Халцедоновый Двор. Чтоб никогда не наступала полночь

Те самые покои примыкали углом к комнатам придворных, окаймлявшим Нижний двор, а оттуда злоумышленник мог побежать почти куда угодно, хотя громада Большого зала заставила бы его обогнуть двор кругом – если, конечно, ему хотелось попасть куда-то еще. Удобного спуска на землю поблизости не имелось: все здания – самое меньшее двух этажей в высоту. Будь у него веревка, он мог бы скрыться в окне второго этажа, но никаких веревок на крыше не нашли. Следов промокшего до нитки человека в дворцовых комнатах – тоже.

В последний раз Девен видел этого человека, когда оба они достигли конца галереи, после чего незнакомец… прыгнул за край.

Хотя нет, не совсем. Да, прыгнуть-то он прыгнул, но вверх, в воздух – совсем не так, как прыгал бы тот, кто намерен был приземлиться на покатую кровлю внизу.

А дальше… Дальше память услужливо подсовывала одно лишь хлопанье крыльев.

Дрожа в неудобной мокрой одежде, Девен вновь покачал головой.

– Не могу знать, милорд. Вероятно, в сады, а оттуда – в Темзу. А может, у берега его ждала лодка.

Как злоумышленнику удалось спуститься в сады с высоты второго, а то и третьего этажа, Девен сказать не мог, но лучшего объяснения у него не имелось.

У Хансдона, очевидно, тоже.

– По-видимому, сейчас королеве ничто не угрожает, – мрачно поджав губы, сказал он. – Однако на будущее нужно держаться настороже. А если увидите этого малого снова…

– Понимаю, милорд, – кивнул Девен.

Он мог бы столкнуться с этим малым на улице, нос к носу, и все-таки не узнать его. Однако теперь Девен твердо поверил в то, во что раньше, откровенно сказать, как-то не верилось: оказывается, враги королевы действительно могут угрожать ее жизни. Выходит, его долг – не просто стоять у ее дверей с золоченым топориком…

Что ж, дай Бог, чтоб больше этаких угроз не возникало, но, если уж возникнут, в следующий раз он постарается не оплошать.

Воспоминания: 12 июля 1574 г.

Спящий неопрятно, некрасиво раскинулся на кровати. Сброшенные одеяла открывают взгляду стареющее тело – обвисшее брюшко, обыкновенно спрятанное под гороховыми дублетами, редеющие темные волосы… Да, зашедший и вполовину не так далеко, как некоторые из прочих придворных, он все еще довольно строен, однако годы начинают брать свое.

Но в мыслях – вернее, в ночных грезах, он все еще молод и крепок, каким был лет десять, а то и двадцать тому назад.

И это прекрасно соответствовало целям существа, заглянувшего к нему с ночным визитом.

Как оно проникло внутрь? Этого не смог бы сказать ни один сторонний наблюдатель. Возможно, сквозь щель под дверьми, а может, сгустившись из вещества самой тени. Вначале оно проявило себя всего лишь как рябь в воздухе, затем обрело смутную форму и мягко, неслышно поплыло через спальню к кровати.

Нависнув над спящим, странное создание приняло более отчетливый облик и обрело даже цвет. Колышущаяся рубашка, не стесненная узами корсета, кертла и прочих придворных нарядов. Концы распущенных рыжих волос едва не касаются кожи спящего. Высокий лоб; карминово-алые губы, слегка приоткрытые в зовущей улыбке…

Спящий вздохнул и обмяк, погружаясь в сон глубже прежнего.

Он, Роберт Дадли, охотился – мчался быстрым галопом через просторы полей вслед за гончими, звонко залаявшими, завидев дичь. Рядом скакала дама, рыжеволосая дама. В голове промелькнула смутная мысль, будто еще миг назад она была не такой (и в сем он ничуть не ошибся), однако теперь она сделалась моложе, а ее рыжие волосы стали немного темнее.

И вот они уже не скачут, а идут, и гончие куда-то исчезли. Слева, в камышах, журчит, смеется невидимый ручеек. Сквозь полог листвы сочатся на землю теплые, золотисто-зеленые солнечные лучи, впереди, за опушкой, простирается травянистый луг, а на лугу виднеется… домик? Нет, беседка. Будуар.

