласиться: принять приглашение, сесть за столик в кафе рядом с сокурсником и обсудить серьезные, острые вопросы, которые ставит перед нами физика. В глубине души я жаждала участвовать в тех жарких спорах, которые велись на улицах Цюриха и в кафе, а не только наблюдать за ними издалека.

Но с другой стороны, мне было страшно. Страшно, что внимание герра Эйнштейна вскружит мне голову, страшно переступить какую-то невидимую грань, сделать рискованный шаг к тому, чтобы стать той, кем я мечтала стать.

– Спасибо, но я не могу, герр Эйнштейн. Приношу свои извинения.

– Может быть, в другой раз?

– Может быть.

Я повернулась и пошла к пансиону.

Уже удаляясь, я услышала за спиной голос Эйнштейна:

– А пока у нас остается музыка!

Ощутив в себе необычную смелость – как будто я не столько дама, сколько его коллега-ученый, – я бросила через плечо:

– Что-то не припомню, чтобы я вас приглашала!

Герр Эйнштейн рассмеялся:

– Вы же сами сказали – я не из тех, кто ждет приглашений!

Глава шестая

9 и 16 июня 1897 года

Цюрих, Швейцария

Мы с Ружицей вышли из «Conditorei Schober» и зашагали рука об руку по Напфгассе. Послеполуденное солнце, подернутое дымкой, мягко подсвечивало здания сзади и бросало искрящиеся отблески на витрины всех магазинов, мимо которых мы проходили. Мы обе довольно вздохнули.

– Очень вкусно было, – сказала Ружица. Вчера вечером, после ужина, мы с ней сговорились попробовать кофе, горячий шоколад и торты в «Conditorei Schober». Знаменитое кафе-кондитерская располагалось между Цюрихским университетом, где училась Ружица, и Политехническим институтом, и мы грезили о его чудесных лакомствах с тех самых пор, как узнали о его существовании от фрау Энгельбрехт. Элен с Миланой отказались присоединиться к нашей экскурсии: они, во-первых, предпочитали сладкому соленое, а во-вторых, не были склонны к легкомысленным приключениям, которых всегда искала Ружица. Я сама себе удивилась, когда согласилась пойти с ней.

– У меня до сих пор во рту вкус карамели и грецких орехов от «энгадинер нусстортли», – сказала я. Это был мой выбор – знаменитый бисквитный торт, славящийся своей декадентской начинкой.

– А у меня – вкус марципана и сардинского торта, – отозвалась Ружица.

– А вот второй мильхкафе пить не стоило, – сказала я, имея в виду крепкий кофе с молоком, который я обожала. – Я так наелась, что, пожалуй, придется расстегнуть корсет, когда вернемся в пансион.

Мы захихикали при мысли о том, чтобы явиться на ужин у фрау Энгельбрехт с расстегнутым корсетом.

– Думаешь, придется? Что же тогда обо мне говорить? Я-то еще и второй десерт заказала. Не смогла устоять перед «люксембургерли», – сказала Ружица. Изысканные сладости – миндальные печенья – были представлены в богатом ассортименте и, по словам Ружицы, были такими воздушными и легкими, что просто таяли во рту. – Может быть, это и хорошо, что дома, в Шабаце, нет ничего похожего на «Conditorei Schober». Воображаю, каким пончиком я бы приехала сюда, в Цюрих.

Так, смеясь, мы неторопливо шли по Напфгассе, любуясь новомодными женскими костюмами, которые только недавно стали носить состоятельные жительницы Цюриха. Свежий фасон – приталенный жакет с юбкой-трубой мы одобрили, однако решили, что для многочасовых занятий тугой жакет в сочетании с обязательными корсетами будет неудобен. Нет уж, мы остановимся на более практичных блузках с широкими рукавами, заправленных в юбки-колокола, – и обязательно строгих расцветок, чтобы преподаватели и сокурсники воспринимали нас всерьез.

