Kitobni o'qish: «Когда цветет полынь…или Побег в никуда»

Мы бежали ночью, после отбоя: я, Данис и Зухра. Накануне побега уже решили было, по какому пути будем уходить, но в последний момент Данис изменил маршрут. Выбор был невелик. Всего три варианта. Первый, самый ненадежный – добраться до райцентра, сесть в автобус или на попутку. Для этого нам необходимо было до утра преодолеть тридцать километров пешком и купить билет к девятичасовому автобусу. Побег обнаружили бы уже в семь утра, после подъема. Если даже допустить, что дежурная воспитательница тогда не заметит наше отсутствие, то в семь тридцать, во время построения и переклички, выявила бы обязательно. Еще минут тридцать-сорок на разборки, и директор помчался бы в милицию, чтоб вернуть нас в этот ненавистный детский дом без шума и гама.

Поэтому планировали отправиться по реке. Пароход «Сергей Алымов» как раз прибывал на пристань в восемь утра. Расстояние всего восемь километров, и мы спокойно добрались бы до его отплытия. Была еще одна весомая причина, почему хотели смыться именно на этом пароходе. На нем матросом служил наш детдомовец с редким именем Миньян, но все его называли Миша. Мы не сомневались, что он поможет нам благополучно добраться до города. В прошлом году Миша приезжал на велосипеде в детский дом с большой сумкой, набитой конфетами, угощал всех ребят. Побыл часок с нами и поехал обратно. Мы тогда удивлялись: как это он на велике сможет догнать свой пароход? Оказывается, может, даже очень просто. До следующей остановки судно делало большой крюк по реке и прибывало к пристани «Героевка» лишь к пятнадцати часам. Это от райцентра всего десять километров. А от нашего детского дома, если ехать по прямой дороге через две деревни, получается где – то пятнадцать с гаком. Так что наши преследователи могли бы дважды пройти это расстояние. Вызвали бы милицию и запросто, за шкирку сняли с парохода. Даже наш Миша не смог бы помочь. О такой опасности предупредили Даниса старшеклассники. Посоветовали выбрать третий путь, длинный, но более безопасный. Они же собрали нам хлеб на дорогу, обделяя себя во время обеда и ужина. Те, у кого в заначке хранились деньги, тоже отдали нам. В итоге у нас набралось целых шесть рублей сорок копеек!

Теперь нам предстояло бежать в соседнюю республику, преодолеть около семидесяти километров и добраться до пристани « Саховка» и там ждать прибытия нашего парохода. Уже потом на нем доплыть до пристани «Камбарка» и сесть на поезд.

Вообще-то я не собирался убегать из детского дома. Мне было всего двенадцать лет, окончил пять классов. Дружил с Данисом, который на три года старше меня. Он отличный пацан, только ему трудно было с учебой. Два раза его оставляли на второй год, и к своим пятнадцати он одолел лишь седьмой. Но это не означало, что он недоразвитый, тупой или вовсе больной, как пытались иногда представить его воспитатели. Когда я не справлялся с домашней работой по математике, то всегда обращался к нему, и он решал ее за считанные минуты. Данис, как и я, любил музыку и рисование. А еще он обладал настоящим актерским талантом. Мог изображать любого. Умел прикидываться директором, Сталиным, Гитлером, Хрущевым, попугаем, собакой, даже червяком. Как он здорово «рисовал» с натуры воспитателей! Особенно, когда они проходили мимо директора или обедали на кухне, спрятавшись за ширмой. Пацаны укатывались со смеху.

В этом году он должен был учиться вместе с Зухрой в восьмом классе. Сколько помню, они всегда ругались. Мне даже не приходило в голову, что в отрочестве любовь бывает именно такой. Не знаю, как объяснить, то ли они принимали меня за младшего брата, то ли за надежного друга, оба, не стесняясь, демонстративно выделяли меня среди остальных детей. Это частенько мешало мне при общении с другими мальчиками, вызывало зависть. Но, не зная сути, почти все воспитанники детского дома думали, что я родной или названый брат (вообще-то для детдомовца это одно и то же) Зухры. Когда им надоедало ругаться, они писали друг другу письма. Здесь я исполнял роль почтальона.

