Почти счастливые женщины

Софья и Аля так же молча проводили его взглядами – Аля растерянным, а Софья расстроенным и очень печальным.

Аля с ужасом посмотрела на стол и пол, на полупустую кастрюлю и перевела на Софью беспомощный взгляд.

Софья громко вздохнула, пожала плечом и развела руками – ну что, убирай.

– Бульон прокипятить? – прошелестела Аля.

– Прокипяти, – буркнула она уже из коридора, хлопнув дверью своей комнаты.

Аля вздрогнула, посмотрела на кастрюлю.

– Да, прокипятить, – прошептала она. – Обязательно прокипятить, иначе прокиснет.

Она прибралась, вымыла стол и пол, прокипятила остатки супа и пошла наверх. У двери его комнаты замерла, затаив дыхание.

Тихо. Абсолютная тишина. Наверное, уснул.

На цыпочках зашла к себе, тихонько притворив дверь, и, бросившись на кровать, закрыла глаза. На ее лице блуждала странная, дурацкая и загадочная улыбка.

– Мак-сим, – по складам произнесла она, – Мак-сим.

Как красиво! Впрочем, если бы его звали совсем просто, скажем, Иван или Сергей, ничего бы не изменилось. Потому что испортить его нельзя ничем – он прекрасен.

Пребывая в мечтаниях, Аля не заметила, как уснула. Проснулась, когда на часах было почти три дня. Ну ничего себе, а? Она причесалась, открыла заветную красную коробочку. Нет, нельзя. Совсем глупо. Софья увидит – засмеет. Ну и вообще… Нет, ни за что! Если только…

Она понюхала перламутровый блеск для губ. Да, земляника! Аля осторожно мазнула содержимое тюбика. Блеск был густой и жирный, немного похожий на клей. Она провела пальцем по губам. Липко и сладко. И, если честно, довольно противно, невзирая на запах. Но губы заблестели, ожили.

Довольная результатом, Аля еще раз внимательно посмотрела на себя в зеркало и решительно сорвала резинку с хвоста. Волосы упали на спину и плечи, она осталась довольна.

Одернула сарафан и вышла из комнаты. Легко сбежав вниз, замерла – из гостиной раздавался приглушенный разговор.

Затаив дыхание, она встала у двери.

Софья и Муся горячо спорили, перебивая друг друга. Слышно было плохо, но Аля прислонилась к двери. Видели бы ее сейчас! Стыдно ужасно. Но любопытство победило.

– Выхода нет, – повторяла Муся. – Нет – и все. Пусть будет как будет!

– Есть выход, – возражала Софья. – Поверь моему горькому опыту! Только армия, никаких институтов! Только служить! Только там из него сделают человека! – И с горечью добавила: – Это я тебе говорю. Я, со своим страшным опытом. Не пожалела бы тогда своего дурака, может быть, и стал человеком. И жил бы, а не гнил в могиле.

А я пожалела – как же! Такого домашнего мальчика? А если, не дай бог, граница или что-то подобное? И эта, как ее, ну… дедовщина? А жалеть, Муся, надо было себя. Себя, понимаешь? Себя и Сашу, может быть, тогда бы он не ушел. Девочку ту, его жену. И вторую девочку, мою внучку. Чтобы она не знала такой судьбы.

Муся решительно отвечала «нет»:

– Нет, не отдам. А если цинковый гроб? Нет и нет! Матери с отцом наплевать, он им не нужен. А у меня больше никого, понимаешь? И вообще – перерастет. Перерастет и выправится, я в этом уверена. К тому же в чем его вина? В том, что он никому не нужен?

У Али бешено забилось сердце – Максима, этого синеглазого принца, могут отправить на границу? Нет! Он нежный и ранимый, она это чувствует. Но если он уйдет в армию, она будет его ждать. Будет ждать и дождется. Подрастет, превратится в настоящую девушку и дождется.

Разговор смолк, и Аля зашла в комнату.

На журнальном столике стояли пустые чашки из-под кофе, пепельница была снова полна окурков, под потолком плыл густой голубоватый дымок.

Аля делано улыбнулась:

– А обед мы, кажется, пропустили! Простите, я заспалась.

Расстроенная, Софья отмахнулась:

– Тоже мне, беда. Накрывай.

Муся удрученно молчала. Кажется, обед ее совсем не волновал.

