Kitobni o'qish: «Россия должна жить»

Shrift:

От автора

Весной 2019 года во время «скверного протеста» в Екатеринбурге против строительства храма в честь святой великомученицы Екатерины (именем которой и названа столица Урала) над собравшейся толпой был замечен флаг «Уральской республики» – одной из будущих стран, которые должны возникнуть на месте распавшейся России.

Эта маленькая деталь очень символична. Общество нередко протестует против действий власти. Иногда ошибочных и незаконных. Беда в том, что небольшая числом, но наиболее активная и скандальная часть общества считает ошибкой само существование России. Именно так мыслят идеологи и продвинутые активисты антицерковных протестов. Такая большая и непонятная для них страна должна как можно скорее разделиться на множество небольших государств, простых и понятных, живущих по единому мировому стандарту западного прагматизма.

Действительно, объяснить рациональными экономическими, социальными, военно-историческими и другими соображениями существование России невозможно. Русская цивилизация сформировалась и выжила в условиях постоянных набегов соседних воинственных народов: с востока – свирепых кочевников, с запада – жестоких европейцев. В ответ русские создали самую большую в мире страну – в крайне неблагоприятных климатических условиях, когда снег может выпасть даже летом, погубив урожай. Много раз Россию сотрясали смуты и бунты, приходилось переживать чудовищные ошибки правителей и народа, которые неизбежно должны были привести к распаду страны. Не привели, Россия жива.

Единственное объяснение этого чуда мировой истории: Россия была создана не только человеческими усилиями. И сохраняется не только усилиями людей, но заступничеством Господа Бога и Божией Матери.

Попытки разрушить историческую Россию, причесать по некоему единому «прогрессивному» образцу, кстати, отсутствующему в реальном мире, – продолжаются. Главный объект нападок – Русская Православная Церковь, скрепляющая и удерживающая своими молитвами Россию даже в те времена, когда народ и государство раздираются идеологическими, социальными и политическими противоречиями. Именно этот становой хребет России, на который тысячу лет опираются государство и общество, пытаются сломать много веков подряд.

Сегодня на Украине спровоцирован раскол Русской Православной Церкви с участием Константинопольского Патриархата. Оппозиционные антироссийские съезды составляют списки «прислужников режима» и включают в них церковных иерархов. Обсуждаются проекты «оптимизации попов», кощунственные клипы высмеивают уже не только Церковь, но и все святыни. В России, впервые после падения коммунистической власти, уличные протесты не позволяют строить храмы в Москве и крупнейших городах. В Петербурге главный храм Российской империи – Исаакиевский собор – не дают возвратить Церкви. Вдумайтесь: у части общества настолько глубоко неприятие Церкви, что люди ходят на митинги с требованием сохранить этот величественный храм в статусе атеистического музея с платным входом.

Организаторы и участники протестов, деятели современной массовой культуры, создатели и зрители клипов с миллионной аудиторией не скрывают свою цель: создать такое российское государство и общество, в котором влияние Церкви будет сведено к нулю, как сто лет назад. Где не будет звучать благовест, где о Боге, Его заповедях и недопустимости греха можно будет говорить лишь вскользь и вполголоса, а лучше – не говорить вообще.

Они забыли историю, впрочем, знали ли ее вообще? Ведь «империя, которая должна умереть», не умерла в 1917-м. Она стала «красной империей», со всеми атрибутами державного величия. Церковь в этой империи вынесла тяжелейшие мучения, появились тысячи новомучеников и исповедников. Но все же Русская Церковь – выжила.

Зато русский либерализм и провозглашаемые им свободы закончились вместе с началом гонений на Церковь. После победы большевиков за несколько месяцев были уничтожены политические партии, свобода собраний, свобода слова, свобода печати, свобода выезда за рубеж – все, что так дорого было прогрессивным русским интеллигентам, да и нынешнему «креативному классу». Понимают ли сегодняшние борцы с Богом и Его Церковью, что очередной выстрел может вновь обернуться для них смертельным рикошетом?

Тогда, сто лет назад, попытка разрушить Церковное государство удалась, а народы России удалось заразить богоборческими идеями. Результатом такого богоотступничества стало уничтожение десятков миллионов людей и три самых страшных в истории человечества войны – две мировых и одна гражданская, отзвуки которой слышны по сей день, искры которой в обществе тлеют и сегодня.

