Kitobni o'qish: «Если твой дед луговая собачка…»

Если твой дед – луговая собачка…

Глава 1.

Если все до одного твои предки – луговые собачки, то, вероятнее всего, и ты появишься на свет луговой собачкой. Родишься не сочной чёрной ежевикой с зелёным хвостиком, которую лопала твоя мамка, когда носила тебя и твоих брата и сестрёнку под сердечком, а крохотным тёплым розовым комочком. И мамка-папа будут любить тебя такого – лысого и писклявого, капризного и неугомонного, не дающего отдыхать днём и спать ночью. Любить просто так, за то, что ты такой у них есть – лысый, писклявый, да ещё и прожорливый.

Вот и Лари родился луговой собачкой. Если кто незнаком с луговыми собачками, то представьте себе обычную белку, но без кисточек на ушках, – даже почти и без ушек, потому что у луговых собачек ушки такие крохотные, что если кто захочет ласково потрепать собачку за ушко, то не очень и получится. Да и пышным хвостом, как у белки, природа пожадничала и не наградила луговых собачек. Хвостик есть, но в жару под ним не спрячешься, от дождя не укроешься, да и красоты в нём немного, хвостик и хвостик, есть – и хорошо.

Лари жил в уютной норке почти на самой окраине Поместья Луговых Собачек с мамкой, братом Калю, сестрёнкой Айкой и старым добрым дедом. Дед был почти древний, от него пахло мхом, грибами, пропади-травой, – он никогда не выпускал былинку этой травы изо рта. У него был всего один глаз, второй будто зарос и над ним нависала длинная шерсть, как трава над оврагом. Живой глаз был странного золотистого цвета, необычного для луговых собачек, он им ещё довольно зорко видел и всегда хитро щурил. И ещё у деда был огромный, очень глубокий шрам на задней лапе, там совсем не росла шёрстка, в одном месте даже не хватало кожи и мышц и можно было смотреть сквозь дедову лапку.

Внучата, когда были маленькими, часто беззлобно шутили над дедом – просовывали какой-нибудь заплутавший росток или корешок через лапу сонного старика на ночь, а рано утром, услышав ворчание и кряхтение, бежали смотреть – на сколько растение проросло и как дед медленно и безуспешно освобождается из зелёного плена. Тут же дружно бросались обниматься после ночной разлуки и со смехом спасали его.

Дед никогда не сердился. Он помогал мамке Лари вырастить потомство – терпеливо нянчился с внучатами, кормил, играл – делал горки из гладких камешков, выстилал их скользкими блестящими зелёными листьями и без устали катал малышей, – они просили ещё и ещё, пока не засыпали прямо во время игры. Но теперь деда подолгу не было видно и слышно, он почти всё время спал, ел только несколько зёрнышек в день, предпочитая сладкие, у него не было блох, он только иногда просил почесать спинку – самому было уже не дотянуться лапкой. Дед почти не ворчал, как ворчат все старики – часто и подолгу, его отнорок (комнатка) был самым маленьким и дальним в норке, внуки, подрастая, часто заходили проведать деда, приносили ему разные гостинцы, не забывали про него, хотя у всех были свои очень важные, уже почти «взрослые» дела.

И если кто заходил… Дед больше всего на свете любил рассказывать сказки, байки и небылицы. Чаще всех в отнорке деда появлялся Лари. Он приносил ему свежие стебельки пропади-травы, самые спелые семена и зёрнышки, иногда ягоды, но дед всегда отдавал ягоды Лари обратно, говоря, что очень уж они сочные и что от них в старом животе будет круговерть три ночи подряд. На самом деле – дед знал, что ягоды достать не так-то просто и хотел, чтобы любимый внук лишний раз полакомился.