Аля нагрела суп, нарезала салат из огурцов и редиски и растерянно застыла перед раскрытым холодильником.

Дура, набитая дура! Надо было не дрыхнуть, а приготовить обед. Из мяса сделать котлеты, пожарить картошки или сварить макароны. В доме мужчина. Но мужчины в доме уже не было – за обедом выяснилось, что Максим уехал.

– Сбежал, – усмехнулась Софья, – мы ему не компания.

Аля с трудом пыталась скрыть горькое разочарование.

Отвернувшись, оттерла ладонью дурацкий липкий блеск с губ, подвязала волосы. Идиотка. Ему на нее наплевать.

Он даже не спросил, как ее зовут. Это она все придумала. Расписала свою дальнейшую жизнь – их совместную жизнь! Но ведь когда есть о чем мечтать, жизнь наполняется смыслом. Так говорила мамочка. И теперь ее жизнь наполнилась смыслом – она влюбилась. И еще она его ждала. Прислушивалась к звукам, к стуку калитки, к шорохам по ночам. Поняла, что явиться он может в любое время суток, когда ему заблагорассудится. Максим не считался с привычными нормами.

Через три дня Софья уехала в Москву – проведать квартиру и сходить к глазному врачу. Аля осталась с Мусей вдвоем. Максим так и не появлялся. На следующий день после Софьиного отъезда Муся засобиралась на станцию, звонить дочке по поводу внука, Аля увязалась за ней.

Отстояв длинную, в семь человек, очередь, Муся влетела в телефонную будку.

– И не было? – От волнения она задыхалась: – А у отца? Ну как же так, Алла? Как ты так можешь? Пожалуйста, дозвонись Алексею! Да-да, сейчас же! Я подожду здесь, на станции. Перезвоню тебе минут через двадцать! Я умоляю, Алла! Я очень тебя прошу!

Расстроенная и бледная, Муся понуро вышла из будки. Аля зашла следом и позвонила Софье. Та оказалась дома и была немного расстроена – заболела Маша, Софья отвезла ей продукты и вызвала врача.

– Дура эта деревенская таблетки не пьет, боится. Ты представляешь? Ну и черт с ней, ее не уговоришь, ты ее знаешь! Да, Аля, я встретила твою подружку, ну, эту Олю. Она рвется к тебе, точнее, на дачу – говорит, в Москве надоело. Муся, я думаю, возражать не будет. А ты? Тебе это как?

Аля обрадовалась – еще бы! Конечно, вдвоем с Олей будет в сто раз веселее. К тому же ей не терпелось рассказать подруге о своем секрете.

– Спроси у Муськи, и если да, то завтра приедем с твоей Олей. Надеюсь, что вести себя она будет прилично. Хотя по натуре – нахалка! – заключила Софья.

Мусе явно было не до того, в ответ на взволнованную Алину просьбу она рассеянно ответила:

– Да пожалуйста!

Перезвонив дочери через полчаса, слегка успокоилась – Максим был у отца. «Папаши», как она сказала. И обещал приехать на выходные. Муся тут же встрепенулась, расправила плечи, вскинула рыжую голову, порозовела и заулыбалась. А Аля затрепетала и покрылась испариной, как при температуре. Даже ладони вспотели. Сердце бешено забилось. Неужели через два дня она увидит Максима?

Кажется, теперь у нее был союзник. Теперь Максима ждали две женщины. Но он, разумеется, об этом не знал.

Назавтра приехали Софья и Оля, и это тоже была большущая радость.

Аля впервые поймала себя на мысли, что, кажется, по Софье она соскучилась. Ну а про любимую подружку и говорить нечего – Аля бросилась к ней и крепко ее обняла. Оля смутилась, никак не ожидая от зажатой подруги таких бурных проявлений любви. Отказавшись от обеда – какой там обед! – девочки побежали в комнату Али. Им не терпелось поговорить обо всем, особенно Але.

– В городе почти никого не осталось, – рассказывала Оля. – Все разъехались кто куда, одна я болталась, как дерьмо в проруби.

Катя – так Оля называла свою мать – свалила в Болгарию, на Золотые Пески. А Валерик – так пренебрежительно она называла отца – свалил вообще непонятно куда! Просто смылся на следующий день после отъезда супружницы.