Но однажды, когда я таскал из колодца воду в прачечную, дежурившая в тот вечер воспитательница по кличке Бульдог застукала потерявшего осторожность Даниса в момент передачи любимой записки. Вездесущая страж нравственности дождалась, когда парень отойдет от девушки, подошла тихонько, вырвала из рук Зухры клочок бумаги и передала ее директору. Уже через полчаса по детскому дому было объявлено общее построение. Директор вывел влюбленных из строя и начал во всеуслышание читать письмо, добавляя свои комментарии. По мнению этого педагога, весь ужас состоял в том, что мальчишка, предлагая девочке дружбу, посмел еще добавить в послание стихи собственного сочинения. Высмеивал его директор жестко, безжалостно.

– Поэт нашелся, понимаешь, Лермонтов, а то и Есенин! – ехидничал он, размахивая листочком перед носом Даниса. – Учится на одни двойки, а пытается писать любовное письмо стихами!

– Допуская в одном слове десять ошибок, – вставила Бульдог, поддерживая слова своего патрона.

– Вот именно, вот именно! Развели тут, понимаешь, дом терпимости, – директор не выбирал выражения. – Я вас упеку, куда следует! Я вам покажу!

Все воспитанники и даже воспитательницы стояли хмурые и подавленные. Только Бульдог сияла, как начищенный медный самовар.

Директор подошел к сникшей, униженной, не находившей себе места Зухре и, тыча пальцем ей в лоб, начал обвинять ее в разврате, потере девичьей чести. Затем прицепился к ее «неподобающей советской школьнице» прическе, «как у Гитлера», с челочкой на лбу. Послал одну воспитательницу за ножницами и оттяпал у нее челку до корней. Потом вспомнил о коммунистической партии, которая дала приют таким неблагодарным скотам, как эти двое.

– Если бы не партия, – брызгал он слюной, тряся указательным пальцем перед носом побледневшей от оскорблений девочки, – ты бы на помойках скиталась, проституткой стала! Или работала от зари до темна! Как все дети рабочих капиталистических стран. Они с малых лет начинают батрачить, работают на плантациях сахарного тростника, на фабриках за кусок хлеба. А вы, дармоеды, вместо благодарности в адрес партии за то, что она одевает, обувает вас, предоставляет вам прекрасные хоромы, кормит до отвала, чем же ей отвечаете? Вот именно, черной неблагодарностью!

Во дает, подумал я возмущенно, как будто мы не работаем. Кто же тогда валит лес, пилит и колет дрова, заготавливает сено, пашет на плантациях мака, пасет коров, чистит свинарник, выращивает птиц? Пушкин, что ли? Если не мы, кто же сажает гектарами картошку, капусту и другие овощи? Кого после уроков отправляют выкапывать примерзшую к земле свеклу для колхозных коров? Разве он сам убирает снег, моет полы, таскает воду, а по ночам дежурит у печки? Может, этот кривоногий нанимает чертей, чтобы разгружать целую баржу угля для колхозной котельной? Кто, как не мы, в выходной день ворочает, наряду с колхозниками, тонны зерна на складах? Еще упрекает, гад!

Было видно, что директор пошел в разнос, теперь, пока не выдохнется, не сможет остановиться. Продолжит преподавать «обнаглевшим от хорошей жизни ублюдкам» урок социалистической морали и общежития.

– Вы все с жиру беситесь! Нарушаете дисциплину. Пытаетесь совершать то, чего ни в коем случае не должен делать советский воспитанник детского дома. А именно – писать любовные записки, развратничать. Тем самым внедрять в умы наших детей капиталистические ценности. Пионер, особенно комсомолец должен быть примером для других. Он должен повышать обороноспособность великой страны и трудиться ради подъема благосостояния народа! Разве партия создала детские дома, чтобы вы тут разводили шуры-муры? Чтобы социалистический храм детства стал рассадником буржуазной морали и разнузданной вседозволенности? В то время, когда мы, назло капиталистам, строим коммунизм?

Он снова вспомнил о Зухре, подошел к ней и продолжил урок, чтобы закрепить сказанное.

– Отвечай! Чего голову опустила? Почему нарушаешь дисциплину? Говори, неблагодарная тварь! Все ждут твоего ответа! Подними голову, тебе говорю!