Занавеси призывно колышутся вокруг стоящего внутри ложа.

Одежда исчезает, стоит лишь вспомнить о ней. Оставшись нагими, оба падают на ложе. Каскады рыжих волос смыкаются вкруг него, точно еще одна занавесь, и Роберт Дадли с восторгом глядит в лицо Летиции Ноллис. Весь разум и логика рассыпаются в прах, не устояв перед натиском нахлынувшей страсти.

Раздуть огонек прежнего флирта в буйный пожар проще простого. По пробуждении он ни о чем не вспомнит – ну, разве что сохранит некие смутные воспоминания о неких туманных ночных грезах, однако и это прекрасно послужит цели. А если Летиция Ноллис на самом-то деле – Летиция Девере, леди Херефорд, состоит в браке с другим, все это неважно: ведь Дадли на ней не жениться. Он должен всего-то отдать ей сердце, отвратившись душою от прежнего предмета любви – его возлюбленной королевы Елизаветы.

Роберт Дадли, граф Лестер, глухо, утробно стонет, ворочается на простынях, не ведая ни о чем, кроме заполонивших сознание грез. Над ним колышется призрачный облик Летиции Ноллис, прекрасной, как никогда – даже в расцвете юности.

Европейские схоласты немало говорят о демонах, коих именуют суккубами. Однако на белом свете подобными силами обладают самые разные существа, и не все они служат дьяволу.

Некоторые служат королеве дивных и рады исполнить ее приказ, разлучив королеву смертных с самым преданным и постоянным поклонником.

Однако от этаких излишеств человек может и умереть…

Призрачная фигура утрачивает четкость, вновь обращается в мутную дымку, и граф Лестер с недовольным, разочарованным вздохом погружается в сон без сновидений.

Ничего. Впереди новые ночи. Навестившее его создание почитает себя художником, истинным мастером. Оно будет трудиться над сим шедевром без спешки, растя его страсть мазок за мазком, пока не завладеет всеми его помыслами. А вот когда сердце его отвратится от королевы смертных и работа будет завершена…

Что ж, тогда будут новые смертные. Для столь искусного творца у Инвидианы дело всегда найдется.

Дворец Уайтхолл, Вестминстер,

3 ноября 1588 г.

Остановившись перед отполированным зеркалом, Девен провел ладонью по подбородку – не осталось ли где щетины? С утра Колси побрил его, а его волосы были насвежо острижены в сдержанном стиле, согласно последней моде; оделся он в пунцовый дублет с ниспадающим воротником, полученный от портного только вчера, когда двор завершил переезд в Уайтхолл, и даже низкие туфли украсил шелковыми лентами. Одним словом, выглядел он куда лучше, чем в тот день, когда впервые предстал перед королевой, и все же чувствовал себя почти столь же ущербным.

– Пора бы вам пошевеливаться, хозяин, – раздался позади голос Колси.

Напоминание было вполне своевременным, хотя и малость развязным: время от времени Колси забывал, что Девену он не отец и командовать им не вправе. Это заставило глубоко вздохнуть, отвернуться от мутного отражения в зеркале и, точно всадник с копьем наперевес, устремиться к дверям.

С копьем наперевес… Он уже думал о возможном участии в грядущих турнирах в честь Дня Коронации, но понимал: все это – пустая трата времени и денег. Разумеется, турнирное мастерство могло бы привлечь внимание королевы, однако к копью он был в лучшем случае равнодушен. Придется довольствоваться обычным парадным шествием Благородных пенсионеров – во время празднеств они устроят вокруг Елизаветы пышное воинское представление.

Однако сосредоточиться на параде было трудновато: ноги несли его навстречу вполне реальной возможности преуспеть при дворе.

Потеребив аппликации, украшавшие нижнюю кромку дублета, он усомнился, не слишком ли они фривольны. Пустая мысль – времени на переодевания у него уже не было, но сегодня он сомневался в себе на каждом шагу.