– В момент, представляешь? Прям от нетерпения ножками сучил! – хрипло засмеялась Оля. – Знаешь, – вдруг тихо сказала она, – мне вообще кажется, что у них все паршиво. Не знаю, но чувствую. И слышу, как они собачатся по ночам у себя в спальне. И Катя, мне кажется, уехала не одна. А уж про отца и говорить нечего – точно к бабе свалил. В общем, Аль, я не удивлюсь, если они разведутся. А вот что начнется потом – страшно представить! Как начнут делить имущество и полетят клочки по закоулочкам. Ну да черт с ними! – делано улыбнулась Оля. – Может, просто устали друг от друга, просто отдохнуть захотели. Такое же бывает. Они ведь столько лет вместе.

Аля осторожно промолчала. Расстраивать Олю ей не хотелось, но и соглашаться не хотелось тоже – какое там «отдохнуть»? Какое «устали»? Ведь если люди любят друг друга, то быть вместе им не в тягость.

Поджав ноги, девочки сидели на кровати и болтали, не замечая, как наступили сумерки. Аля рассказывала Оле о Максиме, о его непростой, даже трагической судьбе, о том, что его все забросили и никому, кроме бабки, нет до него никакого дела. А слабая, хоть и добрая Муся с ним не справляется. Кажется, он все про себя понимает – и что красавец, и что никому не нужен. И все это наверняка крутится у него в голове и озлобляет. Он раздражается на бабку, единственного человека, который его искренне любит.

Оля слушала, не перебивая. В темноте только посверкивали ее большие, на выкате, светло-голубые глаза. Когда Аля наконец выложила ей все, Оля задумчиво протянула:

– Ты, кажется, влипла, подруга! И ничего хорошего я в этом не вижу.

– Почему? Что плохого в любви?

– А что хорошего? Много ты видела счастливых людей? Вот, например, вся русская классика! Или французская. А вокруг? Например, твоя мама – прости! – или бабка. Или эта ваша Мура.

– Муся, – машинально поправила Аля.

– Да какая разница! Нет, хоть убей, не пойму! Лезть в петлю из-за мужика? Да брось! Вот правильно говорит моя Катя – никто из них не стоит наших страданий.

– Ну не знаю, – нерешительно проговорила Аля. – Разве в любви нет совсем ничего хорошего? Я не верю. Стали бы все так убиваться, если бы она приносила одни только слезы!

– Катя умная, да, – усмехнулась Оля. – Правда, все время ревет, я же слышу. Из-за папаши или кого-то другого? Не знаю. Но знаю наверняка: в Болгарию свою она уехала не одна. – Сказав это, Оля расстроилась, подошла к раскрытому окну и, желая сменить тему, заметила: – Красиво. Слушай, Алька, а ты что, гостей всегда голодом моришь? Лично я жрать умираю! И, кстати, я привезла кучу вкуснятины! Пирожные из «Националя», берлинское печенье. Ветчинки из дома прихватила, колбаски копченой – ничего, предки перебьются, все равно все свалили. А про твоего принца на белом коне вот что скажу: мне кажется, ты все придумала. И про его сказочную красоту, и про несчастную жизнь. Ладно, не дрейфь! Разберемся. А пока пошли вниз. Как я понимаю, хозяйка здесь ты. И, кроме тебя, пожрать никто не предложит.

Вчетвером пили кофе с бутербродами и пирожными. Софья с Мусей ударились в воспоминания:

– А помнишь, в «Арагви»? А в «Национале»?

– А лягушачьи лапки в Париже, в «Синем экспрессе»? А рыбная похлебка в портовой таверне в Марселе?

– Неслабую жизнь девушки прожили, – шепнула Оля подруге. – Кто вообще все это тогда видел?

Аля слушала вполуха, то и дело поглядывала на входную дверь. Временами она подходила к окну, вглядываясь в густую и влажную темноту сада, но никто не приехал.

Спали они с Олей в одной кровати, благо она была широкой, двуспальной. Конечно, почти до рассвета болтали. Ни о чем, о всякой девчачьей ерунде, вспоминали, хихикали, фантазировали. И наконец выдохлись, уснули.