Войдя в раж и не дождавшись чистосердечного раскаяния, он несколько раз влепил девочке оплеуху. Потом, немного успокоившись, приказал воспиткам групп три дня подряд не пускать ее и Даниса на обед. «Чтобы эти бездельники и наглые нарушители социалистической морали и этических норм советских людей почувствовали цену драгоценного хлеба, выращенного мозолистыми руками наших колхозников», – подытожил он свое решение. Кроме того, повелел воспитательницам проследить, чтобы распутники перед сном в течение недели по пять раз ежедневно читали вслух «Моральный кодекс строителя коммунизма». Только тогда он усталой походкой направился к двери, довольный проделанной им воспитательной работой.

Может, инцидент на этом был бы исчерпан, если бы не возмутительная выходка Бульдога. Как только отошел директор, она подошла к Зухре и, шлепая по ее попе, изрекла презрительно:

– Это место девочке надо беречь смолоду, а не предлагать дебильным двоечникам…

Зухра дернулась как ужаленная, залилась краской, и по ее щекам потекли слезы. В этот момент в меня словно запрыгнул сам дьявол, я выскочил из строя и закричал не своим голосом:

– Почему же ты сама не бережешь свою задницу? Подставляешь директору под деревом и кричишь: «Как хорошо мне с тобой, Мурад Шакирович!»

Зал вздрогнул и замер в полном оцепенении. Мой крик, ей-богу, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Кажись, не простой, а атомной! Наступила гнетущая тишина. Слышно было, как по стеклу бьется не ко времени залетевшая оса, как на улице истошно кричат вылупившиеся весной подросшие грачи, требуя еды. Директор, уже дошедший до лестницы, встал как вкопанный в проеме двери. Воспитательницы с явным любопытством поворачивали головы то в сторону Бульдога, то на директора и с нетерпением ждали развязки.

…Это было неделю тому назад, первого июня. В честь Международного дня защиты детей и завершения учебного года школа организовала концерт и демонстрацию фильма «Дерсу Узала». Я должен был быть там, но Коза, воспитательница нашей группы, за отсутствие на моей рубашке лишь одной пуговицы наказала меня отстранением от обеда и дежурством на кухне. Еще исхлестала веником крапивы, пока мои руки и ноги не покрылись пузырями. Я сильно расстроился. Концерт, черт с ним, подумал я, потеря небольшая, все равно поют и танцуют одни и те же. И волдыри к вечеру исчезнут, переживу как-нибудь. Но не пускать на фильм из-за пуговки – это было верхом несправедливости. Нашла, к чему придраться. Подумаешь, нет пуговицы! Остальные же еще держатся, откуда мне знать, когда она оторвалась? Может, ее забыли пришить на фабрике? Не зря ребята обзывают эту воспитку Козой, упрямая, как вострушка. Куда денешься, надо идти. Если убегу, она с радостью отлупит меня еще раз и оставит без ужина.

В обязанности дежурного входило приготовление дров на ужин, а также на завтрак и обед следующего дня. Проклиная воспитку за незаслуженное наказание, я побрел на дровяник, с завистью провожая взглядом идущих на праздник строй детдомовцев.

