Kitobni o'qish: «Её скрытый гений»

Мари Бенедикт

Shrift:

This edition published by arrangement with Laura Dail Literary Agency, Inc and Synopsis Literary Agency.

Иллюстрация и дизайн обложки Натальи Кривоносовой

* * *

Часть первая

Глава первая

3 февраля 1947 года

Париж, Франция

Легкая дымка витает над Сеной в утреннем воздухе. «Странно, – думаю я. – Она не желтая, как туман, плывущий над мутной Темзой дома, в Лондоне, а голубая, словно яйцо дрозда». Может ли быть, что эта дымка легче тумана, в ней меньше молекул воды, меньше плотность из-за того, что Сена более чистая? Я в восторге от этого сочетания неба и земли, дух захватывает даже зимой, когда шпили собора Парижской Богоматери возвышаются над тонкими клочьями облаков. Папа назвал бы это соприкосновением небесного и бренного, но я верю в науку, а не в Бога.

Я выбрасываю из головы мысли о семье и пытаюсь просто насладиться прогулкой от своей квартиры, что в шестом округе, до четвертого. С каждым пройденным кварталом все меньше становится левобережных кафе с выставленными на тротуар столиками, заполненными даже в понедельник, ранним февральским утром, и, когда я перехожу через Сену, я попадаю в упорядоченный, элегантный мир Правого Берега. И хотя два округа так отличаются, в обоих видны следы войны – поврежденные здания, все еще настороженные горожане. До́ма так же, хотя в Париже, похоже, люди пострадали сильнее, чем строения: возможно, призрак нацистской оккупации все еще витает между ними.

Странный вопрос, который, я уверена, не имеет никакой научной подоплеки, тревожит мой ум: когда нацисты стреляли в мирных французов и ни в чем не повинных евреев, могли ли молекулы немецких солдат, через посылаемые ими патроны, проникнуть в жертв? Неужели Париж полон не только зримых напоминаний о войне, но еще и пронизан микроскопическими ее свидетельствами, таким смешением нападавших и их жертв, которое привело бы в ужас нацистов? Способен ли даже тщательный анализ обнаружить разницу между останками немцев и евреев?

Сомневаюсь, что подобное исследование принесло бы премию Жану Перрену, французскому физику, выигравшему в 1926 году Нобелевку за доказательство существования молекул. «Подумать только, – напоминаю я себе, встряхнув головой, – Еще двадцать лет назад само существование этой субвселенной, главной темы моей работы, было под вопросом».

Я ненадолго замираю у здания Центральной лаборатории государственной химической службы, разглядываю его в замешательстве. Неужели это и есть уважаемый химический научный центр? Здание несет на себе следы старины, но не той респектабельной и величавой, какую я ожидала от организации, которая провела столь выдающиеся новаторские исследования. Оно похоже на самую заурядную административную постройку. Поднимаясь по ступенькам парадного входа, я почти слышу, как ворчит отец: «Упорный труд и верность науке весьма похвальны, – говорит он, – Но зачем соглашаться на должность в Париже, который все еще отправляется от оккупации и ужасных потерь? В месте, где недавно правили нацисты, – последние слова он произнес с нажимом. – Хранящем следы из зверств?» Я прогоняю папу из своих мыслей.

– Bonjour, – приветствую я по-французски секретаршу. – Je m’appelle Rosalind Franklin, et j’ai un rendez-vous¹.

Кажется, мой голос звучит слишком хрипло, а мой французский – слишком шаблонно. Но элегантно одетая девушка с ярко-красными губами и тонкой талией, перехваченной широким кожаным ремнем, отвечает непринужденно, доброжелательно улыбаясь:

– Ah, bienvenue! Monsieur Mathieu vous attend².

– Сам месье Матьё ждет меня? – выпаливаю я, не успев даже задуматься над своими словами, а стоило бы. Если я не буду выдерживать пауз, чтобы обдумать ответ, то в более напряженной ситуации меня могут счесть слишком уж резкой, задирой. Всему виной семейное воспитание – родители всегда поощряли разговоры и дебаты, даже с дочерью, особенно отец, который был мастером и в том и в другом.

– Конечно сам месье Матьё! – раздается голос из другого конца холла, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть знакомую фигуру, шагающую в мою сторону и протягивающую руку для приветствия. – Разве я мог не встретить должным образом нашу новую chercheur? Добро пожаловать в Париж!