Что случится на этот раз, если они добьются своих целей в борьбе с Богом и Его Церковью? Воцарится ли во всем мире новая, тотальная диктатура, с тираном более страшным, чем во всей истории человечества? Произойдет ли в России своя, локальная катастрофа, с жуткими последствиями для тех, кто ее организовал?

Прогнозировать невозможно. Но мы знаем, что наш материальный мир существует по молитвам святых к Богу и до тех пор, пока такие молитвы возносятся. Когда святых в земном мире не станет, тогда не станет не только России, Бог завершит существование всего мира.

Пока существует Русская Православная Церковь, она продолжит рождать святых. Об этом говорили сами святые в своих пророчествах о России, которая не исчезнет до конца времен.

И поэтому Россия должна жить.

Часть первая

Осень 1904 года

В январе 1904 года Япония, без объявления войны, атаковала российские корабли на внешнем рейде Порт-Артура. Русское общество не знало и не хотело знать, почему война на Дальнем Востоке так затянулась. Что Транссиб еще не достроен и движение по нему ограничено паромной переправой через Байкал. Что объединенный японский броненосный флот сильнее русских эскадр, разбросанных по нескольким морям. А главное, что Япония – первоклассная военная держава и подход к конфликту с ней по меркам колониальных войн, вроде подавления восстания в Китае (1900 год), недопустим.

К концу первого года войны внутренние проблемы России оказались важней новостей с театров боевых действий. Крестьяне мечтали о разделе помещичьих имений. Пролетариат не был доволен фабричным законодательством. На окраинах империи случались погромы и столкновения.

Но самое главное, образованное общество, в первую очередь столичное, давно признало самодержавие устаревшей формой правления и мечтало о его свержении. Для противников самодержавия существовал свой пантеон героев, от Стеньки Разина до террористов-народовольцев. Пропуском в этот пантеон была борьба против государства в любой форме, от разбоя до цареубийства. Идеология неприязни к самодержавию и исторической России вообще пронизывала всю систему образования, от земских школ до университетов и даже духовных училищ.

Не было единства и в правящей элите. Министр финансов Витте считал военное поражение полезным для России. Другие центры влияния, группировавшиеся вокруг Великого князя Сергея Александровича, выступали против любых политических изменений, зато были сторонниками рабочих союзов, выдвигавших только экономические требования. Один из таких союзов в Петербурге возглавил священник Гапон.

Возобновился подпольный террор: его жертвой стал министр внутренних дел Плеве. Осенью в Париже состоялась «Оппозиционная конференция», объединившая все силы, выступавшие за ограничение или свержение самодержавия, от либеральных земских деятелей до польских и финских националистов. Русские участники конференции не знали или не хотели знать, что ее организатор – создатель Партии активного сопротивления финн Конни Циллиакус регулярно получает деньги от японского полковника Мотодзиро Акаси.

Вера

Тот, кто решил жить для народа, должен быть с народом. Поэтому Верочка купила билет в вагон третьего класса. Маменька спорила недолго: если дочь добилась разрешения учиться на Бестужевских курсах в Санкт-Петербурге, то в каком вагоне она поедет, не так и важно.

Да и билет третьего класса самый дешевый.

Поезд от Орла шел почти сутки. За это время Верочка не то чтобы разочаровалась в народе, но устала от него. Подумала: прежде она общалась с простыми людьми когда хотела и сколько хотела. Например, привез мужик дрова, сгрузил, маменька с ним рассчиталась, а Верочка спросит: как урожай, хватает ли земли, есть ли школа в селе? Спросила что хотела, попрощалась. Если мужик болтлив не по делу, разговор можно прервать.

В третьем классе каждый едет до своей станции. И не молчит.

Поначалу Верочке было интересно. Федя, вечный студент-недоучка, сосланный в провинцию да там и оставшийся, объяснил ей: чтобы просвещать народ, важно понять, насколько он темен. То, что народ темен, Верочка понимала и раньше. Но не представляла насколько.

Прежде всего, народ был в патриотическом угаре. Обсуждал войну, удивлялся, почему еще японца не победили? Пожилой дьячок рассказал, как в соседнее село пришла весть о солдате, погибшем в далекой Маньчжурии. Все вздохнули, но никто не возмутился. «Война – дело царское», – заметила пожилая купчиха, в синем горошистом платочке.