Дед, наверное, в тысячный раз рассказывал Лари свои чуднЫе истории про то, как он однажды залез на огромный куст, нет – не куст, даже на целое дерево с невероятно вкусными спелыми красными ягодами, как срывал их одну за одной двумя лапками, как ел, обливаясь и давясь соком, нежную мякоть, где не было ни одного семечка, пока не объелся настолько, что не заметил, как отяжелел и сорвался вниз. Падая, он наткнулся задней лапой на очень острый сучок, проткнул её и висел на дереве вниз головой три луны, пока не выпросил у Божества Справедливости прощения, и оно, Божество, направило к нему отряд муравьёв-листорезов, которые за обещание отыскать и принести им в муравейник несколько свежих грибов согласились помочь деду и сняли его с сучка.

С тех пор дед получил свой ужасный шрам на лапе и на всю жизнь запомнил и усвоил урок, что вкусное стыдно есть одному и непременно надо с кем-нибудь поделиться. Поэтому Лари обязательно должен угостить брата и сестрёнку ягодами, которые вернул ему дед.

Лари рассеянно слушал старика, – он знал все эти истории наизусть с детства, смотрел на деда и улыбался, рассматривая его светло-светло-серенькую, растущую где вихрами, где клочками, где почти уже с проплешинами, всю какую-то пыльную, потрёпанную, местами свалявшуюся, наверное, от глубокой старости шерсть, заглядывал в его золотистый глаз, с жалостью смотрел на обвисшие усы, в которых застряли крошки еды, на совсем уже жёлтые кривые зубы, на дёргающуюся от разговора травинку во рту, на всю дедовскую смешную слабую угловатую фигурку.

-– Что? Глаз? А глаза у меня никогда и не было, – не вырос. Я с одним на свет появился, такое бывает, – объяснял дед, отвечая на никем не заданный вопрос.

Думал Лари о том, что дед у него всё же особенный, необычный какой-то дед. Во-первых, потому, что таких старых дедов и вообще настолько древних жителей в поместье собачек больше ни у кого и нигде не было, ни в одной семье. Старые жители поместья в один не очень прекрасный для себя и для своих близких день слышали или чувствовали внутри зов, который заставлял их покидать тёплые насиженные родные места и уходить туда, откуда ещё никто никогда обратно не возвращался.

Услышав этот внутренний зовущий голос, старики становились суетливыми, бросали все свои нехитрые стариковские дела, почти холодно прощались с домашними, а если кого из домашних не было в норе, то и не ждали, – уходили, не оглядываясь, будто что-то более важное, чем семья, звало и ждало их в неведомом краю. Дома плакали, но удержать не пытались, отпускали без лишних вопросов, так было всегда, так было заведено. Дед пропустил все сроки ухода, спал себе клубочком в тёплом гнезде из сухой травы и листьев и врал, конечно, что никакого внутреннего призывного голоса не слыхивал, что, мол, плохо слышит.

И ещё у деда на шее, под нижней челюстью, на странной блестящей нити, больше всего похожей на струйку дождя, состоящей из отдельных капелек-звеньев, хранилась довольно большая круглая, блестящая, как и нить, штука. Дед никогда не снимал её с шеи. Она была тяжёлая, внешняя сторона удивительной штуки была холодная, а обратная сторона нагревалась от дедова тепла. И на горлышке у деда, прямо посередине, от штуки было тёмное пятнышко. Штуку можно было нюхать, рассматривать с обеих сторон, водить когтями по причудливым и непонятным знакам на ней, слушать, что происходит внутри штуки, можно было даже пытаться снять её с деда, даже осторожно лизать, пробуя на вкус, но любые попытки укусить или повредить штуку тут же пресекались предупредительным щелчком по носу. От этого она была ещё загадочнее. Она была как луна – такая же сверкающая и непонятная. На все вопросы – откуда у него штука, дед отшучивался, мол, упала с неба.