Дни потекли веселее. Общительная Оля тут же завела круг знакомых – в компанию местной молодежи их приняли почти сразу. Аля восхищалась Олиной находчивостью, смелостью, даже нахальностью. Та умела преподносить себя так, будто она королева. «Хоть бы мне грамм Олиной смелости и нахальства», – думала Аля. Ее, например, восхитило то, как Оля представила себя и Алю:

– Алька – внучка писателя Добрынина, думаю, известного всем. А мои предки – солисты «Березки». Наверняка по телику видели их не раз.

По лицам Аля поняла, что про ее когда-то известного деда здесь никто и не слыхивал, равно как никто не знал поименно солистов ансамбля «Березка». Но все с уважением закивали – звучало все это внушительно и солидно, и здесь это явно ценили.

Оля небрежно рассказывала про их известную «центровую» спецшколу, про их крутой дом в Минаевском переулке, где «простые люди не живут».

В компании, состоявшей из местной молодежи, старших школьников и студентов, все знали друг друга с детства, вместе росли и, кажется, давно друг от друга немного устали. Новые люди были определенно к месту. Впрочем, на тихую Алю внимания не обращали – как всегда, она была придатком, прицепом яркой и бойкой подруги.

Собирались на большой поляне на перекрестке двух центральных улиц. Поляну называли Костер. Встречались «вечером у Костра». Подтягивались к пяти-шести часам, усаживались в кружок на специально поваленные бревна, курили, вяло перекидывались новостями, травили анекдоты и посмеивались над домработницами, которые были почти в каждом доме. Звучали и знакомые всем фамилии актеров, художников, писателей. До Али дошло, что все эти подростки – дети, внуки и правнуки знаменитых людей.

Одета дачная публика была хорошо – почти все в американских джинсах, модных ярких батниках, разноцветных майках с картинками или надписями.

Девицы были модно подстрижены и накрашены, цедили сквозь зубы, покуривали американские сигареты, щеголяли названиями каких-то незнакомых фирм, перекидывались модными культовыми словечками. Были среди них и красавицы. Например, Марьяна Светлова, дочка известной актрисы – красивая, прекрасно сложенная и модно одетая девушка, глядевшая на всех с нескрываемым презрением. Адель, восточная красавица, дочь известного журналиста. Смешливая Белка, милая, доброжелательная хохотушка, кудрявая и симпатичная, внучка академика.

Оля участвовала в разговорах, принимала участие в спорах и дискуссиях. Аля же по обыкновению молчала. Да на нее и не обращали внимания – есть и есть, никому не мешает.

Среди парней тоже были вполне симпатичные особи, как называла их Оля.

Денис, студент МГУ, будущий журналист. Митя Ковров, десятиклассник, которому пророчили карьеру пианиста – шептались, что Митя необыкновенно талантлив и ему точно светит большое будущее.

Ребята были разные, симпатичные и не очень, общительные и неразговорчивые, шутники и зануды, вполне простые и страшные выпендрежники.

Ближе к вечеру, часам к девяти, компания пополнялась, приносили белое и красное вино, какой-нибудь малоизвестный, вынесенный из дома ром или бренди, редко коньяк или виски, но никогда водку – ее презирали, считая пролетарским напитком.

Обычно никто не напивался: дегустировали, пили умеренно, как говорили, для кайфа.

Аля осторожно пригубливала алкоголь, морщилась и оставшийся вечер пила по чуть-чуть, но в стакане все равно оставалась добрая половина.

Однажды появился Максим. Приветствовали его бурно и с явным удовольствием. Небрежно чмокнув девчонок в щеки и пожав руки парням, он уселся у костра и молча выпил протянутый стакан.

Аля замерла, сидела почти не дыша, боясь шелохнуться. Оля внимательно, не стесняясь, разглядывала его, потом наклонилась к Але и шумно выдохнула ей в щеку:

– Забудь. Ты что, не видишь, кто он и кто ты?

Аля молчала.

– Он не для тебя, – продолжала Оля, крепко и больно сжав ее руку, – и ты не для него! Вы несовместимы. Ты меня слышишь?

Резко встав, быстрым шагом Аля пошла к дому. Оля бросилась за ней. Вслед им засвистели. Оля догнала Алю и, схватив ее за плечо, резко развернула к себе. На их возбужденные, расстроенные и бледные лица косо падал свет фонаря.

