Kitobni o'qish: «Все любят ходить под дождем»

Все любят ходить под дождем, я тоже люблю. Может, ошибаюсь, может, не все. Наверное, не все. Вспомнил вдруг бегущих к козырькам зданий и навесам автобусных остановок под коротким летним ливнем. Но это летом. Где вы видели человека, бегущего от осеннего дождя? Да и мало их осенью под дождем. Я и летом не бегаю от дождя, совсем наоборот. Если вдруг предгрозовой ветер, сметающий пыль с тротуаров и дорог, поднимающий с земли брошенные листы бумаги, застает меня на улице, поворачиваюсь и иду ему навстречу. Мне не нравится попутный ветер, хочу, чтобы первые крупные, большие капли ударили в лицо, они смягчают боль, которая вечно живет в моей душе, а рухнувший вслед за ними потоп, беснующиеся молнии, удары грома, пытающегося своим грохотом опрокинуть мокрые дома, пустота померкших улиц рождают в сердце странную, подернутую печалью гармонию. Мне тепло в этом одиночестве среди грозы, тепло и хорошо. И так и будет тепло и хорошо, пока не кончится дождь, и я не вернусь домой, в котором уже не будут пресные слезы дождя смешиваться с солью моих слез.

Но это летом. Редкий неожиданный подарок, счастливое стечение двух обстоятельств – ты идешь по улице, и тебя догоняет дерзкая, неудержимая гроза. Осенний дождь не стучит по стеклу окна, рассыпается сверху мягко, бесшумно и неутомимо. Он шел еще вчера, в пятницу, я смотрел на него, стоя в кабинете, и просил не устать до выходных. Он не устал, даже и не думал, хотя не знаю, может, и думал, но вспомнил, что мы друзья, что нам хорошо вдвоем, и решил, что будет ждать. Но я не знал, о чем он думал, я вообще никогда не знаю, кто о чем думает, а так иногда хотелось бы. Спал плохо. Снилось, как неумолимый московский антициклон выдавливает мой дождь на восток, в Сибирь, и утром взойдет солнце. Там же во сне почувствовал что-то знакомое, где-то я уже слышал это: «И восходит солнце». Это же Хемингуэй, это его повесть, и тут же увидел его, но не с седой бородой и светлой мудростью во взгляде, а молодого парня, журналиста в военной форме. Я обрадовался, я скучал по нему, я у него хотел спросить. И спросил:

– Скажи мне, как написать великую книгу, такую же великую, как твоё «Прощай, оружие»?

– Это просто, совсем просто. Нужно содрать с себя кожу, обнажить сердце и душу и писать не словами, а болью. И жить в ней, в этой боли, еще долго после того, как поставлена последняя точка.

– И еще один вопрос. Почему ты оставил Кубу, вернулся домой в Мичиган и там застрелился?

– Ты и сам знаешь ответ на этот вопрос. Когда ты остаешься один, совсем один, не в пространстве, а в себе, у тебя остаются две дороги – одна к отчему дому и другая – к Богу. Сначала я вернулся домой, а уже потом и к нему, к Богу.

Он ушел, и я остался совсем один. По стеклу балкона зигзаги дождя, и где-то там, далеко в ночи, мокнет под дождем полуразрушенный отчий дом.

Просто лежать и ждать рассвета, блуждая в путанице мыслей, не хочу. Одеваюсь и выхожу. Легкие с удовольствием наполняются влажным, прохладным воздухом. Тихо. Лужи, покрытые мурашками моросящего дождя, блестят темным отливом, словно случайно разлитый, а затем застывший металл. Уже горят предутренние фонари, но это тот час, когда все нормальные люди спят, убаюканные предстоящей беспечной субботой. Ни скользящих по дорогам машин, ни бредущих на работу людей, только чуть слышно шуршит дождь, и в нем тоже нет силы, а только обреченная неизбежность, его обязали идти, и он идет, исполняя свой долг.

Надвигаю на уже влажную голову капюшон, двигаюсь по тротуару к пруду. Сначала медленно, но вскоре начинаю ускоряться, мне неуютно в свете тусклых фонарей, если уж взялся светить, то гори ярко, а не можешь, – лучше погасни совсем. За прудом лес, доски моста не издают ни звука, это летом они скрипят, сжатые, высушенные летним зноем, а сейчас расправились и молчат, молчат вместе пустынным немым миром. Покой. Тихий, никем не тревожимый покой, только дождь и я внутри него, и нам хорошо.

