Kitobni o'qish: «Разговор с Богом»

ПРОЩЕНИЕ.

Высокий белоголовый голубоглазый отрок, одетый в тонкую светлую холщовую рубаху с вышитым воротом и красным пояском, в серые штаны из холста потолще, обутый в тонкие онучи и простые постолы¹ с аккуратно собранным в мелкие складки мыском, кланялся двум заморским мужам. Знаток мог сказать, что одежда подростка, выглядевшая очень простой, была недешёвой… И вышивка шёлком по вороту, и тончайший лён для рубашки, и поясок с византийским узором, и дорогие браслеты (не тесёмки, как у простонародья), стягивающие на щиколотках штаны, – всё указывало на достаток в семье. Отец парня был известный смоленский купец Любим. Он-то и напутствовал сына: «Не скачи, как молодое козля, а ходи степенно, гости устали, почитай вчера только и прибыли, покажи город, да расскажи про всё, что спросят, да лишнего не болтай… – и уже обращаясь к товарищам. – Как насмотритесь, да замаетесь, приходите трапезничать: пироги пекутся, гуси жарятся, икра в леднике, вино фряжское… ждём вас с Любавой…»

Глядя вслед уходящему отцу, юноша негромко проговорил: «А Смоленск есть град велик и людьми мног…» Странно выглядели эти трое: рядом со славянским отроком стояли молодой могучий варяг и пожилой худощавый византиец. Впрочем, в Смоленске иноземцами никого не удивишь, а торговцы из Византии и из-за Варяжского моря² и вовсе свои люди: у многих купцов тут и склады на Смядыни, и лавки, и дома, иногда по полгода зимуют, торгуют, весны дожидаются…

Варяг Бьярне – широкоплечий, с копной волос, переплетённых в подобие кос тонкими кожаными ремешками, одетый в грубую льняную рубаху с узеньким пояском и простые серые штаны. Короткие башмаки из куска кожи на подошве да небольшой кинжал на поясе довершали костюм (это ему ещё не разрешили взять меч, входить в город с оружием было запрещено, да уговорили оставить на драккаре³ из-за летней жары огромный меховой плащ, похожий на одеяло, – вечного спутника норманна⁴).

Грек же был высок, телом худ, лицом смугл, волосы коротко пострижены в кружок, дорогая шёлковая светло-жёлтая туника ниже колен с каймой, на которой вышиты невиданные цветы и диковинные растения, дополнялась тонким коротким коричневым шерстяным плащом, с искусной серебряной фибулой⁵ в виде львиной морды на правом плече и лёгкими кожаными сандалиями с ремешками. Оба не один год торговали с Русью, дружили с Любимом, часто бывали в Смоленске, но недолго и поодиночке (один едет «из варяг в греки» весной, назад осенью, другой наоборот). Запозднившись с товаром, Любим живал иногда то у одного, то у другого, но вместе втроём и надолго сошлись в Смоленске впервые, все гостили у Любима, Бьярне приплыл вчера под утро, его драккару с большим страшным драконом на носу нужен был мелкий ремонт, грек прибыл поздно вечером, почти ночью на своём дромоне⁶ и согласился на уговоры Любима и Бьярне погостить несколько дней. Все неплохо говорили по-славянски, поэтому глаголича⁷ не требовалось.