– Ты что, обиделась? – удивилась Оля. – На правду обиделась? Ну и дура, – припечатала она. – Кто тебе скажет, если не я? Никто! Потому что всем наплевать! Он же герой, плейбой, красавчик! Ты что, не видишь? И у него всегда будут самые красивые и модные девки! А ты? Ты скромница, отличница! Ну и вообще, – Оля слегка стушевалась, – обыкновенная. Таких миллионы. И ты это знаешь. И я честно не понимаю, на что ты обиделась!

– Я не обиделась, – спокойно ответила Аля. – И еще, я не отличница. У меня две четверки. То, что я обыкновенная, я знаю. Только это ничего не меняет. И запомни: я выйду за него замуж. Слышишь, выйду! Можем поспорить. И вообще, это мое дело. И еще – я очень жалею, что поделилась с тобой.

Оля смотрела на нее как смотрят на душевнобольных.

– Нет, Аля, мы спорить не будем. Дело твое, только запомни: от таких надо держаться подальше.

Быстрым шагом Аля направилась к дому. Оля осталась у фонаря, достала из кармана сигарету и спички, неумело закурила. Курить ее научила смешливая Белка.

Оля закашлялась, сглотнула тягучую слюну и посмотрела вслед подруге. Кажется, бывшей подруге. Алька обиделась, дурочка. Глупо обижаться на правду. Да, жаль. Так не хотелось отправляться обратно в пустую и душную Москву! Зря она, зря. И чего, дура, влезла?

Но девочки помирились. Вечером, когда улеглись, Оля приобняла Алю и ткнулась носом ей в ухо:

– Эй! – шепнула она. – Не сердись! Ну я же как лучше хотела. Чтобы тебе потом не было больно. Ну что, проехали?

Аля хихикнула и отодвинулась.

– Щекотно, отстань! И больше никаких выяснений, спать умираю. Ладно, проехали. Что с тобой делать?

«Все-таки хорошая она, – засыпая, думала Оля, – не злая. Только странноватая и дурная, но верная и добрая».

Утром, когда Аля на кухне жарила гренки, туда заглянул Максим. Оглядев Алю с головы до ног, широко и смачно зевнул и спросил:

– Слушай, а как тебя? Ну в смысле зовут?

– Аля.

– А что это за имя такое?

– Алевтина.

– О господи! – Максим удивленно повторил: – Алевтина. Впервые слышу. Доисторическое, что ли? И кто тебе так подфартил? – В глазах его мелькали смешинки.

– Это в честь бабушки, – еле слышно ответила Аля, – маминой мамы. Она давно умерла, я ее и не знала.

– Ясно.

Было ясно и другое – все это ему неинтересно. Впрочем, как и ответ на вопрос, заданный скорее из вежливости. Потянув носом, он кивнул на плиту:

– А что у тебя там?

– Гренки, – вспыхнула Аля. – Гренки на завтрак. Молоко было, хлеб, пара яиц. А больше ничего нет, – засмеялась она. – Надо что-то придумать, иначе нам всем грозит голодная смерть.

Максим подошел к плите, осторожно выудил со сковородки готовую гренку, обжегся, поморщился, потряс ее в руке и надкусил.

– Слушай, а вкусно! – удивился он. – Прям не хуже блинов! – Он присел на край стула и кивнул на сковородку: – Кинь еще, а, если не жалко.

Жалко? Господи! Да Аля весь мир, всю свою жизнь готова была ему отдать.

Она так разволновалась, что из глаз чуть не брызнули слезы.

Кинув на тарелку три готовые гренки, она достала варенье:

– Попробуй, не испортишь.

Максим плюхнул ложку варенья на гренку и закатил глаза от удовольствия:

– Классно, а? Слушай, налей чайку, будь другом!

Другом…

Аля налила ему чаю и замерла у плиты. Сесть с ним рядом, напротив, показалось ей невозможным.

Доев и выпив чаю, он вытер липкие пальцы о кухонное полотенце.

– А ты, Алевтина, молодец. Пятерка! Таких сейчас нет. В смысле, хозяйственных. Тебе сколько, четырнадцать?

– Почти. В августе будет.

– Ну вот, совершенствуйся дальше, пока есть время. Выйдешь замуж готовой. Повезет твоему муженьку.

Аля опустила голову, не в силах поднять на него глаза. Сердце билось как бешеное.