У склада дров я обнаружил много расколотых кем-то поленьев и, обрадовавшись, поспешил их отнести на кухню в надежде успеть присоединиться к ребятам. Но оказалось, что эти дрова были приготовлены вчера для прачечной, и мне под крики прачки пришлось их перетаскивать в хозблок и складывать в ряд. Делать нечего, решил я, надо взяться за топор. Кто летом колол старые, оставшиеся после зимы чурки, тот бы меня, наверное, понял. Ох, нелегкая же досталась мне работенка! Через несколько часов с трудом закончив работу, я минут пять покрутился возле кухни, надеясь, что повариха отблагодарит меня за хороший труд. Но сегодня дежурила не тетя Эмма, бывшая партизанка, справедливая и добрая женщина, а жадная Салима. А от нее доброта сбежала еще в детстве. Даже наша кошка Мурка в дни ее дежурства старается кухню обходить стороной. Зато повариха вечером, как обычно нагрузив две большие сумки продуктами, еле передвигая ноги и что-то бормоча себе под нос, потащится к себе домой. А потом, после отбоя, Данис поставит пацанам очередной спектакль, покажет, как трудно тучной женщине нести нагруженные доверху тяжеленные сумки. И мы будем хохотать. Но это будет после, а сейчас мой желудок просит, чтобы я что-то пожевал. Остаться без обеда и почти три часа махать тяжелым колуном, да еще перетаскать полтора куба дров – это, скажу вам, не бабушкины сказки слушать! Что поделаешь, раз невозможно получить по-хорошему, решил я, надо добывать по-плохому. Однако у Салимы не только выцыганить, но и стащить что-либо было невозможно. Здесь необходима, так сказать, особая тактика. Поэтому я, долго не думая, сбегал в мусорку, куда выбрасывают из медпункта разные пустые склянки, подобрал небольшую посуду с пробкой, а в гараже налил туда бензина. Созревший в моей неглупой голове гениальный план экс…про…приации у экспро…при…атора (фу, черт, всегда забываю, хотя после одного фильма, где герой произносил эти слова, я целую неделю повторял их про себя) был готов, и теперь можно было приступить к его реализации. Когда Салима велела мне добавить в печку дрова и убраться восвояси, я незаметно вынул из кармана адский пузырек и вместе с поленьями кинул его в топку. Через двадцать секунд, как я и предполагал, кастрюли вместе с плитой подпрыгнули как ужаленные, а за ними и сама повариха. «Бензина, кажись, лишку плеснул», – пронеслось у меня в голове. «Что это было? – завопила она, вытирая вспотевшее лицо подолом. – Что ты кинул в печку?». «Ничего, вы же видели, дрова!»,– сказал я ей, не моргнув глазом. «Что же тогда бахнуло?», – спросила она, боязливо отступая от печки. «Наверное, молния ударила», – изрек я ангельским голосом. При этом делая шаг поближе к плите, где на всю кухню источали приятный аромат булькающие и шипящие на большой сковороде, соблазнительные для моего голодного желудка котлеты. Разумеется, предназначенные для воспитателей, и самой Салимы. «Ты что, полоумный? Какая молния, глянь, небо чистое!» – вскипела как пузатый чайник, повариха. Я посмотрел. Действительно, сегодня безоблачное небо. Пришлось прикинуться дурачком: шмыгнуть носом и пожать плечами. Она еще раз вытерла подолом лицо, а потом приказала: «Взгляни, что с печкой!». Я, изображая на лице испуг, осторожно открыл дверцу голландки. «Кирпич, кажись, лопнул», – успокоил я женщину после осмотра. Услышал облегченный вздох поварихи: «Так бы сказал! А то «молния ударила…». В твою башку она ударила! Отойди, сама посмотрю, ты можешь идти!».

Как только она присела у печки, я шагнул назад и незаметно, молниеносным движением руки прихватил со сковороды котлету. Теперь необходимо было подобру – поздорову слинять с места преступления. При этом не забывая соблюсти нормы приличия.

– Спасибо, тетя Салима! До свидания! – крикнул я, устремляясь в сторону двери.

Горячая котлета, спрятанная в кармане, жгла мою ногу, поэтому я бежал вниз к реке, как угорелый, моля Бога, чтобы никто случайно не встретился на моем пути и не остановил. Там, внизу, у реки, находились плантации капусты, а кругом росли трехсотлетние ивы, посаженные еще предками купца Горюнова, бывшего хозяина этой усадьбы. Внутренние слои стволов деревьев со временем сгнили и осыпались, образовав приличные пустоты. В одном из них, у дальнего забора, примыкающего к реке и пустырю, в прошлом году мы с моим одноклассником Сашкой соорудили своего рода домик. Я не заметил, как добрался до дерева. Убедившись, что никто за мной не следит, быстро взобрался наверх и юркнул в проем.