Верочка помнила, что Федя говорил про войну. Что после Крымской войны, когда просвещенные мореплаватели – англичане – и республиканцы – французы – победили Россию, царь отменил крепостное право и начал другие прогрессивные реформы. А еще что наше офицерство – реакционное – и чем больше полковников Скалозубов и унтеров Пришибеевых убьют в этой Маньчжурии, тем лучше. Некому будет в России расстреливать забастовщиков, как недавно в городе Златоусте.

Тот, кто решил служить народу, должен не только его слушать, но и просвещать. Верочка занялась этим прямо в вагоне. Но убеждать народ надо уметь, а Вера – не умела. Что такое «реформы», попутчики не поняли. «Податей платить не надо будет?» – заинтересованно спросил сосед-крестьянин. Верочка не знала, отменят ли подати после реформ, не стала врать, и крестьянин остался без ответа.

Еще хуже вышло, когда понадеялась вслух, что в Маньчжурии погибнут реакционные офицеры и унтеры. Один попутчик как раз оказался бывшим унтером. Желчно спросил барышню: если нашу армию побьют, кто же тогда вас, барышня, защитит? Вспомнил давнюю войну в Болгарии, как башибузуки – турецкие головорезы расправлялись с крещеным народом. «А таких девиц, как вы, барышня, сразу, конечно, не убивали», – договорил с сальной интонацией.

Самое обидное: и дьячок, и купчиха, и даже симпатичный мужик – рассмеялись. Верочка обиделась, отвернулась к окну. Хорошо, что ей достался уютный уголок: устала от разговоров, отвернулась и вроде как в стороне. Только слушаешь глупые рассуждения соседа-унтера, что турок тоже не сразу победили, хотя все кричали, что сразу. Значит, и японца победим. «Только если барышни не будут чаять, чтоб японец офицерство наше пострелял», – добавил отставной вояка. «Пришибеев, какой Пришибеев», – шептала Верочка пейзажу за окном.

Пейзаж не радовал. Это поэт-демократ Некрасов восторгался опавшими листьями, здоровым-ядреным воздухом. Верочке достался моросящий дождик, хмарь, почерневшая листва поздней осени. Оставалось и дальше слушать попутчиков.

Народ, поговорив о войне, перешел к суевериям и предрассудкам. О том, как быть, если скотину сглазили. О том, как ревнивая соседка навела порчу на молодуху и был выкидыш. Посмеялись над грубой байкой, как другая молодуха мужа обманывала – изменяла с волостным писарем. Пошли такие же истории, про кумов, про снох и зятьев, кто кого обманул. От этого сельского «Декамерона» Верочка даже задремала. Лишь иногда бормотала: «Мрак, темнота».

Проснулась, когда отставной унтер начал рассказывать действительно интересную историю. А начал с нее, Верочки.

– Барышня эта, – сказал он тихо, – у земцев нахваталась. Гостевал у меня племяш, рассказывал про безобразие в своем уезде. Земский учитель не только с ребятами, с мужиками беседы вел. Говорил, мол, все барское добро на самом-то деле – ваше. Мужик как полено сырое: пошипит, подымит, разгорится. Пошли на усадьбу, хлеб из амбаров вынесли, скотину по дворам разобрали. Управитель ружьем грозил, голову проломили. Кончилось как и положено. Воинская команда пришла, добро со дворов в усадьбу вернула. Кто воровал – розог, кто управителя бил – в каторгу. А учитель-земец уехал в другой уезд, деток дальше учить.

Кто-то вспомнил, как в другой земской школе учитель раздавал книжицы от Льва Толстого о том, как всем надо в простоте жить. Дьячок напомнил, что Толстой отлучен от Церкви. Соседи стали спрашивать – за что? Неужто совсем уж безбожно озоровал с девками в своем имении? Дьячок пояснял – за гордыню и богохульство в своих книгах.

Верочка стискивала зубы, чтобы не ворваться в спор. Она ведь сама была в Ясной Поляне в прошлом году. Встретилась на аллее с графом, который уже сам себя графом не называет, поведала о своей мечте: кончить курсы, пойти в сельскую школу, учительницей. Лев Николаевич шутливо отговаривал, мол, из вас выйдет замечательная жена. Но маменьке написал короткое письмо о том, что видит в Вере Николаевне настоящую народную учительницу. Да еще подписался: «Граф Толстой».