Поболтав так минут пятнадцать, мы двинулись дальше в дружеском молчании, наслаждаясь редкими свободными минутами. Я, уже не в первый раз, подумала: как же неожиданно сложилась моя жизнь в Цюрихе! Уезжая из Загреба, я и представить себе не могла, что буду прогуливаться по бульвару рука об руку с подругой после вечернего чая в экстравагантном кафе. К тому же беседуя о моде.

– Давай пройдемся по Рэмиштрассе, – предложила вдруг Ружица.

– Что? – переспросила я, уверенная, что просто не расслышала.

– По Рэмиштрассе. Это ведь там кафе, где бывает герр Эйнштейн с друзьями?

– Да, но…

– Герр Эйнштейн ведь приглашал нас присоединиться к нему и его друзьям, когда играл с нами Баха вчера в пансионе?

– Да, но мне не кажется, что это удачная мысль, Ружица.

– Да брось, Милева, чего ты боишься? – возразила Ружица с легкой насмешкой в голосе и потянула меня в сторону Рэмиштрассе. – Мы же не будем его специально искать или еще как-то нарушать приличия. Просто пройдем по улице, как самые обычные прохожие, а если герр Эйнштейн и его друзья случайно нас заметят, так тому и быть.

Я могла бы настоять на том, чтобы вернуться в пансион. Могла бы просто развернуться и уйти. Но в душе я сама жаждала приобщиться к той жизни, что кипела в этих кафе вокруг. Ружица оказалась тем самым внешним подкреплением, которого мне до сих пор не хватало, чтобы сделать этот шаг.

Ободренная, я кивнула в знак согласия. Все так же держа друг друга под руку, хотя это становилось все труднее на более людных улицах, мы несколько раз свернули то влево, то вправо и наконец вышли на Рэмиштрассе. Словно по уговору, хотя и не сказав ни слова, мы замедлили шаг и двинулись по бульвару.

Я все крепче сжимала руку Ружицы. Мы приближались к кафе «Метрополь» – любимому заведению герра Эйнштейна. Я не решалась повернуть голову, чтобы посмотреть, не сидит ли он или его друзья за своими излюбленными столиками на улице, и заметила, что Ружица, несмотря на всю свою браваду, тоже не смотрит в ту сторону.

– Фройляйн Марич! Фройляйн Дражич! – услышала я чей-то голос. Я точно знала чей: герра Эйнштейна.

Ружица не замедлила шаг, и я вначале даже не поняла, слышала ли она этот зов. Но потом она тайком бросила на меня взгляд, и я поняла, что она притворяется. Хочет вынудить герра Эйнштейна позвать нас еще раз. У меня не было опыта в таких маневрах, поэтому я последовала примеру Ружицы и продолжала идти. Только когда герр Эйнштейн снова окликнул нас по имени и Ружица оглянулась на его голос, я позволила себе посмотреть в ту же сторону.

Герр Эйнштейн почти бегом пересек бульвар – от кафе «Метрополь» до тротуара, на котором мы стояли.

– Дамы, – воскликнул он, – какой очаровательный сюрприз! Я настаиваю, чтобы вы присоединились ко мне и моим друзьям. У нас бурная дискуссия по поводу опыта Томсона, показавшего, что катодные лучи содержат частицы, называемые электронами, и нам были бы кстати свежие мнения.

Расцепив руки, мы с Ружицей вошли за герром Эйнштейном в кафе. Все столики были плотно оккупированы студентами-мужчинами, и нам пришлось пробираться сквозь толпу к группке из трех человек, втиснувшихся в самый дальний угол. Как он только заметил нас из такой неудобной позиции? Должно быть, смотрел на улицу не отрывая глаз.

Двое мужчин поднялись и встали рядом с герром Эйнштейном, чтобы представиться. Тут я поняла, что один из них мне довольно хорошо знаком – по крайней мере, в лицо я его знала. Это был герр Гроссман, один из моих пяти сокурсников. Не считая приветствий и коротких деловых реплик в аудитории, мы с ним толком никогда не разговаривали. Другой мужчина был тот самый герр Бессо, о котором мне говорил герр Эйнштейн. Темноволосый, улыбчивый, с веселыми искорками в карих глазах.

Мужчины позаимствовали пару свободных стульев у других посетителей кафе и придвинули их к столику – для нас. Когда мы уселись, герр Бессо предложил налить нам кофе и заказать каких-нибудь пирожных.

Мы с Ружицей переглянулись и разразились хохотом при одной только мысли о том, чтобы еще что-то съесть или выпить. Мужчины с недоумением уставились на нас, и пришлось объяснить:

– Мы только что из «Conditorei Schober».

– А-а, – с видом знатока протянул герр Гроссман, – отлично вас понимаю. На прошлой неделе моя мать приехала из Женевы, и мы провели там долгий вечер. После этого я дня два ничего не ел.

Это была самая длинная и самая дружелюбная реплика герра Гроссмана из всех, адресованных мне, с тех самых пор, как мы стали сокурсниками. Впервые я задумалась – а не моя ли это вина, что мы с ним до сих пор не разговаривали?

Мужчины вернулись к обсуждению эксперимента Дж. Дж. Томсона, а мы с Ружицей примолкли. Ситуация была мне в новинку. Стоит ли высказывать свое мнение, размышляла я, или подождать, пока нас спросят? Я боялась, что Гроссман и Бессо примут мою застенчивость за угрюмость или невежество, но и показаться слишком дерзкой тоже не хотелось.

– Что вы об этом думаете, фройляйн Марич? – спросил герр Эйнштейн, как будто услышал мои мысли.

Ободренная приглашением к разговору, я ответила:

– Меня занимает вопрос, не могут ли те частицы, которые герр Томсон обнаружил с помощью своих катодных лучей, стать ключом к пониманию материи?

Мужчины примолкли, и я тут же сжалась. Не наговорила ли я лишнего? Не сказала ли какую-нибудь глупость?

– Хорошо сказано, – заметил герр Бессо.

Герр Гроссман кивнул:

– Совершенно согласен.

Трое мужчин вернулись к дискуссии о существовании атомов, которая, очевидно, началась еще до нашего с Ружицей прихода, и я снова замолчала. Но ненадолго. Теперь, как только в разговоре выдавалась очередная пауза, я вставляла свои замечания. Когда всем стало ясно, что я не уйду в свою раковину, как моллюск, остальные сами стали интересоваться моим мнением. Мы перешли к обсуждению экспериментов, которые проводились тогда в Европе, – в частности, к открытию Вильгельмом Рентгеном рентгеновских лучей. Ружица, хоть я и пыталась вытянуть из нее политологическую точку зрения на этот вопрос, оставалась непривычно молчаливой. Неужели компания герра Эйнштейна и его друзей разочаровала ее? Может быть, она надеялась на более традиционную беседу, на простой обмен светскими любезностями вместо научных споров?

Возможно, для Ружицы это приключение и правда обернулось совсем не тем, на что она рассчитывала, но во мне это приглашение к разговору, и сама дискуссия, и доверие герра Эйнштейна пробудили ощущение жизни, энергии, словно сквозь меня прошли те же электрические токи, что бежали по всему Цюриху. Я старалась не думать о том, что еще может крыться за ободряющими репликами герра Эйнштейна.

* * *

– Это ты, Милева? Ты пропустила Моцарта! – услышала я голос Миланы из игрового зала.

О нет! Моцарт! На этой неделе я и так уже дважды пропускала наши музыкальные вечера. Щеки у меня запылали, и теперь уже не только от радостного оживления после встречи в кафе «Метрополь».