Оставалось лишь стиснуть зубы и гнать все тревоги прочь.

К его приходу в приемной собралось около десятка человек, а уж приходивших и уходивших было еще больше. Таковы неизбежные следствия отсутствия при дворе, пусть даже твои обязанности выполняет кто-либо вроде Била. По счастью, Девену было назначено, и после непродолжительного ожидания его препроводили в кабинет, где сидел над небольшой стопкой бумаг главный секретарь Ее величества.

Выступив на середину комнаты, Девен преклонил колено на половике.

– Господин секретарь…

В свете неяркого ноябрьского солнца, сочившемся внутрь сквозь узкие окна дворца, сэр Фрэнсис Уолсингем выглядел изрядно усталым. Да, разговоры о его болезни не были ложью, следы ее проступали на лице главного секретаря со всей очевидностью. Прежде Девен встречался с ним дважды (все прочие дела велись через посредников), а потому ему было с чем сравнивать. Для англичанина Уолсингем был смугловат, но хворь сообщила его коже нездоровую бледность, а под глазами оставила темные круги.

– Рад, – сказал Девен, – что Господь счел уместным поправить ваше здоровье.

Уолсингем взмахнул рукой, веля ему подняться.

– Да, заболел я весьма некстати, но теперь это в прошлом. Бил говорит, вы хотите меня о чем-то просить.

– Так и есть.

Девен ожидал вступления более продолжительного, однако, учитывая груду ждущей Уолсингема работы, удивляться тому, что тот предпочел перейти прямо к делу, пожалуй, не стоило. Это побуждало Девена говорить прямо, а прямота нравилась ему куда больше, чем умащение собственных слов густым слоем красноречия – особой и крайне важной разновидности придворного искусства.

– Я хотел лично поблагодарить вас за протекцию, благодаря коей теперь состою на службе в Отряде благородных пенсионеров.

– Невеликое дело, – откликнулся Уолсингем. – Вы неплохо служили мне среди других протестантов в Нижних Землях, а ваш отец немало помог Ее величеству в прекращении публикации крамольных памфлетов.

– Рад был служить, – сказал Девен, – но надеюсь, что могу оказаться полезным и впредь.

В темных глазах собеседника не отразилось ничего, кроме легкого любопытства.

– Продолжайте.

– Господин секретарь, работа, что я выполнял для вас на континенте, наглядно показала мне: защита Ее величества, защита Англии, зависит от разного рода действий. Одни из них – действия флота и армии – общеизвестны. Другие же – нет. Вы, очевидно, один из полководцев последних, тайных войн.

Уголки губ главного секретаря дрогнули в легкой улыбке, скрытой густой бородой.

– Вы говорите об этом в столь поэтическом ключе. Однако, боюсь, поэзии в нашей работе не много.

– К поэзии я и не стремлюсь, – заверил его Девен. – Ищу лишь возможности оставить свой след в нашем мире. Следовать по стопам отца, в Почтенную компанию торговцев канцелярскими принадлежностями, мне не интересно, и Грейс-Инн меня также не привлекает. Говоря со всей откровенностью, я стремлюсь оказаться полезным человеку наподобие вас – влиятельному, наделенному властью не оставить меня без награды. Мой отец заслужил звание дворянина, я же надеюсь достичь еще большего.

Вот это, стоило надеяться, пробудит в душе господина главного секретаря толику сочувствия. Сам Уолсингем был рожден в семье, обладавшей куда более обширными связями, чем семья Девенов, однако и рыцарского звания, и должности в Тайном Совете добился сам. Удастся ли Девену поразить столь высокую цель? Сомнительно, однако он будет метить как можно выше.

Но, может быть, его слова обернутся вспять, словно нож в руке, и поразят его самого?

– Значит, на службу вас зовет не любовь к Англии и ее королеве, а собственные амбиции, – сказал Уолсингем.

Подавив непроизвольный порыв втянуть голову в плечи, Девен опрометью бросился спасать все, что еще можно спасти.

– Одно другому не противоречит, сэр.

– Для некоторых – еще как.

– Господин секретарь, я вовсе не диссидент-католик и не изменник, болтающийся на конце шнурка, стягивающего кошелек иноземных владык, но честный и верный англичанин.