Надо сказать, луговые собачки мало что знали о луне. Вообще почти ничего и не знали. Впрочем, так же, как и о солнце. Дед объяснял, учил Лари:

-– Солнце, внучек, – это полные пригоршни спелого золотистого зерна в лапах Его Величества Небесного Короля. Королевская еда и там, наверху, в высокой богатой воздушной норе никогда не иссякает, и здесь, на земле, у земного Короля она всегда в изобилии, её много, поэтому и лапы правителей всегда полны зёрен и из них даже осыпаются лишние зёрнышки – лучики.

А вот луна, Лари, – это горстка семечек в лапках простой луговой собачки. Иногда еды много, даже с избытком, почти как на королевской трапезе, – это луна круглая, полная. Иногда еды становится поменьше, – половинка или четвертинка от того, что хотелось бы съесть на обед, – это луна теряет свою силу, усыхает, уменьшается, будто кто невидимый откусывает от неё кусочки. Иногда луна становится совсем не видна, – это голодное время для всех простых луговых собачек, пустые лапки, в них нет ни единого зёрнышка. Но стоит немного подождать – и луна вновь начинает набирать силу, полнеет, растёт, значит, и в лапках собачек появляется пропитание. Вот так, мой милый Лари…

Вот, чем солнце и луна, королевская и простая еда и отличались друг от друга по словам чуднОго деда.

Королевская еда никогда не заканчивалась, – её собирали в природе жители окраин –чернохвостые луговые собачки, это была их обязанность и долг перед Королевской Семьёй. Если в природе в определённое время года еды становилось мало – нужно было отдать часть своих припасов, заготовленных для зимовки. Королевскую еду забирали и тащили в Королевские Ходы верные слуги Его Величества Короля – белохвостые луговые собачки. Они жили рядом с Королевскими Ходами, с давних пор служили Королю, гордились своим происхождением и близостью к королевской породе. Чернохвостые луговые собачки жили на окраинах и должны были подчиняться белохвостым луговым собачкам, потому что у тех был белый хвостик, – совсем как белые меха у всех в Королевской Семье.

Ещё дед рассказывал Лари, что ветер – ласковые дуновения, или сильные порывы – это дыхание предков, – тех, кто уже ушёл через Воронячье Поле, прополз через кривые, заброшенные, заросшие колючими жёсткими корнями старые норы, занятые теперь огромными земляными пауками, тех, кто в последний раз увидел яркий свет золотистых зёрен в лапах Небесного Короля и, зачарованный и ослеплённый манящим свечением, выпал в каменный обрыв, чтобы никогда больше не вернуться домой.

Дед так правдоподобно нагонял страху, так захватывающе врал, что иногда даже хотелось ему поверить. Откуда же он мог знать про то, что творится за Воронячьим Полем, если сам никогда там не бывал, не ползал по страшным тёмным кривым ходам, откуда нет возврата, а сидит себе целёхонький в тёплой норке, жуёт былинку? Ну и дед.

С одним Лари был согласен. Что и от самого лёгкого ветерка можно сильно замёрзнуть, а от сильного порыва ничего тебе не будет, – даже немного согреешься, – хоть он и проникнет сквозь шерсть до самой кожи. И то, что ветер все ощущают по-разному – для кого-то один и тот же порыв кажется тёплым прикосновением, а кого-то замораживает до кончика хвоста. Дед объяснял это тем, что предки или сердятся, гневаются, или хотят похвалить, потрепать по шёрстке, или пытаются направить на верный путь. Что они не уходят навсегда, а наблюдают и участвуют, проводят время с теми, кого любили при жизни.

Дед по-стариковски осторожно отряхивался, будто боялся развалиться на части от старости, долго поднимал лапу кверху, медленно, прерываясь и задумываясь, чесал за ухом, откусывал кусочек зёрнышка и в который раз начинал рассказывать свою небылицу про глубокую подземную пещеру, сплошь заросшую светящимися грибами, такую светлую, что всё-всё в ней видно, как утром на поверхности земли. Что она специально так освещена, чтобы ни одна крохотная ворсинка, ни одна самая малая росинка не остались незамеченными. Что войти в эту диковинную пещеру может только один или одна, только поодиночке, без друга, без мамки-папы, без бабушки-деда, только сам с собой можешь зайти, один-одинёшенек. Вход будто закрывается какой дымкой, пеленой или клубящимся туманом.