Пахло сыростью и гнилью. Я выбросил наружу наглым образом занявшую мое коронное место большую зеленую лягушку и осторожно достал заветную котлету. Стараясь продлить удовольствие, начал есть, откусывая маленькими кусками. Котлета была настоящая, не та, которую иногда, на революционные праздники готовили нам из хлеба и небольшого куска мяса. Обалденно вкусно! Сколько бы я ни тянул, но котлета исчезла, оставив во мне чувство голода и желание продолжить трапезу. Облизав напоследок пальцы, я решил слезть с дерева, чтобы собрать дикий щавель и молодые поросли борщевика. Надо было чем-то обмануть живот до ужина. Только высунулся из норы, между деревьями заметил директора, торопливо шагающего в мою сторону. Все, пронеслось у меня в голове, влип с потрохами! Видимо, повариха усекла пропажу и пожаловалась директору. Теперь жди неприятностей. На ужин уж точно не пустят. Еще отлупят, как следует.

Я сидел и думал, как же мне без большого ущерба для себя увернуться от проблем. Мысли, словно тараканы, ошпаренные кипятком, неслись в разные стороны, но выхода из этого положения я не находил. Внизу послышались шаги, и директор произнес: «Чего прячешься, иди сюда!». Не голос, а чистый мед. Во, гад, еще прикидывается ласковым. Эх, вздохнул я горестно, надо было хоть две котлеты стащить, все равно от порки не уйти. Собрав в кулак всю свою волю и обреченно решив будь, что будет, начал медленно поднимать голову.

– Я не прячусь, – послышался внезапно женский, до боли знакомый, противный напев. – Подошла, а тебя нет. Помоги перелезть через забор.

Удивленно повернув голову в сторону, откуда доносился голос, я увидел Бульдога, стоящую за забором. Значит, они задумали взять меня в клещи, решил я. Но что-то было не так. Директор подошел к забору, оторвал доску и протянул воспитательнице руку.

– Никого не встретил? – спросила Бульдог, протискиваясь в образовавшийся проем.

– Нет, не бойся, – ответил директор, обнимая ее. – Давно я тебя не тискал, соскучился…

Вот в чем дело! Тут до меня дошло, что этим двоим не до меня, и я, облегченно вздохнув, поспешил спрятаться в дупле. Господи,– подумал я, – кажись, ты на самом деле существуешь! Сидел, как мышь в норе, радуясь, что повариха не заметила пропажу. Вскоре до моих ушей дошли сдавленные крики «ой», «ай», а затем и совсем откровенные: «Как хорошо мне с тобой, Мурад Шакирович!» В ответ директор повторял негромко: «Не кричи, молчи!», «Тихо! Тихо!». Вот это да, подумал я, у нее муж фронтовик, танкист, имеет орден Славы, бригадир трактористов, а она с этим кривоногим якшается.

Вскоре все стихло. Я осторожно поднял голову и посмотрел вниз. Директор натягивал штаны, а Бульдог расчесывала волосы. Я снова нырнул в свое убежище.

Вскоре они ушли, откуда появились. Бульдог пошла в обход, через хозяйственный двор, а директор – прямиком к своему дому. Конечно, мне очень хотелось поведать ребятам об этом случае. Но детский дом учит не только драться, не предавать, не ябедничать, иногда даже хитрить, но и уметь держать язык за зубами. Поэтому решил закрыть рот на замок и никому не рассказывать. Мало ли что, ведь недаром говорят, будто бы даже у стен имеются уши. Но, видать, всему есть предел. Подлая выходка Бульдога вывела меня из равновесия.

… Все испуганно смотрели на директора. А он после секундного замешательства, как нашкодивший кот, вобрал голову в плечи и продолжил свой путь, будто не услышал моего крика. Лишь только за ним закрылась дверь, Бульдог с визгом: «Ах ты, лилипут уродливый», бросилась на меня и, схватив мое ухо одной рукой, другой начала бить по лицу. В это время с криком: «Не смей его бить!», мне на помощь прибежала Зухра и вцепилась в длинные волосы воспитательницы. Бульдог, отпустив мое ухо, немедленно развернулась и наотмашь ударила девочку по лицу. Данис этого уже не смог стерпеть, долго не думая, отбросил женщину в сторону ребят. Кто-то из мальчишек успел подставить подножку, и Бульдог с грохотом упала на пол.