Уолсингем смотрел на него, словно бы взвешивая все его достоинства и недостатки, всю слабость и силу, одним лишь взглядом. По-своему разговор с ним был столь же нелегок, как аудиенция с Елизаветой.

Под острыми жалами его глаз Девена потянуло продолжать – выложить на стол одну из немногих имеющихся карт, которая сможет склонить главного секретаря на его сторону и исправить вред, нанесенный сказанным прежде.

– Слышали ли вы о происшествии в Хэмптон-Корт?

Уолсингем кивнул. Разумеется, он обо всем слышал.

– Тогда вам должно быть известно, что на злоумышленника наткнулся не кто иной, как я.

– И пустился за ним в погоню по крышам.

Девен с силой сцепил пальцы за спиной.

– Пусть так. Конечно, господин секретарь, у вас нет причин верить мне на слово, но той ночью я был безмерно далек от мыслей о каких-либо амбициях. Я пустился в погоню, ничуть не заботясь о собственной безопасности. И я не из гордости все это говорю – просто хочу, чтоб вы поняли: имея на раздумья всего лишь миг, я подумал о благополучии королевы. А когда этот человек скрылся, исчез в ночи, – проклинал свою неспособность поймать его. Надо сказать, я вовсе не желаю снова бегать по крышам, а вы, господин секретарь, посвятили жизнь тому, чтоб в этом не возникало необходимости. Вы устраняете угрозы еще до того, как они приблизятся вплотную к Ее величеству. За это дело с радостью взялся бы и я. Мне очень хочется служить королеве и ее благополучию, не просто стоя у дверей с золоченым топориком в руках.

Он вовсе не намеревался говорить так долго, однако Уолсингем не перебивал, предоставив ему болтать, сколько заблагорассудится. Разумный ход: чем больше Девен говорит, тем менее обдуманными становятся его слова, тем более он склонен говорить от души. Оставалось только надеяться, чтобы душа подсказала речи скорее пламенного патриота, чем неоперившегося юного идеалиста.

– Так что же именно вы думаете делать? – спросил главный секретарь, нарушив молчание, последовавшее за сим финалом. – Драться с католиками? Обращать их в нашу веру? Шпионить?

– Я присягал служить Ее величеству здесь, при дворе, – отвечал Девен. – Но ведь вам, разумеется, нужны свои люди и здесь – не затем, чтоб добывать сведения, но чтобы слагать разрозненные донесения в единое целое. А я… – Он виновато улыбнулся. – Я с детства любил головоломки.

– Вот оно как…

За спиной Девена скрипнула дверь. Кто бы там ни явился, Уолсингем только махнул рукой, и они снова остались наедине.

– Значит, коротко говоря, вам хотелось бы разгадывать головоломки, служа мне.

И не без выгоды для себя… однако Девен был не так глуп, чтоб повторять это вновь, пусть оба и слышали те слова, по сю пору витавшие в воздухе.

– Мне хотелось бы, – после недолгих колебаний сказал он, – получить шанс доказать вам, чего я стою в подобных материях.

Ответ оказался верен – или, по крайней мере, неплох.

– Сообщите о своем желании Билу, – решил Уолсингем. – Шанс вы, Майкл Девен, получите. Смотрите же, не упустите его.

Не успели эти слова отзвучать, как Девен вновь преклонил колено.

– Благодарю вас, господин секретарь. Вы об этом не пожалеете.

Акт второй

Несть в свете иного блага, столь всеобъемлющего, как добрый государь, и несть в свете иного бедствия, столь всеобъемлющего, как государь дурной.

Бальдассаре Кастильоне.

«Придворный»

Комната невелика и начисто лишена обстановки. Что бы ни находилось здесь во времена оны, ныне она никому не нужна. Подобных покоев – забытых углов, опустевших после того, как владельцы их умерли, бежали или впали в немилость, в Халцедоновом Чертоге немало.

В таких местах он чувствует себя как дома: они пребывают в таком же небрежении, как и он сам.