– Какая честь и какая неожиданность, – отвечаю я старшему научному сотруднику Министерства обороны, который активно участвует в правительственных разработках. Думаю о том, как прекрасно звучит звание chercheur, то есть «исследователь», когда его произносит тот, для кого французский – родной язык. Несмотря на то, что на бумаге оно выглядит не так пышно, как моя предыдущая должность помощника исследователя в Британской исследовательской ассоциации по использованию угля (мы называли ее просто БИАПИУ), на слух невероятно привлекательно и экзотично. – Не ожидала увидеть вас в свой первый же рабочий день.

– Вы подопечная моей дорогой подруги, мадам Адриенн Вайль, и я не хочу разочаровать и тем прогневать ее, – усмехается он, и я улыбаюсь в ответ этому поразительно задорному джентльмену, известному своими научными достижениями и участием в Сопротивлении во время войны. Дружба с Адриенн, французской исследовательницей, с которой я познакомилась еще в Кембридже, принесла мне много приятных сюрпризов, знакомство с месье Матьё – один из них, и случилось оно как нельзя кстати.

– Вы и мадам Вайль так заботитесь обо мне, – отвечаю я, вспоминая все, что подруга сделала для меня за эти годы. – Вы помогли мне получить эту должность, а она нашла мне квартиру.

– Исключительному уму – исключительное отношение, – серьезно, уже без улыбки, говорит он. – Увидев, как вы представляли в Королевском институте в Лондоне свою работу, играючи упорядочивая хаотичный мир угля, а затем на лету исправили анализ рентгенограмм другого докладчика, я не мог не предложить вам должность. Как мы могли упустить шанс заполучить chercheur с таким искусным пониманием trous dans le charbon? – он на секунду задумывается и снова улыбается. – Или пористости угля, я слышал, вы так это называете?

Его от души веселят и моя формулировка «пористость угля», и это воспоминание. Напряжение отпускает меня. Ведь когда я поднялась на конференции в Королевском институте, чтобы указать на недостатки в данных докладчика, не все отнеслись к этому благосклонно. Двое ученых из аудитории попросили меня сесть, один даже закричал «женщинам следует знать свое место», а на лицах других читалось недоумение. И не из-за того, что двое ученых поспорили, а из-за того, что я дерзнула исправить ошибку коллеги-мужчины.

Отсмеявшись, месье Матьё хвалит мои исследования микроструктуры угля. Я действительно проводила эксперимент по собственному методу и использовала необычный способ измерения пористости с помощью молекулы гелия, но не могу сказать, что в результате удалось упорядочить все знания об угле.

– Вы же понимаете, что я могу применить свои методы не только к углю? – предлагаю я, думая о том, как удивилась бы моя семья, увидев этот бойкий обмен репликами. Почему-то непринужденная беседа на французском дается мне легче, чем на английском, на котором у меня так складно не получается – на нем я или слишком застенчива, или чересчур прямолинейна. Кажется, французский язык сам ведет меня и сглаживает мою резкость.

– На это мы и рассчитываем, – восклицает он. Хотя смех утих, месье Матьё по-прежнему улыбается и добавляет: – Хотя скоро вы поймете, что в послевоенной Франции хорошую квартиру найти труднее, чем хорошую научную должность, и будете гораздо признательнее Вайль, чем мне.

Я знаю, какая удача, что Адриенн смогла для меня снять комнату в огромной квартире на рю Гарансьер всего в нескольких кварталах от таких популярных на Левом Берегу мест, как «Кафе де Флор» и «Ле Дё Маго». Владелица квартиры, строгая вдова профессора, которая все еще носит черное траурное платье и предпочитает, чтобы к ней обращались просто «мадам», согласилась принять меня по просьбе Адриенн, работавшей вместе с ее покойным мужем – иначе в Париже почти невозможно найти жилье. И не важно, что ванну можно принимать лишь раз в неделю, а на кухню заходить только по вечерам, зато потолки в квартире высокие, а одну из спален переделали в библиотеку со стеллажами вдоль всех стен – просто мечта.

– Прошу вас, – он жестом указывает на длинный коридор, ведущий из вестибюля. – Месье Жак Меринг с нетерпением ждет свою новую chercheur.

Месье Матьё ведет меня сквозь лабиринт коридоров, мимо трех групп исследователей в белых халатах, среди которых, к моему изумлению, оказываются и женщины. Я слышала, что французы ценят интеллект превыше всего – неважно, мужской он или женский, – но всегда думала, что это лишь слова, поскольку так говорили сами французы. Но невозможно не заметить, как много женщин здесь работает, и это поражает меня, ведь на моем прежнем месте работы в БИАПИУ такого не было.

Наконец мы останавливаемся. Перед нами открытая дверь, за которой тянется просторное, заполненное черными лабораторными столами и оборудованием помещение, похожее на улей с роем ученых, так увлеченных своими делами, что они, кажется, даже не замечают нашего присутствия. Шум научных приборов и умы, занятые передовыми исследованиями – для меня это словно симфония. Я не верю в загробную жизнь, но, если бы верила, она была бы похожа на это место.

Внезапно один из мужчин поднимает взгляд. Его яркие зеленые глаза встречаются с моими, и в их уголках появляются лучики-морщинки – он улыбается. Улыбка не сходит с его губ, когда он подходит к нам, и его высокие скулы становятся еще более выразительными. Я не могу не улыбнуться в ответ; его радость заразительна.

– Мадемуазель Франклин, мы с нетерпением ждали вас в Париже, – говорит мужчина. – Доктор Франклин, я имею в виду.

– Да, доктор Франклин, – подхватывает месье Матьё, – Позвольте представить вам главу лаборатории, в которой вы будете работать. Это месье Жак Меринг.

– Приятно познакомиться, – месье Меринг здоровается со мной за руку. – Мы очень вам рады.

От этого теплого приема у меня перехватывает дыхание, я думаю: кажется, я, наконец, оказалась там, где нужно.

Глава вторая

3 февраля, 1947

Париж, Франция

– Позвольте мне познакомить вас с нашей labo, – говорит месье Меринг с улыбкой и величественным жестом обводит помещение. Вместе с месье Матьё они ведут меня от стола к столу, запросто отвлекая chercheurs и ассистентов от работы, так естественно и доброжелательно, что те с удовольствием им отвечают. «Как отличается отношение месье Меринга к сотрудникам от подхода профессора Норриша в Кембридже или даже доктора Бэнгема в БИАПИУ», – думаю я, с легким содроганием при воспоминаниях.

Меня провожают к пустующему длинному черному лабораторному столу в углу комнаты, мой новый начальник садится рядом на табуретку. Месье Матьё разглядывает нас, а месье Меринг продолжает:

– Ваш революционный анализ атомной структуры угля произвел на нас впечатление, как, я уверен, вам уже рассказал месье Матьё. Ваши новаторские методы экспериментов позволили проникнуть в структуру угля и помогли нам понять различия между его разновидностями. Мы надеемся, что наши уникальные технологии позволят вам зайти еще дальше в изучении микромира, а конкретнее, углеродов. Месье Матьё, как вы знаете, один из ведущих экспертов в рентгеноструктурном анализе, и к моему счастью, он был моим учителем. Я надеюсь стать вашим.

Его поразительная прямолинейность трогает меня. Я не привыкла, чтобы коллеги-ученые разговаривали так, словно они рады работать со мной. Обычно совсем наоборот.

Поглядывая на каждого из джентльменов, я отвечаю:

– Сочту за честь. Не терпится узнать вашу технологию и увидеть, к чему она меня приведет.

С тех пор, как я познакомилась с месье Матьё три месяца назад, я мечтала о том, какие молекулярные миры смогу обнаружить, используя новый научный подход. Он заключается в том, что узкий рентгеновский луч направляется на кристаллическую решетку, в которой удерживаются атомы, и дифракция лучей оставляет отпечаток на фотопленке. Сделав несколько фотографий под разными углами и в разных условиях, а после изучив рисунки и измерив дифракцию лучей, ученые могут рассчитать атомную и молекулярную трехмерную структуру вещества. Я не смела и надеяться, что Матьё и месье Меринг захотят привлечь меня к этим исследованиям.

– Мы тоже сочтем за честь, – вступает месье Матьё. – Наша лаборатория не преследует конкретных промышленных целей, мы считаем, что, если мы предоставим нашим ученым свободу исследований в соответствии с их интересами и талантами, мы найдем применение этим открытиям. Не сомневаемся, соединение ваших навыков и наших технологий принесут огромную пользу.

Месье Матьё прощается и уходит, а к месье Мерингу подходит один из chercheur и увлекает в сторону; я остаюсь одна на своем рабочем месте. Здесь стоит такое же оборудование, которое я видела на столах других chercheur: мощный микроскоп, множество колбочек и пробирок с реактивами, предметные стекла и горелка Бунзена, но рядом с раковиной лежит стопка бумаг, подготовленная специально для меня. Перелистывая их, я вижу, что это отчеты о проектах других chercheur лаборатории и самого месье Меринга. Я сажусь и погружаюсь в описания изящных исследований Меринга, связанных с глиной, кремнеземом и другими замечательными материалами с использованием методов рентгеновской дифракции; если он передаст мне хотя бы часть своих навыков в кристаллографии, для меня он станет прекрасным учителем. Когда отрываюсь от чтения, обнаруживаю, что прошло уже два часа. Мое заветное желание – освоить этот язык, который может мне подарить рентгеновская кристаллография, а затем применить его на практике ко множеству веществ. Сколько микроскопических миров я смогу открыть? Миров, которые расскажут нам о самой сути жизни?

Минуты бегут, а я продолжаю изучать материалы о проектах лаборатории. Чувствую, что проголодалась, но не обращаю внимания. Если не давать будничным потребностям проникать в сознание, если думать, что они не мои, а кого-то другого, то они не помешают мне концентрироваться на текущих задачах. Да и где и с кем я могла бы тут пообедать? В БИУПИУ я привыкла есть принесенный из дома обед в одиночестве за наскоро протертым лабораторным столом, пока мои коллеги-мужчины отправлялись в местный паб. Но, несмотря на такое отчуждение, я понимала, что мне повезло применять свои знания ради победы в войне, а не трудиться на полях в женской земледельческой армии, как настаивал мой отец.

– Мадемуазель Франклин? – чей-то голос окликает меня, и я чувствую прикосновение к своему плечу.

Я неохотно отвожу взгляд от материалов и вижу молодую женщину в лабораторном халате, похоже, тоже chercheur. Ее яркие синие глаза кажутся еще больше из-за толстых стекол очков.

– Oui? – отвечаю я.

– Мы надеемся, вы присоединитесь к нам за обедом, – она указывает на группу людей в белых халатах, собравшихся рядом; кажется, их целая дюжина. Интересно, давно ли они тут стоят и пытаются привлечь мое внимание, думаю я. Мама всегда говорила, что реальный мир перестает для меня существовать, когда я погружаюсь в «свою науку».

После отстраненности коллег по БИУПИУ и Кембриджу, где я часто была единственной женщиной в лаборатории или на занятиях в окружении не замечающих меня мужчин, я даже не знаю, как себя вести. Они искренне хотят, чтобы я пошла с ними, или это просто такой неловкий протокольный жест? Я не хочу, чтобы кто-то возился со мной, потому что обязан. Я привыкла работать и обедать в одиночестве, и заранее приготовилась к этому, покидая Лондон.

– Обед? – вырывается у меня – опять прежде, чем я успеваю обдумать свои слова.

– Вы же едите, правда? – мягко спрашивает девушка.

– О да, конечно.

Один из мужчин добавляет:

– Почти каждый день мы обедаем в «Шез Соланж»…

– А потом у нас особый ритуал, о котором мы вам еще расскажем, – перебивает женщина.

Волна коллег подхватывает меня и уносит из здания на другой берег Сены и по дороге я упиваюсь их оживленными разговорами и жестами. По сравнению с этой лучезарной обстановкой и бойкими парижанами Лондон и его жители кажутся мрачными. Почему люди, которые лично пострадали от оккупации и зверств нацистов, кажутся более исполненными надежд и радости, чем те, кого это непосредственно не коснулось? Не то чтобы я сбрасывала со счетов ужасные человеческие жертвы, которые понес английский народ во время блицкрига и на полях сражений, но нам, в отличие от парижан, не приходилось смотреть, как по улицам нашего города маршируют фашисты.

По пути к ресторану, я слушаю, как двое chercheurs – мужчина и женщина – обсуждают эссе в политическом журнале Les Temps modernes, который редактируют Симона де Бовуар и Жан-Поль Сартр. Я слышала об этих авторах, однако почти не знакома с их работами, и меня восхищает, как двое ученых высказывают совершенно разные взгляды на эссе и при этом дружелюбно смеются в конце спора. Эти неунывающие люди не произносят ни одного слова попусту.

За традиционным французским déjeuner³ с кассуле и салатом я молча прислушиваюсь к дискуссии, которая переходит от Сартра и де Бовуар к текущей политической ситуации во Франции. Спор ведется доброжелательно, в него вступают и мужчины, и женщины, и меня поражает свободный обмен идеями между полами; красноречивое изложение позиции, кажется, ценится независимо от того, кто говорит. Женщины-ученые не напускают на себя ложную скромность и не впадают в агрессивную категоричность, как распространено в Англии за пределами школ для девочек, вроде школы Святого Павла, где я училась. Я не ожидала, что во французском обществе так заведено. Этот французский стиль общения очень похож на принятый в семье Франклин, который большинству англичан казался странным.

– А вы что думаете, мадемуазель Франклин?