Обычно детдомовцы лежачих врагов никогда не бьют. Но, как говорится, у каждого правила есть исключение. Строй распался и снова сомкнулся вокруг лежащей воспитательницы. В ход пошли ноги – каждый мальчишка хотел отомстить ей за персональные обиды. Это продолжалось минуты три-четыре в полной тишине зала. Лишь слышно было, как босые ноги мальчишек шлепают по жирному телу Бульдога. Воспитательницы, сбившись в кучу, молча, с блеском в глазах глядели на происходящее с каким-то радостным восторгом, как обычно дети смотрят бесплатное кино в колхозном клубе, и не думали заступаться за пассию директора. Через мгновенье все было кончено. Круг разомкнулся. Только тогда воспитки, не вымолвив ни слова, подошли к Бульдогу, помогли ей встать и увели ее, визжавшую как поросенок и изрыгающую проклятия в наш адрес, на третий этаж, в пустующий кабинет завуча.

Мы разошлись по комнатам. Возбуждение было настолько велико, что никто не хотел спать. Из комнаты в комнату бродили ходоки, обсуждая ситуацию. В конце концов, самые старшие, восьмиклассники, около двух часов ночи собрали всех воспитанников, кроме малышей. Решили быстро. Если директор попытается отправить Даниса и Зухру в колонию, то тогда – восстать. Как это сделали дети Андреевского детского дома, который потом расформировали и пятерых воспитанников определили к нам. Это решение поддержали даже девочки. Только тогда мы разбрелись по комнатам спать.

День начался как обычно: физзарядка, построение, перекличка, утренний туалет, завтрак. Дежурные приступили к своим обязанностям. Кто-то мыл полы, другие пошли готовить дрова для кухни и бани, некоторые подметали территорию. Но были и отклонения от распорядка дня. Почему-то никого не повели на прополку мака. Поэтому большинство детдомовцев остались без определенных занятий, и они, в случае чего, были готовы поднять бузу. От воспитателей, которые чувствовали боевое настроение детей и старались лишний раз не выходить из педкабинета, девочки узнали, что директор утром уехал в район. К обеду появился завуч в обычном своем пьяном состоянии. Его прислали к нам полгода назад, и мы редко его видели. Говорили, что ему необходимо доработать до пенсии несколько месяцев, поэтому он чаще находился дома, чем на работе. Вскоре завуч направился к завхозу, чтобы отметить отъезд директора, и больше не появлялся. Но перед исчезновением успел сообщить Данису, что его обязательно посадят в тюрьму. Директор, мол, только что позвонил ему и сообщил, что завтра привезет милиционеров для ареста преступника, поднявшего руку на воспитательницу. Врал, конечно. В детском доме отродясь не было телефона. Но не зря же директор поехал в район, значит, что-то готовит против нас.

Вот тогда и решил Данис бежать из опостылевшего детского дома к старшему брату, который жил в Красноярске. Не захотел, чтобы остальные воспитанники пострадали из-за него. Зухра закатила истерику. «Я тут не останусь! Уйду с тобой. Больше не хочу унижений! С тобой или без тебя – я все равно покину этот детский дом! Утоплюсь, повешусь, но уйду!» – заявила она решительно. В этот момент я вдруг понял, что, оставшись здесь, я потеряю людей, которые стали для меня самыми дорогими и близкими. Ведь я уже лишился своих родителей. Знал горечь утраты и как пахнет сырая земля, когда ее копают для могилы. Теперь у меня на этой планете не было людей ближе, чем эти двое. Разлука с ними грозила мне стать еще одной невыносимой и несправедливой утратой. Я был настолько потрясен, испуган перспективой остаться в одиночестве, что не заметил, как мои щеки стали мокрыми.

Недаром говорят, что чужое горе может понять лишь тот, кто его сам пережил.

– Ты хочешь с нами? – спросила Зухра, обнимая меня. – Мы тебя не оставим, так ведь, Данис?

– Раз беру тебя, не бросим же его, – ответил мой друг. – Доедем до Красноярска, и брат устроит вас в хороший детский дом. А я пойду работать. Будем вместе.

Хорошо, когда у тебя есть близкий человек! Если их двое, то вдвойне приятно! Я запомнил эту мысль на всю оставшуюся жизнь.