Внутрь он вошел через дверь, но теперь не может ее отыскать, потому и бродит взад-вперед, от стены к стене, слепо ощупывает камень, будто черный мрамор вот-вот подскажет, куда же идти, где же искать свободы.

Рука касается стены и тут же отдергивается. Он вглядывается в поверхность, наклоняется так и сяк, точно человек, изучающий отражение в зеркале со всех сторон. Смотрит, и смотрит, и смотрит, затем, побледнев, отворачивается.

– Нет. Не стану смотреть. Не стану.

Однако смотреть-то придется: от собственных мыслей спасения нет. Теперь его взор привлекает к себе другая, дальняя стена. Нетвердым шагом идет он к ней, протягивает руку, касается пальцами камня, обводит черты возникшего перед глазами образа.

Лицо. Точно такое же, и в то же время совсем не такое, как у него. Рядом вторая фигура – точно такая же, как она, и в то же время совсем не такая. Он резко оборачивается, но ее с ним нет. Только ее подобие. Только в его воображении.

Против собственной воли поворачивается он обратно, желая и не желая видеть, и…

Пальцы скребут по камню, руки рвут со стены воображаемое зеркало, со звоном бьют его об пол, но облегчения это не приносит. Повсюду вокруг – зеркала, целиком покрывающие стены, вольно расставленные по полу, и в каждом – иное, свое отражение.

Вот мир, в котором он счастлив. Вот мир, в котором он мертв. Вот мир, где он никогда не попадал к дивным, никогда не отрекался от бренного бытия, дабы жить среди бессмертных созданий.

А вот мир, где…

Он разражается криком, отчаянно машет руками. Кулак обагряется кровью: посеребренное стекло – лишь плод воображения, но режет, как настоящее. А за одним зеркалом объявляется другое, и вот он уже мечется по комнате, бьет зеркала, швыряет о камень, и вскоре весь пол усыпан целым ковром обагренных кровью осколков. Однако руки колотят мрамор, еще и еще, кожа рвется в лохмотья, тонкие кости трещат…

Но вот воля к битве иссякла. Безвольно осев, опустившись на корточки в центре комнаты, он глубоко запускает в волосы искалеченные пальцы.

Повсюду вокруг – осколки разума, отражения тысячи иных жизней, разбитых вдребезги.

Многое мог бы узреть он, заглянув в них, однако и к этому у него более нет воли.

– Иных жизней нет, – шепчет он, пытаясь убедить самого себя в этом вопреки всему, что видят глаза. – Что сделано и миновало, того не исправить. Сей закон, сия истина выбита в камне и не померкнет со временем.

Кровоточащие пальцы тянутся к полу, выводят на мраморе странные, непостижимые иероглифы. Он должен записать. Записать всю правду о том, как все было. Иначе те, кто придет за ним, заблудятся в лабиринте зеркал и отражений, вовеки не отличат реальности от лжи.

Да, для них это будет неважно. Но это очень важно для него – для того, кто так долго пытался поведать людям истину об увиденном будущем. Дар провидца предал его, не принес ничего, кроме мук и отчаянья, вот он и ищет убежища в прошлом, вот и пишет хронику прошлого среди осколков сотен «было бы, да не сбылось».

Дворец Хэмптон-Корт, Ричмонд,

6 января 1588 г.

В зимнем воздухе веяло острой морозной свежестью, почти не притупленной лучами солнца, но с Темзы – в кои-то веки – дул только легкий бриз, едва колыхавший полы плаща Девена, спешившего через Тайный сад. Щурясь от яркого солнца, шел он среди голых клумб, укрытых слоями соломы. Он был назначен служить королеве за ужином в честь празднования Двенадцатой ночи^[15], однако сии обязанности почти не препятствовали участию в общем веселье. Сколько же чаш иппокры^[16] он осушил? Бог весть, но, похоже, на целую дюжину больше, чем следовало.

За ужином перебрал вовсе не он один, но сейчас это играло ему на руку: ведь в столь несусветную рань Девен поднялся не без причины. Пока многие из придворных и сама королева в постели, он – а также та, с коей он спешил встретиться – вполне могли улучить несколько минут для себя, вдали от любопытных взоров.

