Kitobni o'qish: «Твёрдая власть. Записки русского патриота»

Shrift:

М. Н. Катков, фото 1869 года.

Михаил Катков родился в Москве 1 (13) ноября 1818 года в семье чиновника. Окончил философский факультет Московского университета, сотрудничал в журнале «Отечественные записки», в то время самом прогрессивным в России. Состоял в приятельских отношениях с В. Г. Белинским и М. А. Бакуниным, но потом рассорился с ними. Поступив на государственную службу, Катков дослужился до чина статского советника в 1855 году.

Единство России

Потребность прочного единения
(из одноименной статьи)

В эпоху преобразований, все охватывающих и все изменяющих, не худо иногда войти в себя и спросить, куда мы идем, что мы делаем, что мы оставляем позади, что мы берем с собой.

Мы оставляем позади государство единое, крепкое, несокрушимо-целое, могущественное, слагавшееся долго, слагавшееся трудно и носившее на себе знамение великой будущности того народа, который выстрадал его и положил на него столько жизни и сил.

Каковы бы ни были преобразования, задуманные нами, к чему бы они ни клонились, что бы они нам ни обещали, они должны быть совершены не в каком-нибудь воздушном царстве, но в России, в этом нам всем известном русском государстве, где жили наши предки, где живем мы сами, – в этом государстве, так дорого купленном, в этом государстве, так дорого стоящем, что все эти миллионы людей его населяющие, как в былые времена, так и теперь, – еще более чем когда-либо прежде, – готовы стать за него как один человек, отдать за него все достояние и всю кровь свою.

Когда весь народ дает такую страшную цену этому великому организму, называемому русским государством, когда все и самая жизнь так легко, с таким усердием, с таким энтузиазмом отдается каждым для сохранения его в невредимости и целости, то не следует ли нам прежде всего согласить все наши мысли и планы с этой первой, коренной, бесспорной необходимостью, необходимостью сохранить для народа невредимым и целым то, что он купил так дорого и за что он всем готов пожертвовать и все готов вытерпеть?

Мы все хотим лучшего (кто не хочет лучшего?), но мы должны помнить, что лучшее должно быть лучшим не для чего-либо иного, а именно для этой великой единицы, называемой, с одной стороны, русским народом, а с другой – русским государством.

Как бы ни были хороши наши планы, хороши они могут быть только в том случае, если будут удовлетворять требованиям этого политического организма и будут способствовать его крепости и здоровью.

Однородность русского государства
(из одноименной статьи)

Все на свете имеет своих врагов. Нет такой скромной, малой, ничтожной жизни, которой не угрожали бы смертельные опасности. И устрица имеет своих врагов: может ли не иметь их такое громадное и могущественное государство, как Россия?

Мы можем допустить это a priori; можем допустить также то, что русское государство имеет врагов тем более многочисленных, чем оно могущественнее и значительнее; мы можем допустить, что есть множество интересов всякого рода, радикально враждебных существований России.

Допустив это, мы можем спросить себя: какой путь должны были бы избрать эти враждебные русскому государству интересы, если они оказались в действительности? Мы еще не говорим, что такие интересы действительно существуют: мы только делаем предположение. В этом предположении мы спрашиваем себя: что могло бы с точки зрения этих интересов казаться наиболее желательным?

Допуская существование таких интересов, мы хотим допустить еще и то, что они здравомысленны, рассудительны, опытны, что они понимают ясно, чего хотят, и умеют согласовать средства со своими целями.

* * *

Итак, что было бы желательно с точки зрения радикальной, но в то же время умной вражды относительно русского государства?

Желательно ли было бы пойти на Россию войною, возбудить против нее все антипатии? Нет, умная вражда этого не пожелает, только безумие и глупость могли бы мечтать о том, чтобы одной блестящей кампанией потрясти и разрушить такое государство, как Россия. Умная вражда поймет, что такой путь ни в каком случае не может быть желателен и что он не может быть предметом здравых политических расчетов. Война стоит дорого; тяжесть войны падает на обе стороны; война сопряжена с риском. Вред, ожидаемый от войны, может быть куплен слишком дорогой ценой и в результате может еще оказаться не вредом, а пользой.