А они: «Озоровал, гордился, богохульствовал»! Как им объяснить, что Лев Толстой был отлучен за то, что истинно верил в Бога! В отличие от церковников, которые, по словам Феди, верят только в деньги!

За окном давно стемнело. Разговоры становились тише, а потом замолкли совсем.

* * *

Верочка пробудилась поздно – первый луч осеннего солнца уже проник в вагон через мутное стекло. «Утро, солнце, свобода, – улыбнулась она. – Не разбудит маменька, не станет докучать: „Ты помолись, доченька“».

Если говорить честно, маменька с молитвой не особенно и докучала. Как там маменька, тревожится? Надо ей письмо отписать, как приеду.

Голоса попутчиков стали незнакомы: за ночь в Москве и Твери подсели новые пассажиры.

– Это не вера, милостивые судари-с. Это духовная корпорация. – Голос был хорошо поставлен, как у адвоката, но чувствовалось нескрываемое раздражение. – Все эти гастроли по России, дома трудолюбия, с сонмом благотворителей, напечатанные молитовки, дешевые литографии на грязных стенах. За всем этим – денежные ручейки и реки, в чей-то карман-с.

«О ком это?» – подумала Вера и почти сразу же получила ответ.

– А вы знаете, мил сударь, какое прошение подала в консисторию супруга отца Иоанна? – ответил спокойный, взрослый баритон. – Попросила выдавать ей зарплату мужа, чтобы тот не успевал все нищим раздать. Деньги к отцу Иоанну и вправду текут. Только вытекают сразу же, в дома трудолюбия. А насчет литографий, это, помните, еще поэт Некрасов мечтал о временах, когда народ «не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет». Милорда народ больше не несет, верно, думает, что он и есть муж англичанки, которая нам гадит. А вот пастыря Иоанна – несет. Насчет Белинского, тут уж извините, народу молитвы отца Иоанна близки к сердцу, а статьи Белинского в житейских скорбях не помогают-с.

Про отца Иоанна Кронштадтского Верочка слышала не раз. Как-то маменька заговорила о нем с батюшкой, заглянувшим с поздравлением на Пасху. Батюшка был простоватый, тихий, смущался в господском доме, но именно поэтому никак не походил на эксплуататора и обманщика народа. Пил чай с маменькой, шутливо жаловался, что возле Питер-града есть Кронштадт, то ли город, то ли остров. А там священник, который служит литургию каждый день. Как бы Священный Синод не заставил так же служить и все русское духовенство. Но раз Господь дает на это силы отцу Иоанну, даст и ему, бедному пастырю.

Между тем адвокат продолжал рассуждать о том, что не дело, когда Церковь занимается благотворительностью. Пусть приюты и работные дома создают за счет земств, городов, а лучше – казенного бюджета, сократив военные расходы: «Бедняков гонят на убой в Маньчжурию, лучше бы о них казна позаботилась в России».

Не успела Верочка с ним согласиться, как рассуждения адвоката прервала женщина в скромном сером салопе, вдова мелкого чиновника.

– Позвольте мне сказать. Я книг и газет не читаю, зато жизнь вижу. Брат мой Егорка совсем с пути сбился. Пил беспробудно, как жена померла, мне плакался: «Хочу без водки жить, только „казенка“ меня сильней». Ночевал в ночлежках, все на водку спускал. Ему подсказали московский Дом трудолюбия. Там и ночлег, и стол, и работа легкая, а водки – нет. Год прожил, превозмог змия. И никогда городская управа его бы не спасла. Только отец Иоанн.

Спор продолжился. Верочка решила твердо, что в Петербурге непременно съездит в Кронштадт, побывает на службе отца Иоанна. Федя, правда, говорил ей, что все общества трезвости, чайные, в которых не подают водку, фабричные общества без политики – вредны, отвлекают от борьбы с самодержавием. Но тут Вера была с ним не согласна. Ведь сам же говорил: жить надо для народа, помогать ему. А что народ пьет, это Верочка видела сама.