Она ждала его в Горном саду, стоя с подветренной стороны банкетного домика, тепло одетая в плащ и перчатки с меховой оторочкой. Стоило Девену склониться к ее лицу, она откинула на спину капюшон, и их холодные губы встретились в поцелуе, разом согревшем обоих.

– Мне пришлось подождать, – слегка задыхаясь, проговорила Анна Монтроз, когда поцелуй прекратился.

– Надеюсь, ты не слишком замерзла, – откликнулся Девен, растирая в руках тонкую ладошку. – Боюсь, иппокры было многовато…

– Ну разумеется, во всем виновато вино, – лукаво сказала Анна, но тут же заулыбалась.

– Оно воровски лишает мужчин рассудка и способности вовремя пробудиться.

Мороз покрыл землю и голые ветви деревьев десятками тысяч крохотных алмазов, и эта бриллиантовая россыпь являла собой прекрасную оправу для истинного самоцвета – для Анны Монтроз. Капюшон ее плаща оставался откинут, распущенные волосы отливали под солнцем блеском белого золота, а большие, переменчиво-серые глаза подошли бы самой Королеве Зимы, снискавшей столь шумный успех во время вчерашнего представления театра масок. Не из первых придворных красавиц… но этому Девен значения не придавал.

– Не пройтись ли нам? – сказал он, предлагая ей руку.

Оба степенно двинулись по спящим садам, согреваясь прогулкой. Появляться на людях вместе им было не заказано: Анна – дочь джентльмена, а значит, компания для него вполне подходящая… однако здесь имелись и кое-какие сложности.

– Ты говорила с госпожой? – спросил Девен.

Разговор, грозивший разрушить сверкающий покой утра, он начал не без колебаний. Однако это дело лежало на плечах тяжким бременем с тех самых пор, как он впервые заговорил о нем с Анной – то есть, вот уж который месяц. Зимой дел при дворе заметно прибавилось, бесконечные рождественские празднества позволяли разве что обмениваться краткими приветствиями при встречах, и теперь он сгорал от нетерпения, ожидая ответа.

Анна вздохнула, выпустив изо рта облачко пара.

– Да, говорила, и она обещала сделать, что сможет. Хотя дело не из легких. Королева не любит браков среди своих придворных.

– Знаю, – поморщился Девен. – Когда жена Скудамора решилась просить ее о позволении, королева ударила ее так, что сломала леди Скудамор палец.

– Счастье, что я при ней не служу, – мрачно сказала Анна. – Истории, что я слышала о ее нраве, просто ужасны. Однако я не из тех, на кого может пасть главный удар ее гнева: до благородной девицы на службе у графини Уорик ей дела мало. А вот ты…

«Женитьба – вовсе не скандал», – сказал отец год назад, провожая его на придворную службу. «Подыщи себе женушку», – говорили товарищи по отряду. В конце концов, так уж на свете заведено, чтоб мужчины брали женщин в жены. На свете… но не у королевы. Она остается девственницей, одинокой, а посему предпочитает видеть придворных такими же.

– Она просто завидует, – сказала Анна, будто прочитав его мысли. – В ее жизни нет любви, значит, не должно быть любви и в жизни окружающих – кроме любви к ней самой, разумеется.

Да, в общем и целом это было правдой, но также – не слишком-то справедливо.

– Отчего же, любовь у нее была. Конечно, самым низменным слухам о ней и покойном графе Лестере я не верю, но ведь она определенно питала к нему симпатию. Как, говорят, и к Алансону.

– К французскому герцогу, ее «лягушонку»? То была лишь политика, ничего более.

– Да что ты можешь об этом знать? – развеселившись, спросил Девен. – Когда он прибыл в Англию, тебе было никак не больше десяти лет!

– Думаешь, придворные дамы прекратили об этом сплетничать? Некоторые утверждают, будто ее привязанность была искренней, но моя леди Уорик говорит, что нет. Точнее, говорит, что любую привязанность, какая могла бы возникнуть в ее душе, королева держала в узде политических соображений. В конце концов, он был католиком, – рассудительно пояснила Анна. – Я думаю, все это – от отчаяния. Мария, идя под венец, была старой, а Елизавета, в свои-то сорок с лишком, еще старше того. То был ее последний шанс. И, потеряв его, она изливает досаду на окружающих, которые могут найти свое счастье друг в друге.

Ветер с Темзы усилился, будто выковал себе лезвие поострее. Охваченная дрожью, Анна накрыла голову капюшоном плаща.

– Довольно о королеве, – сказал Девен. – Я – один из ее Благородных пенсионеров, она зовет меня красавцем, делает мне незначительные подарки и время от времени находит меня забавным, но фаворитом ее мне не стать никогда. Вряд ли перспектива моей женитьбы так уж ее оскорбит.

В конце концов, сломанного пальца удостоилась Мария Шелтон, фрейлина Ее величества, а не Джон Скудамор из Благородных пенсионеров!

Неожиданно из недр капюшона Анны зазвучал громкий смех.

– Главное – чтоб ты не наградил меня младенцем и не угодил за это в Тауэр, как граф Оксфорд!

– Прежде мы убежим.

Романтичная глупость… Куда им бежать? Что он, Девен, видел в жизни? Лондон, Кент да еще Нидерланды. До первых двух рука королевы дотянется без труда, в последних и вовсе убежища не найти… однако Анна удостоила его изумленной улыбки, и как тут было не улыбнуться в ответ?

Но разочарование не замедлило вернуться, чтоб мучить его, как всегда. Дальше шли молча, пока Анна, почувствовав его настроение, не спросила:

– Что не дает тебе покоя?

– Проза жизни, – признался Девен. – Растущее понимание, что я и мои притязания обитаем в разных сферах мироздания, и я вряд ли смогу подняться столь высоко.

Обтянутая перчаткой рука поднялась и нырнула в сгиб его локтя.

– Рассказывай.

Вот потому-то он ее и любил. При дворе постоянно нужно следить, что говоришь: слова здесь – звонкая монета и в то же время оружие, с их помощью выуживают благодеяния у союзника, с их помощью наносят удар врагу. Среди придворных дам дело обстоит немногим лучше: быть может, Елизавета и запрещает своим леди серьезное участие в политике, однако они бдительно следят за расположением духа Ее величества и, улучив удобный момент, могут замолвить словечко за – или против – нужного просителя. Даже те, кого королева не станет и слушать, вполне могут донести сплетни до тех, чье слово для нее что-либо значит. Глядь – а репутация ничего не подозревающего человека изрядно испорчена, и всего из-за пары неосторожных слов…

А вот с Анной он надобности в этаких предосторожностях не чувствовал никогда, и за год знакомства она ни разу не предоставила ему повода для опасений. Однажды, еще осенью, Анна сказала, что в его обществе ей легко, что с ним она может держаться попросту, непринужденно, и он ее чувства вполне разделял. Возможно, она не из первых придворных красавиц и не самый богатый улов, но все это он с радостью обменяет на возможность высказывать все, что у него на уме.

– Вот гляжу я на лорда Берли, – заговорил он, начиная рассказ несколько издалека. – Большая часть того, что делает Уолсингем, построена на фундаменте, заложенном Берли. Мало этого: старый барон до сих пор не теряет связей с агентами и информаторами. А когда Берли умрет или – чему не бывать до самого Второго пришествия – подаст в отставку, его баронство, придворную должность и агентуру унаследует сын, Роберт.

– Но ты – не Роберт Сесил, – сказала Анна, когда он сделал паузу.

– Уолсингему мог бы наследовать Сидни – он был женат на дочери Уолсингема еще до того, как мы с тобой появились при дворе, но он мертв. А я не настолько симпатичен Уолсингему, чтобы занять его место. И, по всей вероятности, никогда подобных симпатий не удостоюсь.

Анна ободряюще сжала его предплечье. Гуляя, они держались слишком близко друг к другу – настолько, что ее фижмы на каждом шагу толкали его в бедро – но ни один не пытался отстраниться.

– Но так ли уж это нужно?