Русское государство выдержало страшные войны; но они не только не разрушили его, а напротив, способствовали его усилению. Война возбуждает народные силы, вызывает народное чувство, которое теснее и крепче связывает все элементы государственного организма и все части народонаселения.

Что можно представить себе громаднее той войны, которую выдержала Россия в 1812 г.? Но чем же кончился этот крестовый поход против нее всей Европы, предводимой великим завоевателем? Было ли разрушено русское государство? Была ли раздроблена его государственная область? Понесло ли оно какой-нибудь ущерб? Ослабело ли оно внутри или в своем европейском положении? Нет, этот крестовый поход, в котором соединились все силы Европы против России, кончился полным торжеством ее; никогда не была она. так могущественна, как после той войны; патриотизм народной войны послужил к обновлению общества и положил начало более самостоятельному развитию его нравственных сил.

В последнюю, Восточную, войну против России соединились также силы почти всей Европы; война была ведена при самых неблагоприятных для России условиях; она не имела народного характера; исход ее был очень несчастлив для России, Россия понесла значительный ущерб, она потеряла свой черноморский флот, лишилась своего лучшего морского заведения, ее значение было ослаблено, обаяние военной силы, которое давало ей такой великий вес в европейских союзах и советах, померкло; но зато каких усилий, какого напряжения, каких жертв стоило противной стороне достижение этого результата!

И что же, однако? Как ни был чувствителен урон, понесенный Россией, подверг ли он опасности ее существование? Мы видим, что даже те невыгоды, которые были следствием Восточной войны, стали обращаться, мало-помалу, ей в пользу. Россия вошла внутрь себя; она предприняла целый ряд преобразований, которые при благоприятном исходе должны были бы поставить ее гораздо выше, чем стояла она когда-либо.

Последствия самой несчастной для России войны оказались благодетельными для нее.

Но предположим возможность такой войны, в которой русское государство совершенно изнемогло бы под ударами врагов; предположим войну, в которой удалось бы разрушить его. Падение такого громадного государства покрыло бы целый мир своими обломками, и Европа была бы потрясена в своих основаниях. Желать такой всеобъемлющей, всепотрясающей катастрофы не может ни один здравомыслящий политический человек, и только самая необузданная фантазия допустит возможность разрушения русского государства посредством войны.

* * *

Итак, предполагая, что есть интересы, которые враждуют против самого существования русского государства, предполагая с тем вместе, что эти интересы руководятся благоразумием, мы приходим к заключению, что война есть дело наименее желательное с точки зрения этих интересов.

Гораздо желательнее было бы найти внутри России элементы разложения, которые могли бы привести ее к смутам и распадению. Нет сомнения, что всякое революционное движение в России встретило бы сочувствие с точки зрения неприязненных ей интересов. Нет сомнения, что эти интересы должны благоприятствовать всему, что может порождать смуты и недоразумения внутри России, всему, что может поселять раздор между началами ее общественной организации, всему, что может ослаблять в ней основы человеческого общежития, что может отклонять движение ее жизни от правильного пути, что может отнимать у народа его молодые и свежие силы, губить их и обращать их против него.

Враждебные интересы, естественно, будут пользоваться всякой неясностью, всякой ошибкой, всяким дурным элементом в нашей жизни, чтобы употреблять их в дело. Однако ни политическое благоразумие, ни простой здравый смысл не могут желать продолжительного действия подобных факторов, продолжительного развития ядовитых миазмов разрушения.

Как война, так и внутренние смуты могут служить только вспомогательными средствами; но ни то, ни другое не может быть благоразумно избрано в орудие разрушения громадного и сильного государства; и то и другое угрожало бы потрясением целому миру; и то и другое было бы катастрофой, которая никак не может входить в расчеты благоразумной политики, и ни в каком случае не может быть ей приятна.

Что же могло бы быть желательно в интересах политики самой радикальной относительно русского государства, но в то же время благоразумной? Нет сомнения, что всего желательнее было бы без усилий, без пожертвований, без рисков, без всяких опасностей и потрясений произвести то, что могло бы быть следствием только самой бедственной войны, или самых разрушительных внутренних смут; нет никакого сомнения, что мирное, тихое, постепенное, незаметное действие было бы предпочтительнее и разгрома, и продолжительного разложения нравственных основ общества.

Торжеством политики, клонящейся к разрушению могущественного и громадного тела, политики благоразумной и здравомысленной, было бы замутить его душу и убедить ее в том, что она совершит наилучшее дело, если сама постепенно и в видах прогресса раздробит и разрушит его.

Ни война, ни революция не страшны для русского государства; никакой серьезной опасности не могут представлять для него сепаративные наклонности, которые обнаруживаются в некоторых владениях русской державы. Сами по себе все дурные элементы разложения и отложения не имеют и не могут иметь силы, но чего не может сделать война, чего не могут произвести никакие внутренние потрясения и смуты, то было бы прямым и естественным последствием систематического разъединения Верховной власти с народом.

Давно уже пущена в ход одна доктрина, нарочно сочиненная для России и принимающая разные оттенки, смотря по той среде, где она обращается. В силу этого учения, прогресс русского государства требует раздробления его области по-национально на многие чуждые друг другу государства, долженствующие тем не менее оставаться в тесной связи между собой.

Эта мысль может проникать во всевозможные трущобы; она же, переменив костюм, может занимать место в весьма благоприличном обществе, и люди самых противоположных миров, сами не замечая того, могут через нее подавать друг другу руку, она возбуждает и усиливает все элементы разложения, какие только могут оказаться в составе русского государства, и создает новые. Людям солидным она лукаво шепчет о громадности России, о разноплеменности ее народонаселения, об удобствах управления, будто бы требующего не одной администрации; людям либеральных идей она с лицемерной услужливостью объявляет, что в России невозможно политическое благоустройство иначе как в форме федерации; для молодых, неокрепших или попорченных умов она соединяется со всевозможным вздором, взятым из революционного арсенала.

* * *

Припомним, что воззвания к революции, какие появлялись у нас, прежде всего требовали разделения России на многие отдельные государственные центры. Еще в прошлом году, в мае месяце, в то самое время, когда началось в обществе патриотическое движение, появился подметный листок, в котором чья-то искусная рука сумела изложить эту программу так, что в ней нашлось место и для идеи царя, и для самого нелепого революционного сумбура. Первое место в этой программе будущего устройства России занимает, конечно, Польша, сверх того, кроме Финляндии, помнится призывались таким же образом к отдельной жизни Прибалтийский край, Украина, Кавказ. В других программах появлялась еще Сибирь.

Но достигнуть осуществления этих программ мятежом или революцией было бы трудно. Польский мятеж при всех благоприятных условиях оказался бессильным, революция оказалась фантасмагорией, которая исчезла при первом движении здоровых общественных сил.

Осталась надежда воспользоваться нашими собственными недоразумениями и в наших собственных руках повернуть наш прогресс в эту сторону; остается надежда, что мы сами спокойно и под видом прогресса совершим над собой то, что могло бы быть только следствием сокрушительного удара, нанесенного нам извне, или какого-либо страшного взрыва. И вот нам представляют перспективу России, превращенной из одной могущественной нации в собрание многих наций, которые нужно еще для этой цели сделать. Перед нашим воображением развертывают картину многих совершенно отдельных и чуждых друг другу государств под сенью одной державы; нас пленяют изображением этой державы, возносящейся над целым сонмом народов и государств, как бы над особым человечеством.

О тех доводах, которые могут улыбаться умам совершенно незрелым или испорченным, говорить не стоит. Но любопытны те аргументы, которые употребляются для совращения людей солидных, с одной стороны, консервативного, а с другой – либерального образа мыслей.

Россия, – так говорят проповедники новой доктрины, нарочно сочиненной во исполнение будущих судеб нашего отечества, – Россия занимает слишком громадное пространство; она представляет собой целый мир, в котором живет не один какой-нибудь народ, а целых двадцать.

Итак, громадное протяжение Русской Империи, с одной стороны, и страшное множество народностей, населяющих ее неизмеримое пространство, с другой, – вот главные аргументы, которыми хотят уловить нашу мудрость и направить ее к предустановленной цели. Но русская территория по своим естественным условиям не может не быть громадна; она не может служить поприщем для самостоятельной и сильной государственной жизни иначе как в тех размерах, которые были намечены с точностью при самом рождении русского государства.

Попытайтесь мысленно разделить то пространство, которые ныне занимает Русская Империя, так, чтобы на ее месте образовалось несколько особых государств, способных к самостоятельному и могущественному развитию, и вы сейчас же убедитесь, что это дело невозможное. Территория русского государства на всем своем протяжении запечатлена характером нераздельности и единства. До такой степени нынешние границы русского государства необходимы ему, что оно до тех пор не могло успокоиться и войти в себя, пока не приобрело или не возвратило их себе, пока не восстановило целости своей земли, предназначенной ему Провидением. Вся энергия народа, весь разум его правительства, весь гений его государственных деятелей были направлены к этому необходимому результату, достижение которого должно было предшествовать развитию гражданственности, свободы и всех искусств мира.

Только с восстановлением своих естественных границ и, стало быть, с занятием всего огромного протяжения своей территории русское государство могло успокоиться, замириться и открыть возможность для свободного развития человеческой жизни. В чем состоял смысл неугомонных движений наших князей в эпоху киевской Руси? В чем смысл той великой, почти беспримерной колонизационной силы, которую обнаружил наш Новгород? Чего добивалась, о чем с такими усилиями заботилась Москва с тех пор, как в ней сосредоточилась жизненная сила русского государства после понесенного им разгрома? Не в собирании ли русской земли заключалось все призвание Москвы? Из чего она билась и с Ливонским орденом, и с польской Речью Посполитой? На что было положено столько труда, для чего было пролито столько крови? Что придает колоссальное величие и силу образу Петра, и что мирит русский народ с жестокостью и насилием его преобразований? Не то ли, что он восстановил нашу связь с Западом, что он добился до некоторых из наших западных окраин, что он добрался до русского моря, что он положил начало восстановлению Руси в ее западных границах? Не то ли придало бессмертный блеск царствованию Екатерины?

* * *

И вот теперь, когда это великое многотрудное дело стольких веков, стольких усилий, стольких жертв совершилось, – нам говорят, что русская земля через меру обширна, что мы обязаны отречься от нашей истории, признать ее ложью и призраком и принять все зависящие от нас меры, чтобы обратить в ничто великий результат, добытый тяжким трудом стольких поколений.

Нам говорят, что именно теперь, когда первая часть нашего исторического дела совершена и когда вследствие того для нашей народности открывается новый период существования, в который нам предстоит оправдать труд наших предков и достойно воспользоваться его плодами, – нам говорят, что обширное протяжение русской территории и тягостно и неудобно и что оно должно быть снова раздроблено, – раздроблено de gaiete de coeur [с легким сердцем (фр.)], раздроблено нашими собственными руками; нам говорят, что с нашей стороны и невеликодушно, и нелиберально занимать столь большое пространство; нам говорят, что мы должны возгнушаться громадностью нашей государственной области, что мы должны отделить от нее преимущественно ее западные окраины, возвращение которых стало так дорого, возвращение которых составляет весь смысл и московского, и петербургского периода нашей истории.

Нам говорят, что мы должны, хотя и с другими видами и в другой форме, разделить Русскую землю, как разделили ее, тоже в видах удобства, старые киевские князья. Нам говорят, что русская земля по своим громадным размерам не может служить территорией одному цельному государству. Нет, этого мало: нам говорят это в ту самую пору, когда пространство и время благодаря телеграфам, железным дорогам и другим пособиям науки и гражданственности почти исчезают перед человеком.

Каково это? русское государство не тяготилось громадностью своей территории в те времена, когда эта громадность действительно могла казаться тягостною, и должно изнемочь под ее бременем теперь, когда при условиях современной цивилизации обширность сплошной территории освобождается от всех своих неудобств и становится самым несомненным элементом государственного благоустройства и народного процветания. При царе Алексее Михайловиче Русь не чувствовала тягости быть «всею Русью»; а вот теперь, когда мысль и слово почти в одно мгновение ока передаются из Петербурга на Кавказ и когда в каких-нибудь двое-трое суток можно с устьев западной Двины или с берегов Вислы очутиться на берегах Волги, теперь нам говорят, что громадность нашей территории отяготительная для нас и что мы должны как можно скорей отделаться от нее.

Заставляя нас помышлять с ужасом о громадности нашей государственной области, нас приготовляют к покушению на самоубийство еще мыслию о страшной разноплеменности народонаселения русской державы. Перед нашей смущенной мыслью воздвигают целых двадцать народов, населяющих нашу государственную область.

Нам говорят, что каждая из этих двадцати наций, насильственно связанных в одно государство, требует особого для себя государства, и что Россия непременно должна удовлетворить этому требованию. Россия есть не что иное, как химера; в действительности же существуют двадцать наций, которым эта химера, называемая Россией, препятствует жить и развиваться самостоятельно.

Двадцать народов! Да это более, чем сколько можно насчитать полных народов в целой Европе! Каково это! А мы и не знали, что обладаем таким богатством: под обаянием химеры мы все думали, что под русской державой есть только одна нация, называемая русской, и что мало государств в Европе, где отношения господствующей народности ко всем обитающим в ее области инородческим элементам были бы так благоприятны во всех отношениях, как в русском государстве!

Известно, что мы приобрели бессознательную склонность давать не только особое положение инородческим элементам, но и сообщать им преимущества над русской народностью и тем развивать в них не только стремление к отдельности, но и чувство гордости своею отдельностью; мы приобрели инстинктивную склонность унижать свою народность.

Но естественные условия, в которых находится русская народность, так благоприятны, что все эти искусственные причины, клонящиеся к тому, чтобы обессилить ее, до сих пор не могли значительно повредить ей. Самые резкие противоположности языка и обычаи русской народности, какие оказывается, например, между великорусской, малороссийской и белорусской частями ее, покажутся сплошным единством в сравнении с теми бесчисленными резкими контрастами, на которые распадается народность немецкая или французская и которые сдерживаются в национальном единстве только лишь силой национального государства.

Естественные условия, в которых находится русская народность, так благоприятны, что даже и наиболее спорный, наиболее значительный своей численностью и наиболее стремящийся к отторжению инородческий элемент, с ней связанный, – элемент польский, – гораздо родственнее по своему языку, которому в вопросе национальности принадлежит первое место, нежели французские или немецкие провинциализмы в отношении друг к другу.

Русский крестьянин из Ярославля или Полтавы с помощью своего языка может удобно исходить весь польский край, ни мало не затрудняясь в сношениях с его жителями; между тем как во Франции или в Германии чуть ли не с каждым приходом меняется народный язык, и до такой степени, что люди различных местностей не могли бы понимать друг друга, если бы каждый не был более или менее знаком с языком государственным, не редко не имеющим ничего общего с местными наречиями.

Итак, при самых неблагоприятных условиях политической системы, клонящейся к тому, чтобы выделить инородческие населения, поддерживать и развивать правительственными способами чуждые русской народности элементы, встречающиеся на ее громадной территории, и, наконец, в этой искусственной отдельности возвышать их над русской народностью, – несмотря на все это, нигде, скажем мы опять, отношения господствующей народности ко всем инородческим элементам так не благоприятны, как в России.