Пока слушала разговоры, заочно спорила с Федей, за окном стали мелькать неказистые, закопченные паровозным дымом домишки. Вагоны, склады, заборы. Поезд прогрохотал по железному мосту, и почти сразу Верочка увидела высокие кирпичные здания.

«Вот я и в столице», – подумала она.

В июне 1904 года в британской газете «Таймс» появилась статья Льва Толстого «Одумайтесь!». Она осуждала войну как таковую, однако фактически обвиняла лишь одну сторону – Россию.
«Русский царь, тот самый, который призывал все народы к миру, всенародно объявляет, что, несмотря на все заботы свои о сохранении мира (заботы, выражавшиеся захватом чужих земель и усилением войск для защиты этих захваченных земель)…»
«И не говоря уже о военных, по своей профессии готовящихся к убийству, толпы так называемых просвещенных людей, ничем и никем к этому не побуждаемых, как профессора, земские деятели, студенты, дворяне, купцы, выражают самые враждебные, презрительные чувства к японцам, англичанам, американцам…»
«Без всякой надобности выражают самые подлые, рабские чувства перед царем, к которому они, по меньшей мере, совершенно равнодушны, уверяя его в своей беспредельной любви и готовности жертвовать для него своими жизнями…»
«И несчастный, запутанный молодой человек (царь), признаваемый руководителем 130-миллионного народа, постоянно обманываемый и поставленный в необходимость противоречить самому себе, верит и благодарит и благословляет на убийство войско».
«Газеты пишут, что при встречах царя, разъезжающего по России гипнотизировать людей, отправляемых на убийство, проявляется неописуемый восторг в народе».
«Все подносят друг другу безобразные иконы, в которые не только никто из просвещенных людей не верит, но которые безграмотные мужики начинают оставлять…» Выражение «безобразные иконы» в тексте статьи будет употреблено дважды. Молитвы на церковнославянском языке Толстой назвал «напыщенными, бессмысленными и кощунственными».
«Вчера я встретил провожаемого матерью и женой запасного. Они втроем ехали на телеге. Он был немного выпивши, лицо жены распухло от слез. Он обратился ко мне:
– Прощай, Лев Николаевич, на Дальний Восток.
– Что же, воевать будешь?
– Надо же кому-нибудь драться.
– Никому не надо драться.
Он задумался».
Статья встретила восторженный прием европейской прессы. Лишь во французской консервативной газете Journal des Debats было замечено: «Что сказал бы Times, если бы во время трансваальской войны какая-нибудь французская газета напечатала статью англичанина, который требовал бы, чтобы англичане положили оружие даже в том случае, если Кап и Дурбан, не говоря уже о Лондоне, попали бы во власть буров?»
Вопрос был риторическим. Англо-бурская война (1899–1902 годы), хотя и началась с серьезных поражений Британии, привела к патриотическому сплочению английского общества. Призывы к одностороннему прекращению войны были малозаметны и маргинальны.

Петр

Петька бежал со всех ног. Задыхался, спотыкался, всхлипывал. Раз чебурахнулся с разбега, но вскочил и помчался дальше, хотя за ним никто не гнался.

Задыхался, потому что бежал долго. Всхлипывал со страха, а еще потому, что не знал, куда бежит. Главное – подальше от Малой Ордынки. Еще лучше – подальше от Замоскворечья. Еще лучше – подальше от Москвы.

«Убьет», – сказал вчера повар Илья Иванович. «Ууу-бью!!!» – ревел хозяин трактира, Гаврила Степанович Маслов. «Убьет», – соглашался с ними Петька и всхлипывал на бегу.

Сегодняшнее несчастье началось с везения. Впрочем, как сказать. К четырнадцати годам Петька так и не понял, повезло ему в жизни или нет. То, что отца почти не запомнил, а мать умерла, когда ему было десять лет, – это не то что не повезло, это горе. Повезло, что матушка, когда пришел отец Георгий причащать, попросила дьячка Тимофея присмотреть за Петькой, чтобы не попал малый к злым людям.

Дьячок пообещал. Искал подходящих соседей. А так как не преуспел в поисках, взял Петьку на свой двор – жил вдовцом. Сироту не обижал. Там, где другой уж давно не пожалел бы подзатыльника и обозвал лентяем, лишь укоризненно шутил: «В мечтательность впал или безмолвную молитву творишь? Мечтательность – грех, а помолимся вместе, когда огород докопаем».