– Чтоб заниматься тем же, чем и Уолсингем? Да. Мне самому на подобное предприятие не хватит ни денег, ни связей. Мы с Билом вечно переправляем в обе стороны, по цепочке, письма да просьбы, добиваемся разрешений на заграничные поездки, помилований для заключенных, которые могут пригодиться, подарков и пенсионов в награду за услуги… Конечно, они нечасто получают плату, но очень важно, чтоб они знали: да, их могут вознаградить. А я не могу обещать наград: мне попросту не поверят. А если бы и мог… – Губы Девена дрогнули, скривившись от невысказанной досады. – Если бы и мог, я ведь не из советников королевы. Я – сын незначительного джентльмена, отличившийся в Нидерландах настолько, что награжден местом при дворе, услужливый и привлекательный настолько, чтобы порой удостаиваться предпочтения – но не более. И большего, очевидно, мне не достичь.

За время сей негромкой монотонной речи, из коей привычка к этаким мыслям досуха выжала всякую страсть, оба успели вернуться назад, к банкетному домику в центре сада. Утро было в самом разгаре. Вскоре королева прекратит почивать, и Девену придется, заступив в почетный караул, сопровождать ее в церковь, на службу в честь Богоявления. Однако в покоях переполненного по случаю зимних празднеств дворца было душно и тесно, в саду же царила свежесть и простота, и Девену очень не хотелось уходить.

Повернувшись к нему, Анна взяла его за руки. Тонкие пальцы в коричневом сукне мягко сомкнулись на изжелта-бурой коже его перчаток.

– Тебе двадцать семь, – напомнила она. – Те, о ком ты говоришь, старики. Своего положения они достигли со временем. Сколько лет было Уолсингему, когда Елизавета сделала его своим секретарем?

– Сорок один. Но он имел связи при дворе…

– Также заведенные за долгое время.

– Не все, не все. Большая часть – семейные: отцы, сыновья, братья, кузены, родня со стороны жены…

Пальчики Анны на миг сжали его ладонь, и Девен разом умолк.

– Тебя я ради политических выгод не оставлю, – поклялся он.

Эти слова породили на губах Анны улыбку, согревшую холодок серых глаз.

– Подобного я о тебе и не думала.

– Главное препятствие – королева. Нет, – поспешно добавил он, невольно оглядевшись, дабы убедиться, что в саду, кроме них, ни души, – я не хочу сказать о ней ничего дурного. Я ее верный слуга. Но предпочтения ее отданы выходцам из известных ей семей – особенно тем, что уже связаны с ней узами крови. К каковым я не отношусь.

Выпустив его руки, Анна поправила капюшон.

– Так что же ты будешь делать?

Девен пожал плечами.

– Быть полезным Уолсингему, насколько смогу. И надеяться, что он не оставит мою службу без награды.

– Тогда у меня для тебя кое-что есть.

Девен удивленно приподнял брови, но тут же нахмурился.

– Анна, я ведь уже говорил: тебе не подобает и небезопасно разносить сплетни.

– Слухи да сплетни – один из главных механизмов, приводящих в движение придворную жизнь, и тебе это прекрасно известно. Даю слово: я не подслушиваю у замочных скважин.

Ростом Анна удалась: верхушка ее капюшона достигала уровня его глаз, и посему ей не пришлось слишком запрокидывать голову. Вместо этого она, блеснув глазами, склонила голову набок.

– Неужто тебе ничуточки не любопытно?

Да, Девену было очень даже любопытно, и Анна это прекрасно знала.

– Так ли, иначе, а способ рассказать мне об этом ты все равно отыщешь.

– Да, я могла поступить и тоньше, но так будет проще всего, – заговорила Анна, скромно сложив перед собой опущенные руки. – На мой взгляд, дело пустяковое, но откуда мне знать: что, если этот пустяк – часть неких больших дел, известных и тебе, и твоему господину. Ты слышал о докторе Ди?

– Об этом астрологе? Да, месяц назад, в Ричмонде, он имел аудиенцию с королевой.

– Предмет ее тебе известен?

Девен покачал головой.

– Он пробыл при дворе всего день-другой, и я с ним не разговаривал.