– Я в Москву! – неожиданно доложил Максим. – А вы тут с голоду не помирайте! – рассмеялся он. – Переходите на подножный корм: крапивные щи, жареные грибы. Что там еще?

– Попробуем, ты не волнуйся.

– Я? – рассмеялся он. – Я похож на человека, который волнуется?

Минут через пять он шагал по дорожке от дома к калитке.

Высокий, широкоплечий, на длинных пружинистых ногах, обтянутых узкими джинсами. Мелькали белые подошвы его кроссовок. Калитка стукнула, и он исчез. А был ли? Или мираж? Но душа пела. Наплевать, что он уехал в Москву и неизвестно, когда появится! Максим всегда возникал внезапно, появлялся словно призрак и так же исчезал. Он говорил с ней, он знает, как ее зовут. Он ел ее гренки, ел и нахваливал! Он сказал, что она молодец и таких девчонок сейчас уже нет. Таких нет, а она есть! И однажды он это поймет и оценит.

И потекли дни, пустые и грустные – без него. Аля по-прежнему выглядывала в окна, прислушивалась к стуку калитки, просыпалась по ночам и на цыпочках подходила к двери его комнаты – а вдруг пропустила, не услышала?

Но там было тихо, и она уходила к себе. Оля спала крепко. Как она сама говорила, так спят люди с чистой совестью. А у Али, выходит, совесть не чиста?

Каждый вечер Оля отправлялась на Костер. Аля туда почти не ходила – неинтересно. Оля приходила к часу ночи, когда Аля уже засыпала, от нее сильно пахло сигаретным дымом, костром и вином, и все эти чужие запахи остро били в нос. Аля морщилась и отворачивалась к стене.

Оля еще долго пыталась Алю растормошить, что-то шептала ей в спину, спускалась на кухню попить, но в конце концов засыпала.

Софья и Муся жили своей жизнью – спали до полудня, долго пили кофе и болтали. Аля слышала Мусины всхлипы и приглушенные взрывы смеха. Софья, как всегда, что-то выговаривала Мусе, за что-то ее бранила, но в целом все было мирно и тихо. Правда, иногда плакала и Софья, и тогда бралась утешать ее старинная подруга.

В доме царила абсолютная и безграничная свобода, никто никем не интересовался, только Софья иногда спрашивала Алю, читает ли она книги по летнему списку.

На быт тоже было всем наплевать. Питались как придется. Есть творог и сметана, принесенные из соседнего совхоза, – отлично. Есть сыр и макароны – замечательно. Аля сварила летний холодный зеленый борщ – праздник. Но главное, чтобы были кофе и хлеб, тогда точно не пропадем.

Аля валялась на кровати и читала. В то лето она прочитала многое.

Оля ездила с компанией на пляж и на станцию за мороженым и за пивом. Иногда ей удавалось уговорить Алю, и та нехотя присоединялась. Дома ей было хорошо и спокойно – она пребывала в своих девичьих грезах, а, как известно, мечтать приятнее в одиночестве.

Однажды услышала, точнее, подслушала: Муся говорила Софье, что любимый внук уехал с отцом на рыбалку, куда-то под Астрахань.

Аля убежала к себе и долго плакала. Теперь все пропало! Через две недели они уедут в Москву собираться на море. И получается, что Максима она не увидит. Наплакавшись, успокоила себя тем, что впереди вся жизнь и они обязательно встретятся. Сто раз встретятся. А по-другому и быть не может. Максим – ее судьба, и она это сразу поняла. Ну а он поймет позже, потом. Непременно поймет.

Они и вправду в то лето больше не встретились. Но грусть немного отступила – впереди море! В Москве было пыльно и жарко, все ждали спасительных дождей и, поглядывая на небо, костерили синоптиков – те-то дожди обещали.

Все разговоры были об одном – горели огороды, сохли огурцы и не росли помидоры. Засуха. Все беспокоились за урожай и боялись, что начнется дефицит зерна.

А Аля и Софья собирались на море.

У Оли же были серьезные неприятности. Мама Катя вернулась из Болгарии, красивая, пополневшая и загорелая, но почему-то злая, колючая, в отвратительном настроении.

А папа Валера и вовсе не появлялся.

На Олин вопрос, где отец, мать резко ответила:

– У бабы завис! Ты что дурочку из себя строишь?