Ничего приметного в этой пещере вроде бы и нет, только одна стена есть – невероятно гладкая, по ней вода льётся, как в реке в тихий день без ветра – совсем неслышно, не струйками, а сплошным потоком, и в этом потоке ты сам себя видишь, отражаешься, как двойник. И светло, и тихо, и не то, чтоб жутко или страшно или не по себе, а будто на тебя все разом Божества смотрят и ждут твоего действия. А ты должен взять два камешка, – один хороших дел своих, другой – тех поступков, от которых бывает стыдно, – и бросить их в воду, в поток на стене. Камешки ты сам выбираешь, какие считаешь подходящими по размеру поступков и дел. Некоторые луговые собачки, например, жука из речки выловят, на берег посадят, спасут его, – ну и камешек чуть ли не с себя размером подкатывают, – доброе дело ведь сделали. А другие наоборот – ночью у входа в соседскую норку в голодное время выгрызут все спелые семена, которые сосед для себя приберегал, а камешек берут с песчинку, – не велико горе у соседа еду украсть, – и воришками-то себя не считают. Бросаешь вроде бы и большой камешек в поток, а стука или удара совсем не слышно, – будто груз в какие бездонные воды падает. Вода всё принимает и по справедливости камешки за каждым запоминает. Кому хорошие обтачивает, уменьшает, кому плохие увеличивает и наоборот. И в песок рассыпает, и в острые грани превращает, – всем по-разному. Только ты этого не увидишь и не узнаешь, пока не вывалишься однажды, ослеплённый ярким светом, из кривой норы в каменный овраг. Там тебя и встретят по делам и поступкам твоим – или мягкий песок, или острые режущие осколки.

И в пещере этой всем бывать надо, – хоть иногда, хоть изредка, пусть нечасто, – но надо. Когда на сердечке неспокойно или хочется хорошим поделиться, причин много. Пещера эта – живая, для каждого – разная. Она всех будто насквозь видит, – кого выслушает, кого надоумит, кому поможет. Бывает, что и просьбу или желание исполнит. А с кем и промолчит. Но совсем заросла, потерялась узкая тропка до пещеры, – как к ней попасть, какими ходами, никто теперь и не вспомнит.

-– Разве что дед помнит, так и он врёт, – думал Лари. – Ну не растут светящиеся грибы сплошным ковром, не растут, никто никогда не видел такого! Бывает, что тут гриб, там гриб, но чтоб от них светло как днём – неееет, тут уж сказочные враки. Только не в какой-то там давно забытой всеми пещере. Значит и нет её вовсе.

В Королевских Ходах, говорят, этих грибов много, там, по слухам, есть даже специальный Королевский специалист по грибным семенам-спорам, – он их сажает, поливает, ухаживает, защищает от улиток и слизняков, выращивает до гигантских размеров, чтоб Королевской Семье было всегда и везде светло в покоях, – Величествам да Высочествам и положено жить в постоянном комфорте и удобствах, – на то она и Королевская Семья. Хотя, могли бы и в общих ходах на окраинах посадить по стенам побольше световых грибов. По запаху и по следам, конечно, намного привычнее пробираться – и домой, и по делам, но кому же не понравится такая благодарная забота о простых жителях поместья.