Дьячок Тимофей был добр ко всем: к Петьке, односельчанам, даже домашней скотине. Не обижался на отца Георгия, с его старческим ворчанием и придирками на пустом месте. Напротив, тенью ходил за ним на службе, подсказывал своевременные молитвы. И лишь тихо вздыхал, когда батюшка путал великий выход с отпустом.

– Дьячок наш – профессиональный суфлер, – как-то заметил дачник, студент-художник, заходивший с мольбертом даже в храм. Дьячок только улыбнулся, когда Петька передал эти слова, и объяснил: суфлер – человек, который в театре подсказывает актеру забытые слова. Что такое «театр», Петька не понял, но незнакомое слово запомнил.

В свободное время, а его было немало, Петька следил за студентом. Видел, как тот открывает мольберт, садится на табуретку. И на холсте появляются облака, дальний бор, серые крыши деревеньки, белая церквушка. Причем такие облака, такая синяя дымка над ельником, что глазами не каждый раз увидишь.

Нашел дома обломок карандаша, клочок бумаги, стал рисовать. Как студент-художник – рисовал все, что видел. Огород, корову Пеструшку, входившую во двор, даже печку и старый шкаф.

Дьячок увидел, не заругался, наоборот, улыбнулся. А через месяц, на день ангела, подарил Петьке тетрадь и два карандаша.

* * *

Приход был бедный, благотворителей и благоукрашателей не находилось. Однажды дьячок сказал Петьке:

– Роспись в храме поновить надо, а живописца не нанять. Завтра я, грешный, этим займусь, ты поможешь. Узнаешь, что человеку дар Господний даден не только Пеструшку рисовать.

В этот вечер дьячок был немногословен. Не ужинал, говорил, что, когда к священной росписи приступаем, надо поститься. Долго молились. Петька лег спать голодный и усталый. Но спалось легко и нетерпеливо, как перед праздником.

Он и прежде часто взирал на росписи храма в честь Петра Московского. Особенно художнику удалось Преображение, когда Господь беседует на горе Фавор с Моисеем и Илией, в удивительном, невиданном белом свете. А неподалеку – апостол Петр, в ужасе и восхищении.

Казалось, это ангелы нарисовали. Петька понимал – люди. Они и должны поновлять роспись.

Но кроме Фавора была еще одна, страшная картинка, для Петьки – страшнее Голгофы. Пусть маленькая, внизу на стыке стен. Петр у костра говорит людям: «Я не знаю этого человека». Отрекается от Господа. Эти слова не были написаны, их сказал дьячок, и Петька запомнил на всю жизнь.

– Как он мог? – спросил однажды он. – Ведь Петр был на горе, видел неземной свет. Иуда не был, не знал. А Петр?!

– Свет вместил «яко можаху», – ответил дьячок после раздумья. – А отрекся по слабости человечьей. Много было таких, кто отрекался и уходил. Чтобы отречься, вернуться, покаяться, свой крест нести – вот это непросто.

В тот день Петька больше помогал: держал лестницу, приносил краски. Но все же дьячок велел ему сначала обновить краску на одеждах, потом на осляти, на которой Спаситель въехал в Иерусалим. И только убедившись, что рука и глаз не подведут, позволил обновить лики.

– Иконы тебе писать, а не пасти Пеструшку, – сказал в тот вечер дьячок. – Найду хорошее училище, скреплю сердце, отпущу внучка-помощника.

* * *

Должен ли был Петька сердиться на доброго дьячка Тимофея? Наверное, должен. Дьячок так хорошее училище и не нашел – может, дел невпроворот, может, недуг не дал силы для дальних поездок. А может, и лукавил по внутренней слабости, не хотел отсылать Петьку. Тот был и хорошим учеником по всем наукам, какие мог преподать дьячок, и самым лучшим помощником во всех делах. А потом, к счастью для дьячка недолго, оказался хорошей сиделкой…

Дьячка схоронили. Объявившийся наследник двора не то чтобы был плохим человеком, но решил сбыть Петьку «в люди», в Москву, куда регулярно отправлялись мальчишки из Ярославской губернии. Поручил паренька своему куму, дал Петьке на счастье серебряный рубль.