У бабы. Выходит, все серьезно. Такого еще никогда не было. Разногласия были, ссоры, попреки, скандалы. Возможно, измены – мать всегда ревновала отца. Но чтобы так, в открытую, месяц не появляться?

На душе было тревожно и паршиво. Оля привыкла к своей одинокой жизни, привыкла к тому, что семья у них странная, необычная, не как у всех. Но все же у них была семья: отец и мать, гастроли, поездки, подарки, красивые вещи в распахнутых чемоданах. Да, все безалаберно, неуютно, безо всяких там семейных обедов и праздников, без традиций. Но что поделать – ее родители артисты, и жизнь у них кочевая.

К тому же Катя все время говорила, что век танцовщицы короток, на пятки наступают молодые, пенсия ранняя и пока надо делать все, чтобы обеспечить себе хорошее будущее.

А уж потом, на пенсии, они заживут по-человечески! Как положено, как все. «Потерпи, Олька!»

А теперь Валеры нет дома, Катя все время плачет.

Счастье, что верная Алька пригласила Олю поехать с ними на море. Софья Павловна не возражала, понимая, что вдвоем девочкам веселее. Да и ей спокойнее.

У Оли на душе было тревожно и тоскливо, но впереди море и юг, и она решила на все наплевать и не расстраиваться. В конце концов, это их жизнь и их дело. А у нее своя жизнь и свои, кстати, проблемы.

Расстроилась, побурчала на перепуганную событиями Дашу и отвлеклась. Копалась в шкафу, подбирая вещи. Ничего нового, все старье! Купальнику пора на пенсию, босоножкам на помойку. Летние сарафаны выгорели и выцвели. Чуть не расплакалась. Потом сообразила, дождалась, пока Катя уйдет из дому, и занялась ревизией ее шкафов. Там, в непроходимых джунглях Катиных нарядов, удушливо пахнувших сладкими цветочными духами, нашелся и сарафан, замечательный бирюзовый сарафан на тонких бретельках, и парочка летних платьев, полупрозрачных, воздушных, нежных, пастельных цветов. И новехонькие итальянские босоножки, и пляжные шлепки, и два купальника, целых два – яркие, цветные, очень открытые.

Вынесла потихоньку, понюхала – нужно стирать. Отдала верной Даше, предупредив, что все под секретом, не дай бог Катя узнает, при ее-то сегодняшнем настроении! Скандал будет грандиозным, мы Катю знаем.

Великий конспиратор Даша уверила, что все будет в порядке.

Она и сама хозяйку боялась, знала, что та в гневе страшна.

«Скорее бы уехали, – думала Даша. – Приедут тут, нагадят, навезут барахла, от которого и так дышать нечем. Скандалят без конца, орут. Надоели! Олька-то, слава богу, уедет! А я тут останусь. Одна. Ох, красота!»

Валера появился перед самым Олиным отъездом. Пришел совсем поздно, к полуночи, прошел тайком, бочком, не включая света. Нырнул на кухню и зашуршал в холодильнике.

Не спали все. Затаив дыхание, Оля прислушивалась к звукам на кухне. Даша крестилась и бормотала молитвы.

Но минут через десять хлопнула дверь, и начался скандал.

Катя кричала истошно, не выбирая выражений и слов, да и Валера молчал недолго. Вскоре крик стоял такой, что Оля заткнула уши и закрыла лицо подушкой.

Скорее бы завтра! Скорее бы прошла эта чертова ночь! Скорее бы наступило утро, чтобы убежать из этого ада! Счастливая семья, дом, полная чаша! Тряпки, тряпки, горы нераспакованной обуви, коробки с японской техникой, золото и бриллианты в шкатулках. Батареи французских духов. Банки икры в холодильнике. Валютные чеки в комоде. Прислуга. Заграница, гастроли, Колонный зал, Кремлевский дворец. Красавица Катя, ведущая танцовщица. Солист оркестра Валера. Дом, семья, счастье. Только все это не про них, ни по одному пункту.

Скандал не утихал долго, часа полтора. Слышался звон разбитой посуды, кажется, упал стул и звякнула напольная модная плитка, с таким трудом доставшаяся Валере.

Потом все утихло, и Оля уснула. Перед сном успела подумать: «Хоть бы наконец вы развелись и перестали мучить себя и меня. Только вы не разведетесь – будет жалко «дербанить», как говорит Валера, свое добро, от которого тошнит уже не только меня, но и, кажется, вас».

Утром Оля выскочила из подъезда. Ни отца, ни мать видеть не хотелось. Перебьются без ее «до свидания».

Аля с Софьей вышли через пару минут. Провожала их Маша.

К старости Маша совсем высохла, как будто ужалась, чтобы ей повсюду хватало места. Высокая, тощая, жилистая, с узким, сухим, бесцветным лицом, в сером платье, черных ботинках и в черном платке на голове, она напоминала прислужниц-старушек из церкви, вечно всем недовольных, с поджатыми губами и недобрыми, бесцветными глазами.

Подъехало такси, расселись: Софья впереди, Оля с Алей сзади. Машина тронулась, и девочки, улыбнувшись, сжали друг другу руки.

В поезде было здорово – отдельное купе! Девчонки на верхних полках, Софья на нижней. Выкупленная вторая нижняя оставалась пустой.

Аля с Олей лежали наверху и смотрели в окно. Мимо проплывало Подмосковье, подпаленное небывалой жарой и засухой, пожелтевшие поля и деревья, поникшие и засохшие цветы в палисадниках. Пейзаж был совсем не подмосковный, обычно сочный и яркий, во всей палитре зеленых тонов – от светлого, салатового до изумрудного, густо-зеленого, темного, хвойного.

К обеду проголодались и заскулили.

Глянули в сумку, собранную Машей, и сморщили носы.

Вареные яйца, перья зеленого лука, несколько бледных, жалких котлет, огурцы и буханка черного хлеба.

Софья усмехнулась:

– Ну что? Неохота? Я вас понимаю. Все в мусор! Собирайтесь, красавицы, поведу вас в вагон-ресторан.

Девочки радостно переглянулись.

Олю вагоном-рестораном было не удивить – подумаешь! А вот для Али все оказалось впервые и оттого в миллион раз интереснее.

Вагон-ресторан был заполнен людьми, пришлось подождать. Его чуть покачивало, весело дребезжала нарядная посуда, тарелки и бокалы. Вкусно пахло борщом и жареными пирожками.

Девчонки нетерпеливо топтались на месте и глотали слюну.

Наконец сели. Крахмальная скатерть была кипенно-белой и твердой. Аля незаметно помяла остро торчащий край.

Заказали борщ со сметаной, лангет с картошкой, салат из огурцов и компот.

Девочки жадно набросились на еду, нахваливали и борщ, и второе, глазели в окно, отчего-то они были отчаянно веселы, счастливы. Как бывает только в юности, беспечной и беззаботной.

Софья смотрела на них и посмеивалась: молодость, молодость… Все-таки юность и есть сама беспечность и вечная надежда на лучшее.

Как давно это было. И было ли?

«Как быстро пролетела жизнь, – часто думала Софья, – и много ли там было хорошего?»

Нет, было, разумеется, было. Только почему все чаще вспоминается самое плохое, тяжелое, страшное? Почему так устроена память?

Вот только с Муськой, со своей смешливой подружкой, они могут вспомнить что-то веселое, смешное, хорошее. А одной как-то не получается… В голову лезет сплошное дерьмо. Скандалы с Добрыниным, его походы налево, стыд за его «творения», его друзья-«нужники» и, наконец, последнее – предательство.

Сын. Маленьким он почему-то не вспоминается, нет. Совсем. Она даже не может представить его малышом или младенцем. Помнит его уже подростком, красивым и наглым, хамоватым, чего-то без конца требующим. Помнит его светлые пустые глаза, холодные и безразличные. Сжатый рот, трясущиеся руки. Его попреки, претензии, жалобы.

И ни одного теплого слова, ни одного. Ни разу он не назвал ее мамочкой или мамулей. Ни разу. Только мать или Софья Павловна. Почему так получилось? В чем была ее роковая ошибка? Нет, никогда она не была о себе высокого мнения как о матери, никогда! Всегда знала, что мать она так себе, на троечку с минусом. Всегда в полете, всегда по своим делам.

Маша накормит, Маша уложит. А на что тогда мать? Этим вопросом она не озадачивалась.

Просто было весело жить, интересно. Какой-то бесконечный круг, неустанный забег – каждый день, каждый вечер.