Мы торопились до восхода солнца как можно дальше отойти от детского дома. Попрощавшись с пацанами, побежали к реке. Вот забор, дальше – свобода. Невыносимо едко пахло полынью. Здесь всегда: и летом, и зимой – нас сопровождал запах этой травы. От нее ни скрыться, ни спрятаться, особенно в июне и июле, когда она цвела. Тогда казалась, что сам воздух целиком состоит из полыни. Вокруг детского дома ее видимо-невидимо. Старая ночная няня как-то на полном серьезе говорила, что до открытия детского дома здесь полыни и в помине не было. Но когда появились сироты, словно саранча, усадьбу оккупировала эта трава. Сколько с ней ни боролись, она только разрасталась. Летом ею подметали улицу, а зимой заранее приготовленными вениками выметали мусор из комнат. Врачиха, так мы кликали нашу медсестру, утверждала, что полынь дезинфицирует помещение, убивает микробы. Мы тоже об этом слышали, но все равно старались саботировать ее указания, подметая комнаты обычным веником. Невыносимо каждый день терпеть запах этой травы.

С замиранием сердца я перелез через забор. Рубикон пройден, назад дороги нет, впереди новая жизнь. Мы на свободе! Но радоваться еще рано, надо спешить. Хотя в июне ночи в наших краях более – менее светлые, но выползший с вечера туман тормозил движение. Раздевшись и подняв вещи над головой, мы благополучно переплыли речку и бегом бросились в сторону леса. Остановились, когда достигли кромки чащи. Наконец туман остался позади. Дорогу мы знали – раньше не раз ходили в этот лес собирать ежевику и малину. Успокоив сердца, тронулись в путь.

Мы шли и шли. Наступило утро. Мне казалось, что пробивающиеся сквозь листья солнечные лучи весело подмигивали мне, радуясь вместе со мной. Оказывается, это такое блаженство – быть свободным человеком! Усталости я не испытывал. Как собачка – то выбегал вперед, сбивая ритм шага Даниса, то старался протиснуться между ним и Зухрой. Я был на седьмом небе от счастья! Мои спутники испытывали, видимо, те же чувства, улыбались и подбадривали меня. Но дорога и напряжение последних дней сделали свое дело. Постепенно ноги стали ватными, веревки маленького мешка с вещами на спине начали резать плечи.

То ли мои друзья заметили мое состояние, то ли тоже устали, но после полудня решили остановиться на отдых. Выбрали место подальше от населенных пунктов, у небольшой речки. Из съестных запасов у нас было всего с десяток маленьких кусков хлеба да штук десять картофелин, которых сумели вытащить со склада подруги Зухры, дежурившие вчера на кухне. Но разве может отсутствие еды расстроить детдомовца, рожденного после кровавой войны, привыкшего везде находить подножный корм для пропитания?! Пока мы с Данисом вытаскивали из речки один за другим баклю, пескарей и ершей, Зухра собрала разные травы и корешки дикого лука, почистила картошку. На первое сварили уху, на второе пожарили на углях жирных красноперок, пойманных мной в последний момент, возле сваленного дерева. После завтрака, заменившего нам обед, Данис соорудил небольшой шалашик, и мы легли спать.

Проснулся, когда уже вечерело. Где-то рядом крякала утка, заливался трелью соловей, стрекотал кузнечик, и пахло полынью. Никогда не думал, что на свободе эта набившая оскомину горькая трава может источать такой приятный аромат. Я поднял голову и увидел Даниса и Зухру, сидящих у костра. От огня в мою сторону тянуло аппетитным запахом, знакомым с далекого детства. Вспомнил, когда еще был маленьким, я просыпался и смотрел, как у печки мама возится со своими чугунками. А дом уже заполнен ароматом пшенной каши с мясцом, свежеиспеченного хлеба или шаньги… «Что, проснулся?» – послышался мне приятный голос матери. «Вставай, засоня, будем ужинать». Почему ужин, разве не утро? Нет, это не голос моей матери, хотя такой же ласковый и нежный. Увидев, что я проснулся, меня позвала Зухра. Но я никак не мог подняться и подойти к ним – уставшие руки и ноги будто одеревенели во время сна. Девочка подбежала ко мне и помогла встать, приговаривая:

– Какой же ты молодец, вставай, вот так, на ноженьки… Это у тебя от усталости… Сейчас дойдешь до костра, и все пройдет. Пойдем, пойдем, мы с Данисом утку поймали!