Тем более, что простые жители – чернохвостые луговые собачки без устали, в любую погоду, не смотря на опасности, подстерегающие зверьков и на земле, и в воздухе, – трудятся, не покладая лапок, на благо Королевской Семьи. Собирают и сортируют для них самые спелые семена, зёрна и плоды, ягоды, сочную траву, находят на берегу речки самые красивые камешки и ракушки для украшения Королевских Ходов, искусно плетут из ароматных трав лежанки, пледы, гамаки, подстилки, одеялки, гнёздышки. Срывают самые красивые цветы, ловят самых огромных цветных бабочек. В трудные голодные времена отдают последние припасы, лишь бы Королевская Семья не узнала, что такое голод. А в замен просят немного световых грибов по стенам общих ходов, ну и Королевскую защиту.

Нельзя так думать, это очень плохие и неправильные мысли. Королевская Семья и так постоянно помнит о простых жителях! Нельзя быть таким нахальным, чтоб хотеть ещё большей заботы. Надо будет найти заросшую дедову пещеру и бросить в воду самый большой камень плохого поступка, который только подвернётся под лапу…

Глава 2.

Поместье раскинулось между Совиным Лесом, речкой Ягарэ, Воронячьим Полем и древней тропой Двуногих Великанов. По-человечески это было заброшенное поле с проходящей рядом старой дорогой, заросшей травой, по которой уже очень давно никто не ездил. Где-то за лесом и речкой ещё можно было найти развалины старого поселения с многочисленными полуразвалившимися постройками, но люди давно покинули эти места и природа взяла своё. В лесу поселились совы, которые, как известно, любят тишину и не любят присутствия людей. Поле же давно закрепили за собой бесконечные поколения луговых собачек.

В безопасном центре поля, глубоко под землёй по праву поселилась Королевская Семья. Наземные выходы из Королевских Ходов специально были сделаны очень маленькими и очень хорошо укреплёнными – их обкладывали камешками так, чтобы ни одна самая вёрткая и ловкая змея не пробралась в покои и не натворила беды. И у каждого входа-выхода под землёй было приставлено по два стражника из самых крупных собачек, – для порядка, – чтобы всякие ротозеи, зеваки и бездельники не смели побеспокоить Королевскую Семью. Или вдруг жуки со шмелями пожалуют, или муравьи тропу решат проложить, – без стражи и охраны никак нельзя.

Здесь было светло от многочисленных светящихся грибов, здесь с потолков и стен не свисали корни, здесь не падали на голову заблудившиеся дождевые червяки, не капала вода во время дождя, не пробивалась под лапами трава, не бегали заплутавшие насекомые. Стены, потолки и пол в Королевских Ходах были хорошо укреплены, красиво выложены камешками, ракушками, кусочками застывшей смолы, ароматной корой, украшены искусно собранными в букетики птичьими пёрышками, свежими и сухими цветами, резными листьями. Здесь всегда было тепло, воздух был ароматным – приятно пахло лучшими растениями и хорошей едой. И здесь можно было, встав на задние лапы, поднять вверх передние и всё равно ещё не дотянуться до потолка! Такие высокие проходы были в Королевских Ходах и уходили эти проходы глубоко вниз, где и теплее, и безопаснее.

Один ход был особенным, тайным, секретным и охранялся самыми свирепыми стражами, которые стояли там через каждые двенадцать шагов. Двенадцать шагов – стражник, ещё двенадцать шагов – другой стражник, ещё свирепее предыдущего. Ход не пересекался с другими ходами, был очень длинным, извилистым, не таким светлым, как другие проходы и вёл до самого Совиного Леса.

По этому проходу, специально вырытому для дерзкого визита, прошёл однажды Король Милл Отважный и заключил с совами бессрочный вечный нерушимый договор. Королю Миллу, тогда ещё обычному, не Отважному, надоело терять жителей своего поместья, которых принялись истреблять поселившиеся в лесу совы, и он решился на отчаянный, неслыханный и невиданный по храбрости поступок. Который, впрочем, можно легко объяснить. Король Милл подумал, что если в его поместье вскоре не останется жителей, то кто же будет ему и его Королевской Семье приносить еду. Сам он добывать себе пищу не привык, да и не умел, да и не положено ему, поэтому нужно было действовать решительно и смело, пока не стало слишком поздно. Возможно, семечки и зёрна он собирать и не умел, но смелости и отваги у него было хоть отбавляй.

С совами договорились так. Совы охотятся где угодно, кроме Поместья Луговых Собачек и берега реки, а собачки платят совам дань рыбой каждые три луны. Совы очень любили рыбу, но ловить её у них не очень получалось, поэтому они поручили это собачкам. Собачки вообще не умели ловить рыбу, но им пришлось научиться – ради сохранения населения. Сов было четыре, рыб каждые три луны тоже должно было быть четыре, но если одну поймать не удавалось, то можно было отдать дань тремя рыбами и одним злодеем из самых злостных преступников. На том навсегда и порешили.

Чуть дальше от центра, кольцом вокруг Королевских Ходов, издавна селились и жили белохвостые луговые собачки. Норы здесь рыли уже не так глубоко, они были уже не такими высокими и просторными, не так красиво и богато украшенными, как в центре поместья, но попадались жилища и не беднее нор в Королевских Ходах. Здесь жили и зоркие наблюдатели за коршунами, и семьи стражников и слуг Его Величества, и сборщики еды для Королевской Семьи, и ремонтники общих коридоров-ходов. Самим жителям ремонтировать, например, начавший осыпаться коридор было нельзя, – нужно было обязательно вызывать ремонтников, которые брали плату едой, часть этой платы они отдавали Королевской Семье за разрешение ремонтировать ходы. Строгой Королевской охраны здесь было уже не так много, – пройдёт неспешно ленивый патруль из двух-трёх сытых собачек, намусорит шелухой от зёрен, только и всего.

Лари и его семья, как вы помните, жил на самом краю поместья. Здесь были широкие низкие общие коридоры-ходы, небольшие норки у всех жителей. Большие рыть не разрешалось, было не положено, поэтому семьи жили тесно. Новые норки рыли только с личного разрешения Его Величества за огромную дань едой для Королевской Семьи. Королевские патрули бывали и здесь, но совсем уж немногочисленные и, если какая беда, то и не дозовёшься.

В ходы на окраине могла заползти змея, – если дежурная охрана на входах, собранная из местных жителей покрупнее, проигрывала в схватке с врагом. Тогда на оборону окраины бросались все, кто был рядом и все, кто рядом не был, но слышал громкие тревожные звуки. Обычно всем миром отбивались от страшного шипящего хищника, но случались и потери. Со змеями никак, никому и никогда не удавалось договориться, никто не знал их языка, никто их не понимал. Собачки и змеи всегда враждовали. Наверное, самая первая луговая собачка и самая первая змея уже ненавидели друг друга и были лютыми врагами.

И с коршунами нельзя было договориться. Если, например, про семейство сов почти всё было известно – в какой части леса обитают, в каком дупле кто живёт, даже у кого какой характер и оперение, – по потерянному пёрышку можно было определить его владельца, то про коршунов не было известно ровным счётом ничего. Ни где они обитают, ни сколько их всего в округе, ни с какой стороны появится жуткая крылатая тень. Наблюдать за коршунами было очень ответственно, очень почётно, эта должность была очень уважаемой, она сохраняла жизни обитателей поместья.

Но на окраине никто не мог стать наблюдателем, потому что все лучшие наблюдательные посты были на поверхности земли – над норами белохвостых луговых собачек. Там было много крупных камней и кустиков, которые давали тень и можно было смотреть вверх, не жмурясь от солнца и не пропуская ни одного движения коршуна, и при малейшей опасности издавать истошный сигнал тревоги, который был слышен на всё поместье. А если кто зазевался и не слышал, то, увидев, как стремительно прячутся в укрытие другие луговые собачки, тоже поспешно прятался.

Глава 3.

В глазу у Айки, сестрёнки Лари и Калю, долго дрожала огромная сверкающая слеза и, наконец, созрев до размера крупной ягоды, сорвалась, упала на розовую подушечку на лапке брата и медленно поползла вниз. Лари сильно дёрнул лапой, очень глубоко втянул в грудь воздух и проснулся. Сел на подстилке из сухой травки, отряхивая лапку. Было видно, что он ещё не отошёл от сна. Он осмотрелся вокруг, увидел Айку с мокрыми глазами, брата и мамку. Ему приснилось, что он лежит на берегу, у самой кромки воды, а со дна реки на поверхность поднялась невиданная огромная усатая рыбина, почуяла добычу, подплыла к берегу, прямо к тому месту, где лежит с закрытыми глазами он, Лари, и, не веря в свою удачу, начала ощупывать усами лапку Лари, –проверить, – съедобный ли он и утащить на своё страшное дно между длинными, мерно качающимися стеблями растений.

Нужно было идти на рыбалку. Это было очень опасно, но совершенно необходимо, очень нужно и важно для всех жителей Поместья Луговых Собачек. Поэтому Айка плакала, а мамка молча разбирала зёрна, но было видно, что она – как прижатая к земле упругая веточка – готова с силой распрямиться и хлестнуть воздух. Все молодые сильные собачки поместья по очереди должны были рыбачить по вечному договору с совами. Калю уже проверил на прочность и смотал в большой моток тонкую длинную верёвку из травяных волокон с привязанными к ней через равное расстояние деревяшками, чтобы удобно было подтягивать улов из воды, подгрыз поострее сучок, служивший крючком, нарыл червяков у входа в нору, свернул кулёк из листа и поместил наживку туда, чтоб не разбегалась, хотел отломить кусочек шляпки светящегося гриба, – хоть совсем ненадолго, но осветить путь, – но передумал, да и ночь обещала быть лунной.

Лари ещё рано утром вытянул короткую соломинку, когда решалось – кому идти на рыбалку за данью совам. Всё было честно, по справедливости. Белохвостый прислужник Королевской Семьи на площади Семи Пней в Обменный день в огромной лапище держал несколько десятков соломинок, одна из которых была короткой и решала судьбу вытянувшей её луговой собачки. Можно было прослыть ловким и смелым, а можно было навсегда остаться в медленных водах Ягарэ, – на съедение рыбам, или жукам-плавунцам или ещё кому-нибудь водному, малоприятному.

Луговые собачки, чья очередь подходила тянуть соломинку, приближались к на редкость крупному белохвостому служителю Короля и, – кто осторожно, кто рывком, кто долго перебирая, – вытягивали длинные сухие палочки. Лари присмотрел в кулаке прислужника одну соломинку, она была похожа на дудочку – какие-то жучки прогрызли в ней дырочки – и хотел в свою очередь вытянуть её. Он был уверен, что соломинка длинная, – не может же дудочка быть короткой, да и ему, если честно, совсем не хотелось идти на страшную рыбалку. Ведь Лари не был очень храбрым или на удивление смелым, – он был самой обычной молодой луговой собачкой, которая, услышав сигнал тревоги или почуяв опасность, – не прочь спрятать свой драгоценный хвостик куда подальше.

Но вдруг Лари увидел среди пришедших на площадь жителей одну соседскую собачку, её звали Моти. Он забыл про площадь Семи Пней, про Обменный день, про брата Калю, который толкал его в бок, про прислужника Короля, который уже недовольно шевелил мощными усами, приподнял шерсть на загривке, свирепея, и подгонял Лари с выбором соломинки. Лари забыл про всё. Не глядя, вытянул из огромной лапищи палочку и только по возгласам толпы понял, что ему досталась короткая. Но ему было всё равно. Он задумчиво показал соломинку толпе и в шутку пробормотал, что отправит на рыбалку своего старого деда. Все стали потихоньку расходиться, потеряв интерес к происходящему. Калю на мгновение застыл от досады, осуждающе посмотрел на брата, злясь на его неловкость при вытаскивании соломинки, почесал затылок и тоже куда-то удалился, наверное, нашёл собачку, желающую обменять сочную осоку на ягоды или ещё на что-нибудь вкусное.