С кумом Петьке повезло, потому и повезло с местом. Кум так и говорил в дороге, что абы куда его не приткнет – «затюкают тебя, такого скромнягу». Навел справки, отвез Петьку в трактир «Самарканд». Хозяину, Гавриле Степановичу, Петька приглянулся.

– Грамотный, значит, – удовлетворенно хмыкнул он, – и умытый, и скромный. Это все плюсом пойдет. А шустрить – научишься. Только не воруй да меня не серди.

И посмотрел на Петьку глубоким взором, полным доверия и затаенной грозы.

Поначалу Петьку определили на кухню, помогать повару Илье Ивановичу. Он пояснил, почему хозяина сердить нельзя. Рассказал, как в прошлом году похмельный половой, обещавший, что заведение не опозорит, взялся обслужить кабинет для чистой публики, опрокинул графин вина на гостей, а те зареклись заглядывать в трактир Маслова.

– Видишь табурет? – продолжил повар. – Сломать можешь? А хозяин о Ваньку сломал. Денег потом много платил, с полицией договорился…

– Убил? – ужаснулся Петька.

– Не до смерти, – вздохнул повар. – Но Ванька теперь годится только Лазаря петь. Не работник.

Следующим днем Петьку поставили шустрить в большой зал. Вечером хозяин разгневался на него не меньше, чем на полового Ваньку.

Дело было так. В чистый кабинет явилась приличная компания, потребовала музыку. Буфетчик велел отнести граммофон в кабинет. Петька ходил по трактиру, как по музею – никогда не видел вокруг столько стеклянной посуды: графины, бокалы, многоуровневые ряды рюмок, кубки для лампопо. К граммофону даже и приближаться не решался. Казалось, крутить его латунную ручку может быть доверено лишь серьезному господину в мундире или фраке, а не рябому буфетчику в засаленном жилете.

Теперь граммофон было доверено нести Петьке. К тому же музыкальная машина еще и пела:

Сердце красавиц
Склонно к измене
И к перемене…

Канцона звучала так громко, что слова были не слышны. Петька и не слушал, а глядел на стены коробки граммофона. Явственно видел всадника, одетого по-иноземному, готового пронзить копьем змия.

Пригляделся, стараясь разглядеть мускулы коня. Разглядел мускулы. А вот порог не заметил…

Гром музыки сменился грохотом. Петька задержался на коленях, вглядываясь в раскатившиеся пружинки, колесики, металлические и эбонитовые детальки. Гости, шумевшие в кабинете не тише граммофона, замолкли. Видимо, каждый из них мечтал когда-нибудь разглядеть, что внутри музыкального ящика с огромным раструбом. Мечта сбылась.

Петька ни о чем не думал. Он просто все понял. А заодно вспомнил, что, выходя в зал, оставил котомку, с которой приехал в Москву, возле большого буфета. А буфет, на счастье, был возле двери.

Петька успел схватить котомку, кинуть на плечо. Еще не переступив порог, он услышал далекий рев: «Ууубью!!!» Гавриле Степановичу не надо было осматривать место происшествия. Он догадался обо всем по грохоту.

* * *

Петька перешел с бега на шаг, лишь покинув Замоскворечье. Слева мелькнули огромные стены и башни. Петька вспомнил литографию на стене в сельской лавке и понял, что это Кремль.

Куда идти, он не знал. Догадывался: если идти не сворачивая, рано или поздно выйдешь из Москвы. А дальше? В родном селе его не ждали.

Петька долго мыкался по темнеющему городу. Когда пошел мелкий дождик, старался держаться ближе к крышам домов – облетевшие деревья не защищали. Потом утомился настолько, что, зайдя под одну из ниш возле стены, задремал…

Пробудился оттого, что его дернул за шиворот человек в мундире, с саблей на поясе. Петька сообразил, что это не военный, а городовой.

Полицейский что-то спросил. Петька назвал свое имя. И увидел среди зевак-прохожих господина из тех, кто в трактире Маслова мог сидеть только в чистом кабинете. А еще незнакомец чем-то напоминал студента-художника.

Господин листал Петькин альбом. Особенно долго глядел на рисунки животных: лошадей, птиц, коровы Пеструшки.

Потом спросил:

– Ты рисовал?

Петька кивнул, а господин сказал:

– Пошли со мной.

Городовой не возражал. Петька – тоже.