Kitobni o'qish: «Как Манька Сорванец душу дьяволу продавала»

Пролог

Ты – воровка, я – первый красавец,

Между нами – беззвёздная ночь.

Для тебя я подлец и мерзавец.

Для меня ты соляркина дочь.

Быть с тобой – наказанье и мука,

И зачем я терплю этот стыд?

Ходит дьявол за мною по кругу,

Окликает и снова молчит.

Быть с тобой, потерять опасаясь,

Не соперничать и уступать?

Ну, уж нет! Не смогу я, не справлюсь –

Не хочу я себя потерять.

Ты запала мне в душу занозой,

И сдаюсь я, глупец, и терплю,

Ты прости, моя майская роза,

Что уйти не могу и… люблю…

Слёзы душили. Гнетущая тишина и непередаваемая, невыносимая боль в груди заставляла сходить с ума и молить Господа о пощаде. В чём она, маленькая, похожая на вихрастого пацана женщина виновата? В том, что не такая, как все? Да, бабы в их селе надевали по выходным платья и сарафаны, и туфельки на каблучке, и цветастые платочки, и лишь она одна, Манька Рукавица, носила перешитые дедовы брюки и плотные мужские рубахи.

Да потому что неудобно в юбке ни мотоцикл оседлать, ни на дерево залезть, ни картошку из соседского погреба вынести. А как в платье утюги чинить? Да никак! Ни гвоздь в стену забить, ни забор поправить, а свинью зарезать тем более не выйдет. Особенно, когда свинья соседская, и действовать нужно стремительно.

– Я хочу нормальную бабу, – сказал ей по утру муж Петя, – А ты, Маня, как мужик. Я с тобой не живу, а во всём соревнуюсь. Надоело. Хочу, чтоб моя жена дома сидела: борщи варила и пироги пекла, а не шлялась ночами по колхозам в поисках металлолома. Где это видано, чтобы баба себе мотоцикл из ржавых запчастей собирала? Кулибин ты, а не женщина, – он быстренько закинул свои нехитрые пожитки в походный рюкзак и ушёл, оставив Маньке и деревянный дом с перекосившейся крышей, и загаженное куриным навозом подворье, и заросший сорной травой сад.

Манька была редкостной засранкой, а Петя и вовсе к работе не стремился, и единственное, что более-менее хорошо у них шло – это самогоноварение.

Манька тонко и жалобно заголосила, срываясь на пронзительный, полный боли и ненависти визг. При всём своём хулиганском характере, женщиной она была ранимой, и к любимому мужу успела прикипеть всем сердцем.

– Хряк! Хряк толстокожий, будь ты неладен! – вопила она, вырывая из своей чумной головы и без того негустые русые волосы, – Чтоб тебя, чтоб! И зачем я тебе, Петька, поверила, ведь знала же, что ходок из ходоков?!

Внезапная догадка заставила её притихнуть, а потом выбежать из пахнущей дрожжами и брагой избы в грязный, плотно заросший сорняком двор, хлюпая худыми галошами.

Женщина бросилась в свою убогую летнюю кухню и остановилась перед керогазом, на котором они с вероломным муженьком варили свой знаменитый на всё село самогон.

– Змеевик спёр, стервец! Новый змеевик. Ах, ядрёный хрен, чтоб ты сдох! Как жить-то теперь? Как жить? – неистово орала безутешная хозяйка, когда на крики подоспела одна из её закадычных подружек Вероника Попова.

– Мань, чё орёшь? – спросила та, пряча светло-карие глаза. По правде говоря, Панова пришла к Рукавице не просто так, а с целью разведать обстановку. Манькин неверный Петька к ней с прошлогодней весны похаживал, а теперь, с какого-то перепугу, планировал плотно обосноваться. Только ладная и пригожая Вероника своего мужика из мест лишения свободы ждала и красивому, но ленивому Петьке была не больно рада. Если дойдут до её хмурого мужа-сидельца пикантные слухи про их с Петей чудесные шашни, то мало не покажется ни изменщице, ни её любезному другу – муж у Поповой мужик серьёзный и юмора совершенно не понимает. Шутка ли, у человека вторая ходка и снова за мордобой.