Я неслышно шагнула в заднюю комнату, не пытаясь скрыть ни тревогу о том, как меня тут встретят, ни неловкость за свое поведение. Да и зачем скрывать? Я заслужила упреки. Эти девушки одарили меня душевной теплотой, дали мне душевный приют на новом месте, а я даже на встречу не могу прийти вовремя. Что-то другое поманило – и нет меня. Никудышная из меня подруга, что тут скажешь.

Ружица, Милана и Элен сидели вокруг игрового стола, среди пустых чайных чашек и разбросанных где попало инструментов. Музыкальный вечер явно был закончен, а может, и не начинался из-за моего отсутствия – неудивительно, что девушки поглядывали на меня косо. Редкий случай, когда выражение их лиц вполне соответствовало суровости нарядов.

– Без тебя с твоей тамбурицей у нас ничего не ладится, – упрекнула меня Ружица, но я расслышала за ее недовольным тоном ласковое подтрунивание. Ей трудно было меня долго бранить: ведь это она, можно сказать, втянула меня в это посещение кофеен, хотя сама после первого раза отказывалась участвовать в наших дискуссиях. Слишком научных, как она заявила.

– Да, Милева, – подтвердила Милана, – пьеса звучала слабовато. Скучно.

Элен ничего не сказала. Ее молчание было хуже любого открытого осуждения. Словно вспышка молнии перед раскатом грома.

– Где ты была? – спросила Милана.

Я еще не успела ответить, а Элен уже бросила на меня осуждающий взгляд. Очевидно, негодование и неприязнь, зародившиеся в тот первый вечер, когда герр Эйнштейн играл вместе с нами, все еще не угасли. В тот вечер Элен встретила его недовольным: «Кто же так запросто появляется на пороге сокурсницы без приглашения?» Когда Милана и Ружица, несмотря на явное недовольство Элен, пригласили его играть с нами Баха, Элен несколько раз прерывала игру, чтобы раскритиковать его технику. Это было необычно для Элен, всегда такой доброй. То же самое продолжалось и в следующие три раза, когда он без предупреждения или прямого приглашения являлся к нам для вечернего музицирования.

Наконец гром разразился.

– Дай я угадаю. Ты вела научные беседы в кафе «Метрополь». С герром Эйнштейном и его друзьями.

Я не ответила. Элен была права, и девушки это знали. У меня не было оправданий. Что я могла сказать? Как объяснить девушкам, какой восторг я испытываю в кафе «Метрополь»? Какой вывод из этого они сделают о моем отношении к ним, моим подругам? Тем более что я уже не первый раз предпочла герра Эйнштейна и его друзей нашим музыкальным занятиям.

На мои глаза навернулись слезы. Я злилась на себя. Ничто на свете не стоило того, чтобы обижать этих девушек. Они пробудили во мне угасшие было мечты об интересном будущем, мы вместе создали убежище от всего мира, где можно быть такими, какие мы есть: умными, но способными иногда и подурачиться. Герр Эйнштейн, при всем том, что за эти два месяца он успел незаметно войти в мою жизнь, при всем том волнении, которое я испытывала в его присутствии, не шел с этим ни в какое сравнение.

Я робко присела на единственный свободный стул и смахнула слезу.

– Я могу только попросить прощения.

Ружица с Миланой потянулись через весь стол, чтобы пожать мне руку.

– Конечно, Милева, – ответила Милана, а Ружица кивнула.

Элен же не шелохнулась.

– Я от души надеюсь, что это не войдет у тебя в привычку, Мица. Мы полагаемся на тебя.

Ее слова относились не только к сорванным концертам и не только к тому, как расстроило ее мое поведение. Это был своего рода ультиматум. Элен предлагала мне еще один шанс, но с условием впредь ставить нашу дружбу на первое место. Не нарушать наш договор.

Дотянувшись через стол, я взяла ее за руку.

– Обещаю, что забывать о наших планах и засиживаться допоздна в кафе «Метрополь» не войдет у меня в привычку.