Лес уходит в гору, он теплее, чем мост над водой, я поднимаюсь вместе с ним и там, на самом верху расправляю плечи, поднимаю руки и взлетаю к покрывалу туч. Легко, чисто, свободно, внизу бескрайняя черная равнина. Не вижу, но чувствую, как по дороге навстречу мне шагает мой знакомый пес. Он давно живет в этом лесу, и он всегда один, один и зимой, и летом, обходит стороной бродячие стаи, он одинок, и потому мы с ним давние друзья. Думал, что не встречу его сегодня: сыро, мокро, он должен прятаться где-нибудь под непромокаемой елью, но он идет мне навстречу. Подхожу. Ни радостного лая, ни приветливого помахивания хвостом, просто встретились и все. Я и не знаю, умеет ли он лаять, не слышал никогда, он всегда молчит. Что там у него в душе?

Достаю из кармана хлеб и колбасу, прихватил на всякий случай, кладу перед ним на дорогу. Он медленно ест, ни спешки, ни жадности, словно просто подошло время обеда.

Сижу на корточках, смотрю. Жду, дальше пойдем вместе. Все, вроде, как прежде, но что-то не то, что-то в нем изменилось. Нет, не похудел и не пополнел, и не кажется больным, но все – равно почему-то тревожно. Он любит идти у моей левой ноги и сегодня идет близко, иногда мягко касаясь телом её. Идем, молча слушая друг друга, асфальт давно закончился, дорога скользит липкой грязью, наступает медленный затяжной рассвет. Когда обходим пруд, становится светло, как может быть светло пасмурным, обложенным тучами днем. Пора расставаться, мне идти к дому, а моему другу тоже домой, возвращаться в лес. Так было всегда, много раз. Мы немного стояли вместе, а потом расходились. Всегда, но не сегодня, сегодня он почему-то не хочет оставаться один, всем телом толкает меня в ноги, пытаясь развернуть обратно. Мы оба промокли, его шерсть плотно прилипла к телу, а я чувствую холод промокшей спины.

– Ты ведь знаешь, я не могу жить в лесу.

Он будто не слышит, не отступает, подталкивает меня назад, думает, что сможет повернуть. Подхожу ближе к воде, сажусь на покатый берег, протянув ноги вперед, он ложится рядом, кладет голову на моё бедро, обогревая телом бок. Сидим, глажу его мокрую голову рукой, он смотрит на непроницаемую холодную воду. И я тоже смотрю на неё. Два близких друг другу одиночества, а я даже не знаю, как его зовут, наверное, когда-нибудь его как-то звали.

– Прости, я не могу сейчас взять тебя с собой. Пойми, я и сам не знаю, что со мной будет завтра. У меня остались две дороги, и есть пока выбор, но все сильнее слышу, как зовет меня мой родительский дом.

Он слушает, но ничего не говорит, в уголках глаз две большие капли. Может, слезы, а может, дождь.

– Я обязательно вернусь, думаю, к зиме. Обещаю, вернусь к зиме. Ты подожди, подожди в лесу, там теплее.

Встаю, отхожу на несколько шагов, пес неподвижен, даже не глянул мне вслед, даже не повернул головы.

– Ну, вставай, Друг! Кто-то должен ждать меня в этом городе.

Никакого движения в ответ. Иду дальше, шагать все труднее и труднее, кто-то невидимый упирается мне в грудь и говорит, что надо вернуться. Неведомая, нечеловеческая тоска вдруг начинает рвать тело, и я бросаюсь обратно.

– Ладно, пойдем со мной, ведь мы можем поехать и вместе.

Он лежит с закрытыми глазами и не встает. Наклоняюсь, чтобы поднять руками, и сразу понимаю, что его больше нет. Я не знаю, что делать, ложусь с ним рядом, кладу голову на его остывающее тело и тоже хочу умереть.

Снова потеря. Потери одна за другой бьют меня последние годы, и нет среди них меньших или больших, все они бездонны, бесконечны и страшно больны. Удивительно хрупкая штука – жизнь. Она заканчивается сразу, как только теряется причина, по которой нужно жить. Боль, страх, падение в бездну, – всё, всё можно пережить, кроме пустоты. Душа моего друга заполнилась пустотой, а сердце переполнилось одиночеством. Я не могу оставить его здесь, на скользком глинистом берегу, мне надо его похоронить. Беру на руки теряющее тепло тело и иду обратно, в лес, туда, где ему хотелось быть со мной. Не знаю, тяжелый он или легкий, нести его тяжело, и сердце в груди, как камень.

Вот здесь, на этой маленькой круглой полянке, мы сидели с тобой у костра прошлой осенью и говорили. День был из тех немногих, когда осень уже подмерзла, дожди устали, а солнцу никак не мешали голые ветки, оно как раз висело за нашими спинами. Было хорошо и тепло – и от солнца на спине, и от костра на груди. Мы говорили долго ни о чем и обо всем. Я похороню тебя вон там, на том краю поляны, чтобы, когда тебе станет совсем невмоготу, ты мог бы поговорить с солнцем, оно приходит туда даже покрытым листвой летом. И я тоже обязательно приду, опять разведу костер, и мы вспомним о том, как были вместе.