– Чё-чё, огурец через плечо, – сплюнула Манька на земляной пол по-мужски, но тут же по-женски горько всхлипнула, – Бросил меня Петя, вот чё. Обозвал Ку-ку-ли… Мужиком каким-то, будь он неладен, и ушёл от меня, сволота подзаборная. Узнаю, кто приютил, убью, – она скосила глаза, как будто что-то заподозрила, развернулась и пристально на Веронику глянула, – Знаешь чё-нибудь про Петьку? Говори сейчас. Всё равно люди доложат, – Манька сдвинула свои густые, неухоженные брови и стала лет на десять старше, – Я, между прочим, от Петьки ребёночка жду.

– Ребёночка? – Попова нервно сглотнула, делаясь красной, как варёный рак. Мысли в её голове совсем запутались, и единственное, что имело сейчас значение – это выдворить ненужного ей, блудливого лентяя Петьку обратно, – Понятно. Разузнаю, и всё тебе расскажу. Я ж завсегда с тобой. Ты – лучшая моя подруга.

– Ага, подруга. Знаю я про ваши с Петькой свидания, – вырвалось у обиженной Маньки краткое, как приговор, и тихое, как шум камыша, – Не удивлюсь, если он сейчас у тебя отсиживается. Только не быть вам вместе, поняла?

– Тише-тише, Маня. Чё говоришь-то? Не было у меня с твоим мужем ничего и никогда, а то, что люди, как собаки, брешут, то их вина и преступление, – Панова побледнела. Про её закадычную приятельницу Рукавицу разные слухи по селу ходили – Манька была бабой решительной и хулиганистой, могла и до поножовщины докатиться, – Вот-те крест, – перепуганная Вероника смело и быстро перекрестилась. Добрый и мудрый Бог простит её за обман – он людей любит, а злопамятная Манька Рукавица пощадит едва ли.

– Ну, ладно, – согласилась Манька понятливо, – У тебя муж на зоне сидит, он тебе измены не простит – ты трусливая и нежная, как не ягнившаяся овца, мужика у меня уводить не решишься. Сходи, разузнай, чё и как, и мне потом всё, как есть, расскажешь, без утайки, – произнесла она примирительно и тяжело вздохнула.

Вот, Манька, вот, сивая коза. Как же так? Вроде бы снизошла и поверила, но по личности Вероникиной грязными подошвами прошлась, как по колхозной бахче. Гордая Попова вскипела, словно электрический самовар, и вылетела со двора вон, с твёрдым намерением выгнать чужого мужика-провокатора из своего уютного кирпичного дома взашей.

Манька осталась одна, наедине со своей горючей женской бедой, и хотела было снова расплакаться, как в дверь громко и нахраписто затарабанили.

– Манька! Ты дома, не? – вопили со двора пьяным мужским голосом, – Сколько можно над честными людьми измываться? Выйди, скупердяйка, хочу в глаза твои бесстыжие глянуть.

– Чё надо, бригадир? В челюсть хочешь? – Рукавица распахнула дверь с ноги, впечатывая ту в чей-то наглый лоб.

– Э, ты чего дерёшься? – плюгавый и лысый, как женская коленка, мужичок схватился за ушибленное место, растеряв весь свой боевой задор и неуёмную храбрость, – Мань, дай бутылочку в долг, очень надо, – заблеял он жалобно и униженно, – Ну, Мань!

– Не дам, – отрезала Рукавица решительно, – Пока прошлый долг не отдашь, не дам. Я, между прочим, беременная, мне деньги на приданое младенцу нужны, – по правде сказать, мысль о беременности пришла ей в голову совсем недавно, когда они с Пановой объяснялись. Подружка именно таким образом женила на себе своего уголовника: сказала, что в положении, тот и клюнул. Дети – самый древний способ манипуляции мужским сознанием, и уйти от беременной жены общество Петьке не позволит.

– Беременная? Ой, радость-то какая! Маня, курочка моя, как же я за тебя рад. А я смотрю, чё это твой Петька с утра пораньше во дворе Пановых ошивается, а оно вона чё: творожком хотели разжиться? Тебе же теперь творог надо есть. Моя благоверная, когда Ванькой ходила, творог тоннами жрала.

– У Поповых? – Манька зло насупилась, – Ну, да. У Вероники творог вкусный. И молоко жирное у гадюки, – процедила она сквозь стиснутые зубы.

– Эту новость надо обмыть, – обрадованно кивнул мужичонка, – Моя любимая соседушка беременная, вот радость так радость.

– Иди отсюда.

– Да пошла ты.

Вот дела. У Вероники Поповой её блудный муженёк отсиживается? Ну, подруга. Ну, змея. Затем и приходила вертихвостка симпатичная: обстановку вынюхивать. Ну, Вероника. Ну, шалопайка бессовестная. Так и знала Манька, что добрые люди правду говорят: пока муж-хулиган на зоне баланду хлебает, гуляет разбитная Панова направо и налево без размышлений и чувства вины.

– Ну, я вас устрою, бедолаги. Пожалеете, что на свет родились, – усмехнулась Манька Рукавица, ехидно шмыгая носом, и принялась думать думу. Ну, а как не думать, как не размышлять? Месть – это не хухры-мухры, тут коварство нужно и трезвая голова. Устроить мордобой каждый дурак может, а тонко и изощрённо отомстить способны лишь единицы.

А поздно вечером вернулся домой её славный Петя, смурной и сильно пьяненький, повалил со стола эмалированную кружку, опрокинул деревянный табурет и завалился в тёплую постель к верной жене под бочок, захрапев на всю хату, как зерноуборочный комбайн.

– Запереться забыла, – посетовала Манька тихонько, глядя сухими глазами в темноту, – Снова надо к подворью Ужицких идти, а там всё шиповником колючим заросло, к погребу не подобраться. Ух, Петька, сукин ты сын! Да поможет мне Бог. Или НЕ Бог.

Глава 1. Манька Сорванец

В ту пору сирота Манька Волкова, прозванная за свой хулиганистый нрав и уголовное поведение Сорванцом, отметила своё двадцатилетие. Воспитывал её дед-вдовец, молчаливый и не склонный к проявлениям нежности человек, и видимо поэтому назвать Маню девушкой можно было с большим натягом: бритый затылок, замызганная мазутом тельняшка и сидевшие мешком штаны сбивали с толку всех, кто видел Волкову впервые, и лишь по-девичьи нежная кожа, тонкая шея и пушистые ресницы заставляли слегка задуматься. Парень? Слишком высокий тембр голоса, слишком тонкие запястья, едва заметная за мешковатой одеждой грудь и полное отсутствие растительности на лице позволяли в этом усомниться.

Девчонка, но такая девчонка, что оторви и выбрось.

Кое-кто считал Маньку симпатичной и настоятельно советовал ей пересмотреть гардероб и отпустить волосы, но Сорванец была непреклонна – шнырять по чужим курятникам в юбке было неудобно. Всё село знало, что Манька подворовывает, но из уважения к её деду-фронтовику и родителям, героически погибшим несколько лет назад при тушении пожара на машинном дворе, закрывало на проделки местного Сорванца глаза. Бедную сироту жалели и спускали ей с рук многое, чем та бесстыдно и регулярно пользовалась. Главное, нужно было делать вид, что ничего особенного не происходит.

Подумаешь, у Иванцовых курица пропала, а из кухни Сорванца на всю улицу аромат куриного бульона стоит, хотя птицу та отродясь не держала. Иванцовы – люди понимающие, они бы и сами голодающую сироту угостили, просто не хотели подарком смущать. Пострадавшие молчат, а хитрой Маньке того и нужно.

Одно время Манька Волкова, с трудом окончившая восемь классов, подрабатывала сторожем в сельском магазине, но после пропажи двух ящиков портвейна была с работы уволена. Сам председатель сельсовета провёл с Маней беседу о моральном облике коммуниста и вреде бытового пьянства, но на юную воровку это повлияло мало. Сезонный труд много денег не приносил, а питаться нужно было ежедневно.

Нехозяйственная и воровливая Манька, тем не менее, была одарена золотыми руками: починка любой бытовой техники давалась ей интуитивно, благодаря любознательности и тяге к такого рода деятельности. Как ни странно, безалаберная в повседневной жизни девушка выполняла свою работу старательно и ответственно, даже с некой любовью к поломанным вещам, поэтому конкурентов у неё в посёлке не было. Дружной гурьбой соседки носили Маньке сломанные утюги, электрические плиты и сепараторы, оставляя в награду за профессиональный подход молоко, сыр, засоленное на зиму мясо, картошку и разнообразные закрутки.

Жила Манька Сорванец в некогда уютном родительском доме, давно обросшем, из-за её нелюбви вести домашнее хозяйство, бурьяном и колючим кустарником. Изредка плодоносящая яблоня и усыхающее тутовое дерево были Манькиным садом, а три куста дикого паслёна – огородом. Из домашней живности у неё прижился лишь огромный, не весть откуда взявшийся рыжий котяра, такой же вор и хулиган, как и сама хозяйка.

Парня у двадцатилетней Маньки никогда не было – некогда ей было об этом нужном деле задуматься, а сентиментальные и неприличные рассказы более опытных подружек смешили и смущали.

В ту ночь на окраине села случилось ожидаемое несчастье: померла Прокофья Ужицкая, девяностолетняя старуха с крутым и неуживчивым характером. За глаза односельчане называли неприветливую Ужицкую ведьмой, но не потому, что та колдовала, а потому что злющую бабку никто в посёлке не любил. Поговаривали, что в огромном погребе злобной старухи хранятся несметные богатства, и охраняет их сам Дьявол.

В Дьявола образованная Манька не верила, а в сокровища верить хотела, но залезть к Прокофье в погреб всё никак не удавалось, потому что коварная старуха страдала бессонницей и ночами прогуливалась по своему двору с охотничьим ружьём. Заряжено ружьё или нет, умная Сорванец проверять не решалась, но, судя по тому, какие проклятья летели из беззубого рта Ужицкой вслед проходящим мимо добрым людям, пороха в пороховницах бабки Прокофьи хватало с лихвой.

Соседки, заметившие, что подворье активной, склонной к сквернословию и человеконенавистничеству старухи весь день пустует, забили тревогу, посовещались с председателем сельского совета и на закате дня зашли дружной гурьбой, в сопровождении фельдшера, в пропахший кислым молоком и тухлятиной дом. Как и ожидалось, Ужицкая, неподвижно лежавшая в своей кровати на высоких подушках, преставилась. Мудрые женщины немного поохали и попричитали для приличия, но горько плакать по покойнице никто из них не стал.

Ружьё, валявшееся на полу, изъял председатель, а фельдшер, осмотревшая труп, растерянно развела руками – мол, то ли старуха от старости померла, то ли болела чем, без вскрытия не разобраться. Гневливая и сварливая Прокофья Ужицкая, упокой Господь её душу, никогда к врачам не обращалась, потому что славилась своим нечеловечески крепким здоровьем.

– Может, даже уголовное дело, – робко предположила фельдшерица, виновато пожав плечами.

– Чур тебя, Антонина, – испугался председатель, с опаской глядя на ружьё, – Звони в милицию.

Милиция прибыла минут через десять в лице небритого и сонного участкового, но признаков преступления тот не усмотрел и решил отвезти тело на экспертизу. По горячим следам усопшую Прокофью отправили в районный морг для установления причины смерти, а дом на какое-то время оцепили.

Очень скоро выяснилось, что недобрая бабка померла от старости. Но что делать дальше? Кто будет «ведьму» хоронить?

Никто возиться с бездыханным телом не хотел, и, после недолгих обсуждений, было решено отыскать бабкиных родных, чтобы возложить все хлопоты на них.

Маньке вся эта суета была интересна мало. Единственное, что её волновало – это монументальное строение из красного кирпича, утопающее в розовых цветах безжалостно колючего шиповника. Бабка Ужицкая любила эти травмоопасное и неприветливое, как и сама она, растение и просто обожала настой из красных ягод. Некоторые поговаривали, что именно из-за этого настоя здоровье девяностолетней Прокофьи долгие годы было отменным, но привлекал Сорванца, конечно, не шиповник.