Усталости как не было.

– Деревенскую?

Вот почему от костра пахло таким знакомым запахом! Осенью, когда выпадал снег, мама всегда готовила жаркое из утятины. Да, это было в той далекой, прошлой жизни. И казалось, что никогда уже не повторится.

– Скажешь тоже… Дикую! – гордо заявила она. – Приманку проглотила, и мы ее сцапали! – артистично изобразила она, какая ловкая у них получилась охота. – Тебя ждали, когда проснешься. Ух, как вкусно пахнет! Пойдем скорее…

Наверное, этот ужин был самым вкусным в моей новой жизни! Это не ежедневные кислые щи без мяса и не тушеная на комбижире квашеная капуста или надоевшая до тошноты, сваренная на воде, пригоревшая кукурузная каша. Утка, пусть небольшая, облепленная глиной и запеченная на углях и уха из пескарей и ершей разогнали невеселые мысли о завтрашнем дне. После ужина мы собрали свежую траву, сделали лежанки. О! Какое же это было наслаждение – после казенных коек, пахнущих мочой и клопами матрасов впервые упасть на мягкую луговую постель!

На небе начали зажигаться звезды. Стихли крики птиц, уступая место соловью у реки. Подул теплый, влажный ветерок. Мы, словно пьяные от свободы и сытости, лежали на сене, высунув головы из шалаша, зачарованно смотрели на звездное небо. А оно было сказочно красивым! На черном его бархате мелькали большие и маленькие звезды, вспыхивали на мгновенье падающие на землю осколки метеоритов.

– Вот бы улететь, как Гагарин, в космос! – воскликнул я, зажигаясь, как эти далекие звезды. – Сесть бы на космический корабль и перенестись на далекую планету…

– Где нет директора и воспитателей, – засмеялась Зухра. Потом повернула голову в сторону Даниса и добавила шаловливо: – И отсутствует школа… Не то он останется еще на один год в восьмом классе.

– Не-е-е, не останусь, – возразил Данис вполне серьезным тоном. – Я тебя ждал, чтобы вместе уехать… Кстати, ты ведь тоже, кажется, сидела два года в одном классе.

– Когда меня привезли в детский дом, я сильно болела и не хотела жить, не то, чтобы учиться. Так что это не считается, понял, двоечник?

– Понял, понял, – засмеялся Данис, – не надо меня щипать. Я тебя ждал…

Он достал из кармана бычок и начал чиркать спичкой, ворча недовольно: «Вот, зараза, не зажигается, отсырела, что ли?» Сломав две спички, он обратился ко мне: «Малыш, посмотри, может, твои сухие?». Я уже собрался было изобразить из себя обиженного за «Малыша» и в отместку ответить отрицательно, но вмешалась Зухра. Она забрала из рук парня коробку и чиркнула спичкой.

Пока Данис курил, я обдумывал ход, как ему ответить тем же «камнем», который он бросил в меня. Хотя в этой детдомовской кличке ничего обидного не было. Ведь каждый воспитанник имел кроме имени и прозвище. Кого-то обзывали Ослом, кого-то Сорокой, а одного из мальчишек – Мужиком. Даниса же звали Чердаком. Был у нас и свой Гиммлер. Обычно фашистские прозвища давали тем, у кого отцы вернулись из плена. До третьего класса меня обзывали «Уткой» за болтливость. Привык и не обижался. Я и впрямь был говорливым, всегда кому-то что-то рассказывал, спорил и из-за этого постоянно имел с кем-то конфликт. «Малышом» первый раз обозвал меня бывший завуч. Он тоже пробыл у нас недолго. Однажды поссорился с директором, когда в пионерской комнате отмечали День Победы. Врезал ему между глаз и отчалил по-тихому. Он и нарек меня этим прозвищем во время утреннего построения. Я ростом не вышел, мои сверстники были уже чуть ли не на голову выше меня. Во время построений по группам я всегда уныло стоял замыкающим. И вот впервые появился этот завуч, огляделся и обратился ко мне: