Kitobni o'qish: «Южная роза», sahifa 3

Другое окно было закрашено мелом, Габриэль взяла прутик и осторожно толкнула чуть приоткрытую створку. Мало ли, может, там тоже жуткая бычья голова или ещё что похуже. Оттуда пахнуло тухлой рыбой, да так сильно, что Габриэль фыркнула от отвращения и зажала нос пальцами. Запах был настолько мерзким, что к горлу подкатила тошнота.

– Ну, всё! Провалились бы эти голуби! – воскликнула она, приподняла платье одной рукой и бросилась прочь, перескакивая через высокую траву.

Выбежав на дорожку, она едва не налетела на двух мужчин, идущих ей навстречу. В одном из них она узнала мессира Форстера, а другим мужчиной оказался её отец – Витторио Миранди.

– Габриэль? Почему ты заглядываешь в окна кухни? – удивлённо воскликнул отец и добавил с улыбкой. – Признайся, ты хотела стащить несколько шоколадных пирожных? Моя дочь обожает пирожные.

Будь отец один, Габриэль конечно же пошутила бы в ответ, что она хотела стащить весь свадебный торт. Но от мысли, что мессир Форстер видел, как она задирает юбку, встаёт на цыпочки и заглядывает в окна кухни совсем как служанка, желающая втайне съесть кусок пирога, и от насмешливого взгляда, которым он её окинул, она густо залилась краской, и обычная находчивость ей внезапно изменила.

– Отец? Я… Нет! Не подумайте… Мы… с Фрэн… мы, – запинаясь, произнесла она, пряча за спину испачканные руки, – мы просто хотели посмотреть, как голубей… – тут она смутилась, не зная какое слово подобрать, и закончила фразу совсем уж глупо: – …запихивают в торт.

И, кажется, ей впервые в жизни стало стыдно за то, что именно она произнесла вслух. Никогда раньше остроумие так её не подводило. Ей было ужасно обидно, что этот Форстер застал её за таким неподобающим синьорине занятием, что она стоит перед ним с грязными руками и лопочет такие глупости. А он при этом так доволен собой, что улыбается снисходительно и смотрит на неё, как на глупую маленькую девочку.

Вблизи он показался ей очень высоким и каким-то… страшным. Нет, физически он был, конечно, довольно привлекателен. Но его лицо, несмотря на лёгкую улыбку, казалось очень серьёзным, а взгляд – цепким, таким, от которого хотелось укрыться.

– Кстати, Габриэль, ты знакома с мессиром Форстером? – произнёс отец, указывая рукой на своего спутника. – Это моя дочь, Габриэль Миранди. Габриэль – это мессир Александр Форстер.

Она присела в реверансе и не задумываясь подала руку, и только потом с ужасом осознала, что руки у неё без перчаток, а подавать для поцелуя руку без перчатки – это вопиющее неприличие. И если бы только это! Занятая мыслью о том, что же сказать, она и забыла, что пальцы всё ещё испачканы сажей, травой и пылью. Но когда она заметила это, было уже поздно…

И, конечно, любой воспитанный южанин сделал бы вид, что не заметил этой неловкой ситуации, он бы склонился, но не стал касаться руки губами, соблюдя лишь формальность и тактично переведя разговор на красоты местных видов или обсуждение церемонии, отвернулся бы, позволив даме исправить досадную оплошность.

Но глупо было рассчитывать на деликатность «этого гроу». Форстер, конечно, всё заметил. Более того, он сделал то, от чего Габриэль едва не провалилась сквозь нагретый солнцем гравий дорожки – взял её руку и поцеловал, так неторопливо и церемонно, словно она была королевской особой. И, конечно, сделал он это специально, чтобы её унизить.

– Ваши руки пахнут мятой, синьорина, – произнёс Форстер с улыбкой, – и вы их испачкали, когда так мило шпионили за… голубями…

Габриэль поспешно выдернула руку и спрятала за спиной.

– …Возьмите…

Он достал из кармана платок и протянул. И лучше ей было бы, и правда, провалиться на месте, потому что подобное фиаско стало оглушительным ударом по самолюбию. Но хуже всего были не её грязные руки, и не то, что «этот гроу» почувствовал, чем они пахнут, хотя произнесённое вслух это было ужасно и само по себе, и даже не то, что её застукали за тем, что она подглядывала в окна кухни. Хуже всего было то, что он явно наслаждался этой неловкой ситуацией, вгоняя её в краску ещё больше вместо того, чтобы деликатно отвернуться и дать ей возможность привести себя в порядок. И Габриэль растерялась, не зная, как ей вести себя с ним в присутствии отца, который, разумеется, не заметил всего этого возмутительного неприличия.

– Мессир Форстер, благодарю вас, – к Габриэль, наконец, вернулось самообладание, и чтобы и дальше не выглядеть глупой капризной девочкой, она взяла протянутый платок, – не стоило себя утруждать подобной заботой.

– Это всего лишь попытка соблюсти южные правила этикета, – ответил он, чуть склонив голову.

– Такая же деликатная, как и ваш рассказ о жертвоприношении? – она яростно потёрла пальцы платком, стараясь не смотреть на собеседника и кляня про себя Фрэн на все лады. – И такая же уместная, надо заметить.

Габриэль принялась в первую очередь тщательно оттирать место поцелуя, и это не ускользнуло от внимания Форстера. Получилось как-то слишком уж неудобно, ей следовало бы сделать это незаметно, но, с другой стороны, она была слишком зла, чтобы придать значение такой мелочи.

– Как видите, я пытаюсь обучаться тонкостям южных правил поведения, – ответил он, вложив в слова какую-то долю иронии.

– Должна сказать, что у вас плохо получается.

– Возможно, у меня не было хорошего учителя? А может, сам предмет оказался бессмысленным и глупым?

– А может, учителю попался нерадивый ученик? Или предмет не по зубам? Ведь предмет-то невероятно сложный! – парировала она не глядя.

– Габриэль! – воскликнул синьор Миранди. – Тебе не кажется, что ты излишне строга к нашему гостю? Учитывая, что он приехал издалека, ты могла бы быть снисходительна ко всяким принятым здесь церемониальным мелочам. Ты даже не представляешь, как много интересного я узнал от мессира Форстера! Какое совпадение, что он служил в Бурдасе, а я как раз пишу монографию о туземных обычаях. И он поведал мне массу любопытных нюансов!

– О! Я уже наслышана об этих нюансах, отец! Вырезание сердец и распитие свежей человеческой крови! – воскликнула она с притворным восторгом и добавила с тонким сарказмом, чуть усмехнувшись и глядя Форстеру прямо в глаза: – А вы уже предлагали моему отцу посмотреть шрамы от когтей льва? Как я понимаю, вы любите их демонстрировать.

– А вы, я вижу, это запомнили? Значит, вам тоже любопытно на них взглянуть? – он чуть прищурил правый глаз, и его вопрос прозвучал как издевательство.

– Мне? – вспыхнула Габриэль. – Отнюдь. Но, если вы пытались впечатлить меня своей… мужественностью, то могу заверить – у вас не получилось. Оставьте дешёвые трюки синьоре Арджилли. Я вряд смогу оценить всю эту… ммм… «пикантность и остроту».

Она передразнила интонацию синьоры Арджилли так искусно, что Форстер засмеялся, а Габриэль спохватилась, что кажется, в пылу своего раздражения сказала много лишнего. Она смутилась и продолжила тереть пальцы платком.

Синие глаза Форстера блеснули, и ноздри затрепетали, но синьор Миранди, как обычно, сарказма в словах дочери не заметил и лишь воскликнул в ответ:

– Так вы дрались со львом? Как чудесно! Послушайте, вы непременно должны у нас побывать! Я привёз из Бурдаса коллекцию холодного оружия и хочу, чтобы вы оценили её, как… профессиональный военный и знаток местных обычаев. Скажем, послезавтра? Приезжайте к вечернему чаю, мы будем рады вас видеть, – он достал карточку и протянул, – там адрес.

– С удовольствием, синьор Миранди, – улыбнулся Форстер, забирая карточку и глядя на Габриэль, – к тому же я много слышал про розовый сад вашей дочери и хотел бы его увидеть.

– Много слышали? – удивилась она. – Большей частью всё это неправда. Да и уже осень, розы почти отцвели. Там не на что смотреть. Боюсь, вас ждёт разочарование.

– Думаю, в этом саду найдётся одна роза, которую я хотел бы увидеть в любом случае, – произнёс мессир Форстер, и взгляд его совершенно недвусмысленно говорил о том, какую именно розу он имел в виду.

Габриэль почувствовала, как от этого взгляда краснеет почти до пят, потому что все комплименты, которые ей говорили воспитанные мужчины, а говорили они их немало, все они звучали не так. Что-то было в его словах… жутко неприличное. Даже не в самих словах, а в том, как он их произнёс, в его голосе, в его взгляде, в этом поцелуе, в его платке, который она держала в руках. И она опустила глаза, делая вид, что разглядывает свои руки.

Да хоть бы он провалился!

Она вся кипела внутри, обдумывая, какую же деликатную гадость сказать этому наглому северянину, считающему, что может не только купить её за дюжину шляпок, но и говорить ей эти двусмысленные вещи, напроситься на приглашение в их дом да ещё и навязаться в друзья к отцу. Но на ум ничего достойного так и не пришло. Ей не хотелось опускаться при отце до бестактностей, но видеть мессира Форстера у себя в гостях ей хотелось ещё меньше.

– Да и к тому же, – она обратилась к синьору Миранди, пробуя деликатно отделаться от неприятного гостя, – у нас такой беспорядок, мы пакуем вещи для переезда – не думаю, что сейчас удачный момент для приёма гостей.

В такой ситуации любой воспитанный южанин поспешил бы отказаться от приглашения под благовидным предлогом, понимая, что подготовка к переезду – дело серьёзное, но Форстер пропустил её намёк мимо ушей.

– Я непритязателен, поверьте. Беседка в саду и чашка чаю меня вполне устроит, – ответил Форстер с усмешкой, – главное ведь не церемонии, а достойное общество.

– Как приятно встретить человека, не порабощённого условностями! – воскликнул синьор Миранди. – Да и к тому же то, что предназначалось музею, мы уже отправили, а так, твой сад, Элла, вполне подойдёт для вечернего чаепития. И не слушайте её, моя дочь – скромница, она сильно преуменьшает, когда говорит, что розы совсем отцвели, поверьте, вам стоит их увидеть, – он доверительно похлопал Форстера по плечу.

А Габриэль с тоской подумала, как же быстро отец пал жертвой чар «этого мерзкого гроу». Форстеру нельзя было отказать в находчивости, он сразу же понял слабости синьора Миранди и умело ими воспользовался.

– Синьор Миранди, я с удовольствием. Вы даже не представляете, как сильно я хочу посмотреть этот сад теперь, когда знаком с его хозяйкой. И, разумеется, посмотреть вашу коллекцию. У меня в Волхарде тоже хранится несколько весьма любопытных предметов – я обязательно вам о них расскажу.

– Увы, ваш платок, мессир, пришёл в негодность, – ответила Габриэль, чтобы скорее уйти от этого разговора, – я выброшу его, с вашего позволения.

– Как вам будет угодно. У меня есть ещё дюжина таких платков, так что, если захотите снова испачкать руки – я буду рад вам их предложить, – ответил Форстер с улыбкой.

– Надеюсь, я больше не доставлю вам удовольствия наблюдать меня в подобной ситуации, – ответила Габриэль с вызовом.

– Жаль. Ведь в одном вы правы, синьорина, я действительно получил ни с чем несравнимое удовольствие, наблюдая эту картину. И, пользуясь случаем, в качестве благодарности за спасение ваших рук я хочу пригласить вас на пару кадрилей на предстоящем балу. Надеюсь, у вас ещё остались свободные танцы? Вы расскажете мне о вашем саде и южном этикете, а я – о зверских обычаях туземцев Бурдаса…

– Разумеется, она вам не откажет, мессир Форстер, моя дочь прекрасно танцует! И любит это дело! – вмешался синьор Миранди.

– Боюсь, шпионя за … голубями, я подвернула ногу. Не знаю, смогу ли я танцевать кадриль, да и вообще я предпочитаю вальс. Хотя вряд ли вы знакомы с этим танцем, слышала, горцы любят что-то более… ритмичное и с барабанами, – ответила Габриэль, не глядя и порывисто натягивая перчатки.

Но её намёк на то, что все горцы – дикари, а вальс – танец доступный лишь высшим слоям культурного общества, собеседник снова пропустил мимо ушей. А она так недеялась, что хотя бы это остановит настойчивого северянина.

– Подвернули ногу? – спросил он с притворной заботой и тут же предложил Габриэль руку, согнутую в локте. – Позвольте, я провожу вас или, быть может, позовём доктора? И, разумеется, я согласен на вальс. Обожаю вальсы.

– Вы очень любезны, мессир, но мне поможет кузина Фрэн. Фрэнни! – Габриэль помахала рукой Франческе, которая весь этот разговор пряталась за кустами жасмина.

– Тогда увидимся на балу, синьорина, – Форстер чуть склонил голову, – и кстати, теперь, когда вы победили свои руки, прошу…

Он достал ещё один платок и протянул Габриэль с улыбкой:

– …нос вы тоже испачкали, видимо… сажей.

Это стало последней каплей. В этот момент Габриэль поняла, что, кажется, ненавидит Форстера всеми фибрами своей души.

Глава 4
О словах, вырванных из контекста

– Элла? Ты что, так и будешь прятаться здесь? – спросила Фрэн, обмахиваясь веером. – Ты пропустила уже половину танцев!

– Не половину, а только вальсы, – ответила Габриэль, – и вовсе я не прячусь – просто не хочу танцевать с «этим гроу».

На самом деле она, и правда, пряталась. И причин этому было несколько. Во-первых, она действительно не хотела танцевать с Форстером настолько, что пошла и потихоньку узнала у маэстро расписание танцев. А затем стала следить, с кем танцует Форстер, и заранее, как только ожидался очередной вальс, быстро уходила из освещённой части внутреннего двора, чтобы не попасться ему на глаза. И хотя она очень любила вальсы, но сейчас готова была пожертвовать ими ради того, чтобы не оказаться в опасной близости от «этого гроу». Почему её так злило и пугало его присутствие, она объяснить не могла. Но мысль о том, чтобы находиться с ним рядом, приводила Габриэль в замешательство.

А второй причиной стал подслушанный ненароком разговор двух синьор, которые, как оказалось, непринуждённо обсуждали её – Габриэль Миранди. За это нужно было сказать отдельное «спасибо» Фрэн. Она с присущей ей непосредственностью рассказала всем не только о неподобающем поведении мессира Форстера, но также и о том, как он отозвался о незавидном финансовом положении семьи Миранди и произнёс те самые слова о дюжине шляпок и туфель, в которые ему обойдётся Габриэль, как невеста.

И получилось так, что сто пятьдесят тысяч ливров годового дохода мессира Форстера уравновесили то гадкое впечатление, которое произвели на всех его слова и невоспитанность. Теперь в глазах общества он предстал пусть эксцентричным и наглым человеком, но в то же время любопытным и перспективным мужчиной. А Габриэль достались только снисхождение и жалость, как «бедняжке, у которой и выбора-то особого нет, сгодится и дикарь».

Все вдруг вспомнили о том, что их семья съезжает из Кастиеры из-за финансовых трудностей. И что весной ей исполнится двадцать один год, а это уже почти катастрофа! Ещё совсем чуть-чуть – и она окажется в старых девах, и что хоть она и из хорошей семьи, но в её положении следовало бы быть менее разборчивой, и уже принять чьё-нибудь предложение. А затем синьоры-сплетницы вздохнули, и снова обозвав её «бедняжкой», резюмировали, что предложений-то никаких и нет, несмотря на то, что Габриэль недурна собой и к тому же бари. Никто и не удивится, если через год она выйдет замуж за какого-нибудь лавочника и тем самым будет потеряна для общества. Так что «этот гроу хоть и спустился с гор, но для девушки в её положении стоило бы поставить свечку Пречистой Деве, если бы он сделал ей предложение».

Слышать это было унизительно, обидно и больно. Не то, чтобы она не знала этого где-то в глубине души, но сказанное вот так вслух да ещё в такой манере – это было омерзительно. И теперь ей казалось, что на балу все синьоры, перешёптывающиеся между собой, говорят только о ней, о её незавидном положении и слишком скромном платье, и это снисходительное сочувствие, которое виделось ей в каждом взгляде, приводило Габриэль в бешенство.

А виной всему оказались слишком самонадеянные высказывания мессира Форстера. Вот поэтому она стояла в густых сумерках галереи, наблюдая за тем, как «этот гроу» кружит в вальсе долговязую Джованну – младшую дочь синьора Домазо, и тихо его ненавидела. И ещё она злилась на отца, который успел так близко с ним сойтись, что с удовольствием представлял его всем их друзьям и знакомым, чем этот наглый гроу беззастенчиво пользовался.

Габриэль вспоминала слова Фрэн о том, что синьор Грассо советовал Форстеру танцевать с «дурнушками», и видела, как он старательно выполняет наставления своего друга. Форстер не пропустил ни одного танца и в самом деле танцевал с самыми некрасивыми девушками, толстыми матронами и престарелыми синьорами. Подносил им бокалы, подвигал стулья, сыпал комплиментами, был учтив и предупредителен до тошноты, потому что Габриэль знала, зачем он это делает, и его галантность от этого выглядела изощрённым издевательством над южными традициями и этикетом.

Нельзя же так буквально понимать то, что сказал синьор Грассо?

Но, надо отдать ему должное, танцевал «этот гроу» красиво. Легко. Будто всю жизнь только этим и занимался. Но за этой лёгкостью и непринуждённостью таилось нечто другое – как за плавным тихим шагом тигра скрывается смертельная опасность, так и в этом человеке, в его действиях Габриэль виделось вовсе не желание получить удовольствие от праздника: все его движения были точны и выверены, словно танцы были для него работой, а не наслаждением.

Неужели они все не замечают, что это всё фарс?

Габриэль рассматривала его внимательно и жадно, не зная, чем объяснить своё любопытство. То, как он держал за талию своих партнёрш – уверенно и сильно, заложив за спину вторую руку, как склонялся для поцелуя, как быстро кружил юных и был внимателен с пожилыми синьорами – всё это притягивало взгляд. И всё это ужасно раздражало.

Разглядывая его из своего тёмного укрытия, Габриэль хотела только одного – чтобы этому Форстеру упал на голову камень или бы он, танцуя, растянул лодыжку, а лучше – две и ещё руку, и по этой причине не пришёл к ним на то чаепитие, которое решил устроить отец.

– Твой Форстер занят Джованной, как видишь, – шепнула Фрэн, обмахиваясь веером, – ну, идём же! Неужели ты пропустишь всё веселье из-за какого-то «гроу»? Ты же никогда не была трусихой, Элла?

– Он вовсе не «мой Форстер»! Фрэн! Это даже звучит мерзко! И с чего ты взяла, что я его боюсь? Он просто мне… неприятен. Как… как… как лягушка, например.

Она уверила кузину, что всё в порядке, не хватало, чтобы Франческа рассказала всем о том, как она расстроена. Вальс сменила мазурка, а за ней ожидалась кадриль, которую Габриэль обещала потанцевать с племянником синьора Таливерда. Она прошла к столикам с вином и пуншем, но едва взяла в руки бокал, как позади раздался голос, который она хотела слышать меньше всего:

– Вижу, с вашей ногой всё в порядке, синьорина Миранди, и я рад. Вы обещали мне вальс, надеюсь, следующий подойдёт?

Габриэль вздрогнула, обернулась и ответила, глядя на него с вызовом:

– Разумеется, мессир Форстер. Но, боюсь, следующей будет кадриль, и я уже обещала её другому синьору.

– Ну, тогда ему придётся подождать, – он подал ей правую руку и добавил с улыбкой, забирая бокал другой рукой, – потому что следующим танцем точно будет вальс.

– С чего бы такая уверенность? – спросила она, вздёрнув подбородок и провожая бокал взглядом.

Мазурка стихла, а зазвучавшие вслед за ней аккорды подтвердили – это действительно будет вальс. Левая бровь Форстера чуть приподнялась вверх, и Габриэль с раздражением подумала, что вот сейчас он скажет «Я же говорил», но он склонился и шепнул ей на ухо, чуть коснувшись дыханием щеки:

– С того, что я заплатил за него этому седому усатому маэстро.

И его рука легла ей на талию, привлекая к себе так, что сердце у неё ушло в пятки.

– Заплатили? О, Боги! Зачем?! – воскликнула она с возмущением, кладя руку ему на плечо, на самый край, стараясь сделать прикосновение почти невесомым.

– Затем, что я хочу потанцевать с вами, но вы не хотите танцевать со мной – пришлось пойти на маленький обман, – произнёс он, снова наклонившись к ней, и на этот раз сердце у Габриэль чуть не выскочило из груди.

Заплатить за танец? До чего же всё это было неподобающе! Похоже, этот человек вообще не видит никаких границ!

– Трудно придумать большую бестактность, мессир! Но вы даже как будто гордитесь этим? – сердито ответила она, отодвинувшись максимально далеко, отвела в сторону левую руку и чуть отклонила голову. – Если девушка не хочет с вами танцевать, может быть, не стоит быть таким упорным?

– Я же гроу, упорство у нас в крови, – произнёс он с усмешкой.

– Как стоять на своём, ослу объяснять не надо! – выдохнула Габриэль и тут же прикусила язык.

Как она могла такое сказать? Пречистая Дева! Так она скоро сама скатится до уровня «этих гроу»! А если он обидится?

Но он не обиделся, лишь улыбнулся и шутку явно оценил, а через мгновенье они сорвались в танец.

Она не могла припомнить ни одного настолько безумного танца – чтобы ей было так жарко и страшно одновременно. Танца, в котором она бы пыталась всеми силами отстраниться от партнёра, быть как можно дальше и не видеть его лица, и в котором бы партнёр держал её так сильно и крепко и так близко, словно она вся умещалась в его ладони.

И это невероятно пугало и злило.

Неужели он не понимает, что такое «личное пространство», в которое нельзя вторгаться?

Но вся беда была в том, что он понимал. И делал это специально.

– Вы хорошо танцуете, Элья, – произнёс Форстер, наклонившись к её уху, когда они проходили первый круг, – вы, как лепесток, такая же невесомая и лёгкая. Как лепесток… розы…

– Вы можете не утруждать себя комплиментами! И для вас я не Элла, а синьорина Миранди. Попрошу вас воздержаться от излишней фамильярности, – Габриэль понадобились все её силы, чтобы сказать это с достоинством и не смотреть ему в лицо, потому что его слова обдали её горячим ветром странного возбуждения.

Он её отпустил, закружив, а когда она вернулась в фигуру танца – притянул к себе сильнее и спросил, глядя прямо в глаза:

– Почему вы так строги со мной, Габриэль?

Она вспыхнула вся, от корней волос до пят от этой неприличной близости, и произнесла резко, оттолкнув его и поспешно отстранившись:

– А почему вы так фамильярны, мессир Форстер?

Он поймал её руку, закружил снова, и они пошли вторым кругом вальса, более медленным, чем первый.

– Неужели вы всерьёз считаете, что я из тех женщин, кого можно купить за дюжину шляпок и туфель? – воскликнула Габриэль, больше не в силах сдерживать раздражение. – Зачем вы вообще меня пригласили? Вы что же, считаете, что раз неотразимы и богаты, то имеете право говорить подобные вещи? Гордитесь своей дремучей невоспитанностью? Считаете, что, танцуя с некрасивыми девушками и делая вид, что они вам нравятся, вы добьётесь признания их родителей? Вы же лицемер! Презирать всех вокруг, изображать учтивость ради каких-то ваших целей – вот зачем вы здесь! И я, по-вашему, должна быть с вами любезна? А вы будете говорить обо мне всё, что вздумается? С чего вы взяли, что вам это позволено? – это она уже почти крикнула. И снова оказавшись в опасной близости, добавила, тяжело дыша, и глядя ему прямо в глаза: – С чего вы взяли, что я вам это позволю?

– Купить вас за дюжину шляпок? Вы из-за этого так взъершились? В этом, значит, всё дело? В каких-то словах, вырванных из контекста? – ответил Форстер с некоторым удивлением.

– Вырванных из контекста? Так вы даже не станете отрицать, что говорили нечто подобное? – Габриэль едва не задохнулась от возмущения, но потом ответила с сарказмом. – Хотя… ничего удивительного, учитывая ваш… способ заработка.

– Мой… способ заработка-то тут причём? Он что, идёт вразрез с какими-то глупыми южными традициями и церемониями, милая Элья? – насмешливый голос Форстера прозвучал где-то над ухом. – Или в нём есть что-то недостойное?

– Возможно, это он накладывает отпечаток на ваш образ мышления, мессир, раз позволяет вам говорить подобные вещи! Вы же торгуете овцами, да? Думаете, что и все вокруг продаются и покупаются, как овцы? За мешок овса или дюжину шляпок? – ответила Габриэль ему в тон.

Казалось, музыка отступила и шум не мешал – так чётко слышались слова. И лучше было бы ей и вовсе молчать, потому что всякий раз, отвечая, Форстер наклонялся к уху, почти касаясь щекой её волос, и сердце замирало в испуге. Она отклонялась назад ещё дальше, запрокидывая голову, стараясь отстраниться насколько возможно, но в крепких объятьях Форстера сделать это было не так-то просто.

– Я не стану отрицать, что действительно говорил кое-что о принципах и шляпках, – ответил он, ничуть не смутившись того, в чём его уличили, – но делать вид, что вы знаете, о чём шла речь, не слишком-то вежливо, поскольку вы не присутствовали при этом разговоре. А если вы не слышали этого сами, то обижаться на чьи-то слова с чьих-то слов – больше похоже на обиду ради обиды… Но, я заметил, что южные традиции ценят больше форму, чем содержание. Неважно – что. Важно лишь – как. Я же ценю честность.

– Вы путаете честность и оскорбления, мессир!

– И чем же я оскорбил вас, синьорина Миранди?

Музыка стала стихать, и они остановились на краю двора в полумраке, отделённые от столика с вином большой фигурой целующихся лебедей, сделанных из цветов. Габриэль отступила, поспешно спрятав руки за спину и прижавшись к цветочной птице ладонями. Её щёки пылали, и раздувались ноздри, и она воскликнула, совершенно не задумываясь над тем, услышит ли кто их перепалку:

– Пусть и вырванные из контекста ваши слова не делают вам чести, какой бы богатый смысл они не содержали внутри! Но, я понимаю… Возможно, торговля овцами виной тому, что у вас нет представлений о допустимом, мессир Форстер, раз вы считаете, что можно насмехаться над тем, что моя семья небогата, и считать на этом основании, что женщину можно купить как какую-нибудь овцу или обменять на дюжину шляпок и туфель! Может, у вас в горах это считается нормальным. Может, южные традиции вежливости вы считаете глупыми. Но каким бы ни был контекст вашего разговора, подобная мысль для меня сама по себе возмутительна и унизительна. Особенно учитывая, что с ваших слов теперь думают обо мне в обществе! И мне бы не хотелось, мессир Форстер, чтобы вы когда-либо говорили обо мне… где угодно и… вообще в любом контексте!

Форстер, словно повторяя за ней, тоже заложил руки за спину и произнёс с лёгкой улыбкой:

– Похоже, что репутацию самого острого языка на всём Побережье вы заслужили не зря. Что же, с ваших слов, выходит, что я – бесчестный лицемер, дремучий, невоспитанный, фамильярный торговец овцами, спустившийся с гор, привыкший менять товар на женщин и рассказывающий истории, полные кровавого ужаса. Так? И хоть вы сумели выразить это всё весьма деликатно и тактично, только это ведь не меняет смысл слов. Но, поверьте, меня это совсем не оскорбляет. Потому что всё, что вы сказали – правда. Я и правда живу в горах и торгую овцами – и совсем не стыжусь этого. Именно овцы, как бы смешно это ни звучало, впустили меня в это «изысканное общество». Не буквально, разумеется. А вам бы я советовал не стыдиться того, что ваша семья небогата. И меньше значения придавать тому, что болтают о вас в этом, так называемом «обществе». Хотя… честность, синьорина Миранди, это то, что я могу позволить себе, в отличие от вас.

Это было, как пощёчина. И Габриэль захотелось ударить в ответ. Причём не только словесно. Впервые в жизни ей захотелось ударить человека по лицу, стереть с него эту циничную самодовольную ухмылку и всесильную уверенность в его овечьем могуществе. Сказать ему что-то такое, чтобы ему было больно, но, как назло, на ум не приходило ничего остроумного и колкого.

– Учитывая вашу отповедь, мессир, и то, что вы недвусмысленно намекнули на мою лицемерную сущность, скажите, а в какую сумму вам обошёлся этот вальс? Потому что хоть моя семья и не богата, но я смогу найти деньги, чтобы компенсировать вам доставленные этим танцем неудобства и, надеюсь, больше никогда не побеспокоить вас своим присутствием и напоминанием о южных традициях, этикете и способах заработка! – произнесла она, вздёрнув подбородок и стараясь сохранить остатки самообладания. – А ваши советы можете… давать вашим овцам!

Мессир Форстер поклонился, приложив руку к сердцу, и произнёс с непроницаемым лицом, но глаза его при этом смеялись:

– Наоборот, синьорина Миранди, вы настолько хорошо танцуете, что от этого танца я получил ни с чем несравнимое удовольствие! И я заплатил бы маэстро в два раза больше, если бы вы согласились на ещё один вальс.

– Не могу сказать, что это удовольствие было взаимным, мессир Форстер. И я бы заплатила маэстро в пять раз больше, если бы он вообще забыл, что такое вальс и как его играть! Но если вы осмелитесь снова меня пригласить, то клянусь Богами, я оттопчу вам все ноги! – выпалила Габриэль яростно.

– Это было так невежливо, синьорина Миранди! Где же ваше южное воспитание? – рассмеялся Форстер.

– Вы же настаивали на честности, мессир Форстер! Как я вижу, вы привыкли покупать не только женщин, но и танцы, и одним Богам известно, за что ещё вы готовы заплатить! А теперь, прошу меня извинить, – она присела в реверансе, – я обещала кадриль синьору Таливерда.

Кадриль прошла как в тумане. Она танцевала и улыбалась, но внутри у неё бушевала гроза. Никогда в жизни Габриэль не чувствовала такой досады, злости и стыда, а ещё – желания пойти и содрать с рук перчатки и умыться, потому что она всё ещё ощущала прикосновения рук «этого гроу» и его дыхание на щеке, и от этих ощущений её пробирала странная дрожь. На неё, наконец-то, нахлынуло красноречие, и она мысленно сочинила целую проповедь о ценности южных традиций и том, что именно они отличают цивилизованных людей от дикарей. В голову пришло множество ярких эпитетов и метафор, и даже отрывки из трактатов, которые можно было бы привести в качестве примеров. Но, увы, всё это явилось с запозданием.

А вместе с красноречием пришёл ещё и стыд.

Как она могла такого наговорить? Вместо того, чтобы демонстрировать сдержанность и холодность, которые следует проявлять к людям не своего круга, вместо того, чтобы не замечать его фамильярности и наглости, вместо этого – она накричала на него, как последняя торговка рыбой! А если кто-то их услышал? Пречистая Дева, как же неудобно!

Почему-то в присутствии Форстера она чувствовала себя скованной и косноязычной и могла только злиться и думать о том, чтобы он провалился сквозь землю. А ей хотелось быть более холодной и остроумной, ей хотелось пригвоздить его словом к полу, чтобы он понял, насколько был неправ. Ей хотелось, чтобы он извинился и сказал, что ему жаль.

Так поступил бы любой воспитанный южанин, и в этой ситуации она знала, что делать и как себя вести. Она была бы снисходительна и мила, великодушно простила бы его невоспитанность и парой вежливых фраз поставила «этого гроу» на место.