Лари замер в тени и смотрел на Моти, которая стояла всего лишь в нескольких шагах от него, совсем рядом. На неё падал солнечный свет через отверстия, вырытые наверху в земле, над головой. В солнечном свете плавали пылинки, лучи были немного мутными и рассеивали фигурку Моти, – она была словно частью этого тёплого золотистого потока, от неё было не оторвать глаз. Лари пожалел, что её красивая густая шелковистая шёрстка такая короткая, – такая же, как у других собачек, а не длиннее. Так хотелось продлить её рост, чтобы она росла и росла, превращалась в прекрасные волны меха, которые переливались бы на солнце золотыми искрами, как поверхность Ягарэ, и играли бы на лёгком ветерке, как длинные травы.

Лари бы даже научился заплетать ей красивые плетёнки из длинной шёрстки, – ведь умеет же он плести верёвочки из прочной травы. А из мягкой шерсти плести, наверное, даже и проще. Он начинал бы плетение от её висков, совсем рядом с маленькими ушками, вплетал бы в её шёрстку цветы и ароматные травки…

Но тут он увидел, что Моти и Калю, его брат, о чём-то весело болтают. Калю шутил про удивительный чуткий нос Моти, про её невероятно тонкое обоняние, про то, как он удивился, что она по запаху осоки угадала, – с какой именно части берега Ягарэ её собрали. Моти смущённо смеялась и смотрела на брата, не скрывая улыбки. Они уже обменялись – Калю отдал ей большую вязанку сочной осоки, Моти отдала Калю три кулька из листьев, туго набитых стручками мышиного горошка.

В Обменный день можно было прийти на площадь Семи Пней и обменяться с другими жителями едой, красивыми камешками, свитыми из травы верёвками, сушёными цветами и листьями, сухими рыбьими чешуйками на всё, что понравится. Главное, чтобы твоё обменное добро понравилось тому, с кем ты собрался меняться. Жители, чьи норки находились недалеко от берега Ягарэ, тащили на площадь пустые ракушки, острые рыбьи косточки, сочную осоку, разные съедобные стебли, листья и плоды прибрежных растений, гладкие пёстрые и однотонные камешки, красивые переливающиеся крылья дохлых стрекоз, сухие водоросли и редко – длинные, скрученные в моток свежие водоросли, скорлупки яиц водяных птиц, всё то, чем можно было поживиться на берегу реки. Жители противоположной окраины поместья приносили ягоды, зёрна, семена, листья, стебли тех растений, которые не росли по берегу Ягарэ, ну и всякую всячину вроде острых камешков, грибов, ароматных веточек, птичьих перьев, кусочков коры и даже сосновой смолы из Совиного Леса.

Лари, немного стесняясь, не спеша подошёл к Моти и брату, вежливо поздоровался с Моти, слегка наклонив голову, но не прижимая ушки, затем свирепо глянул на Калю. Брат моментально прижал хвостик и скорчил непонимающую, удивлённую рожицу, будто ничего не понял.

-– Приветствую Вас, милая соседка. Спокоен ли вход в Ваше жилище, сыты ли Вы сегодня? – спросил Лари продолжавшую безмятежно улыбаться Моти, которая уже аппетитно хрустела кусочком свежей осоки.

-– Спасибо, Лари, это не первый мой перекус сегодня и в норке тишина и покой. Ты такой внимательный! – мило ответила Моти и её глаза, и так очень яркие, засветились как-то по-особенному тепло. – Скажите лучше – нет ли новостей о вашем отце, мальчики?