– Пожалуйста, зовите меня Розалинд, – я заметила, что они обращаются друг к другу просто по именам, хотя спроси меня – я не вспомню, кого и как зовут, но не хочу, чтобы со мной церемонились. И уж, конечно, я не буду настаивать на формальном и более приемлемом обращении «доктор».

– Так что же, Розалинд? – спрашивает одна из женщин, кажется, Женевьева. – Что ты об этом думаешь? Стоит ли Франции пойти по пути США или Советского Союза, выбирая политическое устройство? Какой строй подойдет нашей стране, восстающей из пепла после нацистской разрухи?

– Сомневаюсь, что мне нравится хоть один из этих вариантов.

Двое мужчин, Ален и Габриэль, если я правильно запомнила, самые яростные сторонники противоположных позиций, переглядываются. Ален спрашивает:

– Что вы имеете в виду?

– Да, скажите нам, что вы думаете?

Неужели их и правда интересует мое мнение? За пределами нашей семьи мужчины редко проявляют большой интерес к моим взглядам – на науку или что-либо еще.

– Что ж, – я позволяю себе помедлить и собраться с мыслями. Этой хитрости меня научила в детстве гувернантка Нэнни Гриффитс, которая бессчетное количество раз наблюдала, как я говорю первое, что приходит в голову. Однако сейчас я решаю не прятать свои чувства и отношение.

– И Америка, и Советский Союз вступили на скользкий путь, накапливая все большие запасы оружия и создавая все более смертоносные машины. Может, достаточно уже войн и кровопролития? Может, пришла пора искать, что нас объединяет, а не разделяет? – голос мой звучит все громче, когда я говорю о том, что мы так часто обсуждали с отцом. – Полагаю, новый, непроторенный путь был бы лучше.

За столом воцаряется тишина. Замирают все разговоры, что велись параллельно с обсуждением политики Америки и Советского Союза. Все смотрят на меня и мне хочется сползти под стол. Неужели я допустила такую же оплошность, как с профессором Норришем в Кембридже, когда я без обиняков указала на критический недочет в его исследовании? Та ошибка привела к ужасной ссоре с Норришем, к тому же по его настоянию мне пришлось заново проделать его исследование и отложить свою собственную докторскую на год. Я зареклась быть такой неосторожной.

– Выглядит она застенчивой, но далеко не слабачка, – говорит Ален Габриэлю так, чтобы я расслышала. – Но только если разозлится.

– Похоже, так и есть, – соглашается Габриэль и добавляет: – Такое пламя впишется в нашу labo.

Не знаю, что и сказать. Нужно ли отвечать на эти замечания, которые я слышу, но обращены они как будто не ко мне? Правда ли, что им понравились мои резкие высказывания, что они не сочли мое поведение оскорбительным или неподобающим женщине?

Мы встаем из-за стола, тянемся за пальто. Одна из женщин спрашивает:

– В кафе ФХ?

– Mais bien sûr⁴, – отвечает Ален.

– Мы идем в другое кафе? Не пора ли вернуться в лабораторию? – спрашиваю я, обеспокоенная таким долгим отсутствием на рабочем месте, да еще и в мой первый день.

Они смеются и один из мужчин восклицает:

– Labo и Кафе ФХ – это одно и то же! Пойдем, мы вам покажем.

На обратном пути через Сену один из мужчин указывает на Высшую школу физики и химии, ту самую, где Мария и Пьер Кюри сделали свои знаменитые открытия, принесшие им Нобелевскую премию. При мысли, что и я занимаюсь физической химией в том же самом месте, где и мои кумиры, меня охватывает трепет.

Зайдя в здание, мы идем не к своим рабочим местам, а в пустую лабораторию. Без лишних слов каждый из ученых принимается за дело. Трое ополаскивают лабораторные колбы, еще один достает пакетик молотого кофе из шкафчика, еще двое берут свежевымытые колбы и начинают кипятить в них воду для кофе на горелках Бунзена. Через несколько минут над чашками струится пар, все мы потягиваем кофе и продолжаем политический спор с того самого места, на котором он прервался за обедом.

Я оглядываю комнату, ученых, с удобством устроившихся на лабораторных столах – сцена настолько невероятная, что мне делается смешно. Коллеги хохочут вместе со мной. И я допускаю мысль, которую раньше ни за что бы себе не позволила. Возможно ли, что я впервые в жизни оказалась на своем месте?

1.Здравствуйте. Меня зовут Розалинд Франклин, и у меня назначена встреча (фр.).

2.Добро пожаловать! Месье Матьё ждет вас (фр.).

3.Обед (фр.).

4.Конечно (фр.).