Элен улыбнулась той же теплой, располагающей улыбкой, что и в нашу первую встречу. По комнате пронесся вздох облегчения.

– Да и что такого завлекательного в герре Эйнштейне, если не считать скучных разговоров о физике? – попыталась немного развеять атмосферу Милана. – Не эта же дикая прическа.

Мы разразились хохотом. Непокорные кудри герра Эйнштейна быстро стали у нас притчей во языцех. В аккуратном, ухоженном Цюрихе прическа герра Эйнштейна не имела себе равных. Можно было подумать, что он вообще не умеет пользоваться расческой.

– И уж конечно, Милеву прельщает не его изысканная манера одеваться, – вклинилась Ружица. – Вы видели его мятый пиджак, когда он приходил в последний раз? Играть Баха? Как будто у него вся одежда сложена прямо на полу.

Мы рассмеялись еще громче, и всем вдруг захотелось как-то поддеть герра Эйнштейна. Даже Элен.

– А эта его трубка! Неужели он думает, что трубка поможет ему выглядеть старше – с его-то пухлыми детскими щечками? Или сделает его похожим на профессора?

Элен зло передразнила Эйнштейна, изобразив, как он набивает свою метровую трубку табаком и задумчиво ею попыхивает.

В тот самый миг, когда мы заливались звонким хохотом над этой карикатурой, прозвенел звонок на ужин.

Мы взяли себя в руки и поднялись. чтобы идти в столовую.

* * *

После ужина, вернувшись в свою комнату, я накинула на плечи вышитую розами шаль, мамин подарок. Июньская ночь была приятно прохладной. С закрытым окном было бы теплее, но мне необходим был свежий воздух. Меня ждали горы домашних заданий, глав из учебника физики и математических расчетов. Очень хотелось выпить бодрящего мильхкафе, но в пансионе его не водилось.

Я услышала стук в дверь и вздрогнула. В такой час ко мне до сих пор никто не приходил. Я приоткрыла дверь – посмотреть, кто там.

В коридоре стояла Элен.

– Входи, пожалуйста, – торопливо проговорила я.

Я жестом пригласила Элен присаживаться у изножья кровати (это было единственное место, где можно сидеть, не считая единственного стула у рабочего стола). На душе у меня было беспокойно. Она пришла поговорить со мной о кафе «Метрополь»? Я-то думала, этот вопрос уже улажен. Легкомысленное настроение, принесенное из игрового зала, не покидало меня во все время ужина.

– Ты помнишь, когда впервые поняла, что ты не такая, как другие девочки? Умнее, что ли? – спросила Элен.

Я кивнула, хотя вопрос меня удивил. Я отлично помнила тот день на уроке госпожи Станоевич, когда мне стало ясно, что я не такая, как все. Мне было семь лет, и я умирала от скуки. Остальные ученицы (в классе были одни девочки) в полном замешательстве слушали, как учительница объясняет основные принципы умножения, которые я легко усвоила самостоятельно к четырем годам. У меня было смутное ощущение, что я могу помочь девочкам понять. Если бы только я могла встать у доски вместо госпожи Станоевич, то, как мне казалось, сумела бы объяснить девочкам, как легко управляться с числами, как без труда разложить их по полочкам, как объединять их в бесконечные группы и изящно связывать между собой. Но я не смела. Ученица у доски была явлением невиданным в фольксшуле. Во всех областях Австро-Венгерской империи, даже самых отдаленных, царил строгий порядок и иерархия. Вместо того чтобы встать и выйти к доске, как мне хотелось, я разглядывала безобразные черные ботинки, которые мама заставляла меня носить каждый день – в надежде, что это сделает менее заметной мою хромоту, – и сравнивала не в их пользу с изящными туфельками цвета слоновой кости на шнуровке, в которые всегда была обута моя одноклассница – хорошенькая белокурая Мария.