Погреб – вот Манькина цель. Он уже давно сводил двадцатилетнюю Маньку с ума, заставляя бредить несметными богатствами и невероятными возможностями. Для чего нужен такой огромный погреб, если ничего толкового в нём не хранить? Что там? Закрутки? Картошка? Или винный склад? А может похищенное в лихие послевоенные годы имущество зажиточных граждан? Ныне покойный дед Ужицкий характером своей гадкой супруге уступал мало – за ним много тёмных, дурно пахнущих делишек водилось. Прямых доказательств не было, но люди зря говорить не станут.

Поговаривали, что не просто так эта нелюдимая супружеская чета на закате жизни здесь, на самом отшибе посёлка, осела. Может, скрывали что-то? Или от кого-то убегали?

От юношеского любопытства у Маньки даже голова закружилась и спина вспотела, когда краем уха она подслушала, о чём разговаривают бабы на почте. У Ужицких в городе какая-то дальняя родственница обнаружилась, прямая наследница, ей и решено было сообщить о происшествии посредством телеграммы.

Наконец-то подворье Ужицких опустеет – а то снуют туда-сюда все, кому не лень – вынюхивают что-то, никак Маньке Сорванцу к заветной цели не подобраться.

Сорванец на почте часто околачивалась – дружила с молодой помощницей почтальона, а сама прислушивалась и мотала на ус: кому пособие по инвалидности пришло, кому пенсия, кому родственники деньгами помогли. Бесценная информация. И сегодняшним июньским утром ей сама удача улыбнулась: соседки будут ждать законную наследницу, и вряд ли кто-то из них посмеет ночевать в чужом доме. Кто знает, какая родня Ужицких на характер? Может, ещё хуже Ведьмы?

Тот самый вход в погреб, который тёмными ночами не давал бедной Маньке спокойно спать, некоторое время будет свободен! Главное, никак свою заинтересованность не выдать, а ночью по-быстрому отогнуть старые, насквозь проржавевшие проушины и влезть в святая святых без хозяйского приглашения.

Еле-еле дождалась Манька Сорванец ночи, сложила в свою походную сумку связку собственноручно изготовленных отмычек, плоскогубцы, гвоздодёр и всякое разное по мелочи. Не забыла и пару мешков из плотной мешковины – больше двух она, худая и маленькая, всё равно не утащит. Вот, если бы где-нибудь мотоцикл раздобыть, было бы идеально. Сорванец мечтательно закатила голубые глаза к потолку, тяжко вздохнула, тихонько помолилась и отправилась с Божьей помощью на своё опасное, подсудное дело.

Глава 2. Петька Рукавица

Если б и появился у них на селе другой первый парень, то Петька Рукавица затмил бы и его – таких пригожих парней в их краях отродясь не рождалось: широкоплечий, высокий, темноволосый, красивый, с озорной белозубой улыбкой и болотно-зелёными глазами Петя был мечтой всех незамужних девушек округи, но не гнушался крутить любовь и с несвободными, взрослыми женщинами.

Этим летом Петьке исполнялось двадцать пять, но женить его, ветренного и своенравного, на себе никому из местных барышень до сей поры так и не удалось, поэтому проживал Рукавица с матерью-вдовой. Петина мама была женщиной мягкосердечной, в пригожем сыне души не чаяла и позволяла тому месяцами нигде не работать и сутками напролёт гулять. Добрая женщина отчаянно надеялась, что Петька влюбится и остепенится, и тот, хоть её надежд и не разделял, регулярно мамину мысль эксплуатировал.

– Ой, мама, какая же Ольга Колесникова – умница и красавица. Наверное, её в жёны возьму, как думаете? – спрашивал хитрец у матери, зная, что та терпеть не может легкомысленную Колесникову.

– Петя, да какая же это умница? Дура набитая! Лицо смазливое, а репутация никуда негодная. Пошла в степь корову встречать, а сама с пастухом спуталась, зачем тебе жена гулящая? – вздыхала мама, осуждающе покачивая головой.

– Ваша правда, мама, – делал вид, что расстроен, Петя, – А ведь Ольга мне нравилась. Глаза у неё красивые и печальные, а походка какая горделивая.

– Бедный мой сыночек, не переживай, – успокаивала мама, – Найдёшь себе другую невесту, хорошую и честную.

– Да как же мне, мама, не печалиться, когда моё молодое сердце от жестокой боли остановилось?

– Ой, сыночек! Ой, Петенька. Давай я тебе своей фирменной настоечки на травах налью, грамм пятьдесят.

– Давайте, мама, только не пятьдесят, а всю бутылку – мне о-очень плохо сейчас. И, это… я сам себе налью. Не хочу, чтоб вы мою слабость видели.

Так и жили.

В ту злополучную ночь Петька Рукавица поджидал в тенистой роще возле дома покойницы Ужицкой свою давнюю любовницу Марью Парамонову, известную на всю область замужнюю вертихвостку. Муж у Парамоновой сильно пил и частенько неверную жену ругал, но Марья своего ревнивого тирана не боялась – заболтает его сказками да клятвами, уложит ночью пьяного в кровать и прочь из дома в густую, как домашняя сметана, темень. К Петьке. Ну, или ещё к кому – тут уж, кто первый подсуетится.

Ночь была безветренной, и тишина в округе стояла такая, что Петьке, не особо смелому человеку, стало страшно. Хуже всего, что взошла полная луна, а это природное явление не сулило ничего хорошего, ведь всем известно, что в полнолуние творятся самые страшные и странные вещи. Ещё и свежая покойница рядом, как на заказ – тело бабки Ужицкой дожидалось скорых похорон в доме за невысоким забором, всего в нескольких метрах от озябшего от тревоги и мыслей о вечном Петьки Рукавицы.

На пару мгновений взволнованному парню показалось, что с подворья Ужицких дурным запахом повеяло: разложением и могильным смрадом.

– Пф-ф…

Чтобы успокоить нервную дрожь, Петя плотно прижался взмокшей спиной к молодой берёзке, скрываясь в тени её пушистой кроны, как будто от кого-то прятался, брезгливо сплюнул и отвернулся в другую сторону. Метрах в пятидесяти от рощи виднелись кресты и памятники старого кладбища.

– Твою ж мать, – выругался парень, крепко зажмурив глаза, и тут же подпрыгнул от неожиданности и ужаса.

– Вот ты где, – прошептал кто-то влажным и громким шёпотом над его левым ухом, – Всю рощу прочесала, пока тебя нашла.

– Ай! – вскрикнул насмерть перепуганный Петька и завалился от шока на бок.

– Да это я, Петя, я! – круглое лицо Парамоновой склонилось над ним с заботой и интересом, – Испугался?

– Нет, конечно, чего мне бояться? – буркнул быстро взявший себя в руки парень, схватил женщину за тонкое запястье и увлёк её, горячую и желанную, в пахучую траву, – Иди сюда.

Пуговички на коротком Марьином халатике сами собой выскочили из петелек, и оказалось, что под халатиком на любвеобильной Марье ничего нет. Она живо справилась с ремнём на Петькиных брюках, умело расстегнула ширинку и, глупо хихикая, запустила холодные ручонки в самое заветное, уже начинавшее пылать пожаром сладострастия, место. Повеселевший Петька мигом забыл про свои полночные страхи, выскользнул из-под горячей любовницы, словно уж, и крепко обхватил её за талию, разворачивая к себе спиной и зарываясь носом в мягкие, пахнущие ландышем волосы.

– Петь, идёт кто-то.

Вот так и всегда: только ему, жадному до плотских утех и жарких развлечений, похорошело, как кто-то припёрся. Неприятная догадка заставила Петькино сердце похолодеть.

– Муж твой? – прошептал встревоженный Рукавица, проворно застёгивая брюки и собираясь дать дёру.

– Да не, кто-то невысокий, – Марья высматривала кого-то невидимого из-за берёзы, как заправский разведчик, – Не пойму, вроде пацан чей-то. Глянь, Петь!

– Ребёнок? Откуда тут ночью ребёнок? – Петька изо всех сил напряг зрение, пытаясь разглядеть нарушителя их с Марьей уединения.

По тропинке, метрах в тридцати действительно крался какой-то пацан в натянутой по самые глаза тёмной кепке и с огромной сумкой через плечо. Полная луна скрылась за облаком, и подробнее разглядеть мальчишку Рукавице не удалось.

– Сюда идёт, – констатировал он недовольно, – Давай затаимся, а то не хватало ещё, чтоб про нас с тобой по селу растрепал.

– Давай.

Через несколько секунд пацан с ними поравнялся.

– Манька Сорванец! – вскрикнул Петька, забывая про конспирацию.

– Ай! – взвизгнула застигнутая врасплох Манька и резко дёрнулась с места.

– Стой! – Рукавица был настроен решительно – на днях хулиганистая Сорванец поработала в их курятнике, но мать упорно не хотела с воровкой связываться. «Может, не она?», – пожимала добрая женщина плечами, виновато улыбаясь, – Стой, всё равно догоню! Опять по селу промышляешь, рожа уголовная? А ну показывай, что в сумке! Посмотри, Марья, что у воровки в сумке.

– Петя! – горестно вздохнула Марья Парамонова, недовольная тем, что любовник её выдал.

– Марья? О, какая такая Марья? Уж не Парамонова ли? А муж Марьи знает, что вы тут вдвоём в кустах околачиваетесь? – Маньке палец в рот не клади – Петькину оплошность она пустила в дело сразу.

– Ты мне зубы не заговаривай, – не унимался Петька, пробуя действовать нахрапом. На другую бабу он бы свои мужские чары пустил, а эту замызганную пацанку только силой мужского характера взять можно, – Показывай, что в сумке.

– Известно, что: помада и духи, я же девушка. А вот, чем вы здесь занимаетесь в темноте? – Манька хитро усмехнулась, – Неужто подарок Марьиному мужу готовите?

– Не твоё дело, – фыркнул Рукавица, озадаченно почёсывая затылок. Если Сорванец Марьиному мужу про сегодняшнюю ночь доложит, будет катастрофа. Тот разбираться не станет. Пропишет в челюсть разок-другой, хорошо, если зубы не выбьет, а терять ровные белые зубы Петьке очень не хотелось, – Гуляли, воздухом дышали, безо всякого злого умысла, а тут ты крадёшься, мы за тобой и пошли, – принялся он сочинять на ходу, но выглядели оправдания неправдоподобно.

– Вот и я гуляю. Ты же сам говоришь, что без злого умысла. Если вы с замужней Марьей ночами гуляете, то мне, незамужней, сам Бог велел, – рассмеялась Сорванец задорным смехом, – Может, я на свидание иду.

– Ты? На свидание? На кто на тебя такую позарился? – скинул Петька подбородок, издевательски присвистывая, – От тебя же соляркой за три километра разит.

Личико Маньки Сорванца заметно посуровело.

– Ой, ну что ты, Петя, к девушке пристал? Видишь, на свидание идёт. Я, честно говоря, так и подумала, что ты, Маня, на свидание пошла, – вступила в разговор Марья, пытаясь спасти ситуацию.

– Она? На свидание? – недалёкий Петька всё никак не успокаивался.

– Она, – подтвердила Марья, хватая Петьку за рукав и встряхивая, – Мне не спалось, я во двор вышла, а за воротами Петя. Вот, мол, Маня Волкова куда-то идёт. Поздно уже, опасно. Вдруг обидит кто. Я Пете так и сказала, что ты на свидание, но Петя сильно за тебя переживал. Вот мы и пошли за тобой. Правда, Маня, честно. Мы уже уходим. Да, Петя? Пойдём? – она потянула упирающегося Петьку в сторону посёлка, – Давай, Маня, так: мы тебя не видели, а ты – нас. Мало ли, что люди выдумать могут?

– А в сумке что? – Петька был редкостным олухом.

– Помада, тебе же сказали, – ответила за Маньку Марья и пихнула Петьку под рёбра, – Пойдём, а то мой муж проснётся.

Воспоминание о крепких кулаках Ивана, Марьиного мужа, вернуло неудовлетворённого и злого Петьку на землю.

– Да, надо идти, – согласился он и неохотно последовал за любовницей, оставляя взбешённую его насмешкой Маньку Сорванца в покое.