По обычаю вести речи по старшинству начал разговор грек: – Я Лев, что это значит, и так понятно, – он кивнул на морду на фибуле, – это Бьярне, то есть медведь, что тоже ясно, – окинул быстрым взглядом коренастую косматую фигуру викинга, – а ты то Георгий, то Одинец, то ещё как-то отец тебя называл… – У нас есть детское имя, мать даёт младенцу, и мало кто его знает, только домашние, а дитя до трёх вёсен со двора не пускают да чужим не показывают, а кто на четвёртую весну пошёл, тому дают взрослое имя по его натуре: Миляй, Молчан, Кудряш, я вот Одинец, нет больше деток в семье… Мать застудилась сильно в половодье, когда я мало́й был, вода под самый дом подошла, а отец в Царьград⁸ ушёл, все добро спасали по колено в воде студёной, вот я и один… А Георгий – это крестильное имя, христианское, батюшкой в церкви дадено по святцам, но мы им мало пользуемся, больше нашими, русскими… – Ну, показывай, мало́й, свой город, когда ещё приведётся здесь побывать, вижу неровно тут у вас, холмисто… – Так ведь, дядько Лев, берег Славутича⁹, да овраги, вот и холмы… Мы сейчас стоим на Пятницком конце, вот дом наш рядом с церковью Параскевы Пятницы, её князь Роман построил, отец говорит – великий был князь, строитель… Вот рядом Пятницкий торг, выше во какой храм Васильевский до неба! А громадный! – Одинец запрокинул голову и раскинул руки. – Сейчас туда пойдём, покажу! А там терем княжий, за церквой, а ворота въездные золочёные, купцы баяли, как в Киеве-граде, глаз не оторвать… Это уж князь нынешний Мстислав Давыдович всё строил: и храм, и терем, и ворота, и острог¹⁰…

Пока поднимались на довольно-таки крутой холм, парнишка продолжал: – А раньше наверху огромадный Перун стоял, грозный такой, все его почитали, а волхвы ему служили, а как князь Владимир Смоленск крестил, так Перуна в Славутич сбросили, он и уплыл, а на холме церковь деревянную поставили в честь Василия – это крестильное имя князя Владимира. С тех пор холм и зовётся Васильевский, а в горе монахи кельи рыли, да землянки строили, только у нас камня нет, пещер нет, глина одна, у нас нужно монастырь наверху строить, а не в холме рыть… Зато вот святые источники, целых пять штук, прямо из холма текут, вода в них вкусная и целебная…

С вершины холма открывался великолепный вид: весь Пятницкий конец с торгом и церквями был как на ладони, напротив возвышался детинец Мономахова холма с приказными палатами, да архиерейскими покоями и белокаменный собор Успения Богородицы, построенный Владимиром Мономахом в центре детинца… – Хорошо укреплён город, вижу два вала, ну-ка учёный отрок, расскажи нам про оборону, что ежели враг придёт? – Ништо, дядька, не дужа-то и забоялись, ты правильно приметил: два вала – внутри старый, древний, детинец на Мономаховом холме; а князь Ростислав Мстиславич построил новый, да с башнями, да с тыном в два ряда, а внутри вала городни рубленые, и камни, дед мало́й был, когда строили, всё видел, мне сам рассказывал… Весь окольный город в него входит. И идёт этот вал от речки Гуриловки, там овраг большенный, до Отецкого холма, там речка Рясна¹¹; и город получается защищённый от подола до верха, а в центре Мономахов собор Успения Богородицы… Вон глянь, под Козловой горой Крылошовский конец; ошую¹² нашего Пятницкого конца Варяжская слобода с церковью Иоанна Богослова, там же терем княжеский, но это уже посад, за стеной; рядом Немецкая слобода с круглой латинской церквой, зовётся у нас немецкая божница, а уж ещё дале – отсюда не видать, Смядынь с пристанью торговой, но это вы и сами знаете… Одесную вниз Рачевский посад, речка там Рача, раки в ней во какие, – парнишка раздвинул ладони и сморщил нос, – меня прошлым летом, как мы с батей рачили, один клешнёй ухватил, чуть палец не отрезал… А вот на Варяжском перевозе за рекой Рыбацкая набережная, там тоже княжий терем, только заречный, там тетеревники княжие по лесам, ну охота на тетеревов, птицы такие огромадные, видите там и церква княжая домовая Петра и Павла… – Вот ты всё говоришь названия христианские Мономахова гора, да Васильевская, а как они раньше назывались? Какие есть древние названия? – спросил грек, оглядываясь с восхищением и любопытством. – Так вот же Перунова была гора, где мы стоим, опять же Мономахов холм назывался Сходня, какой вопрос в городе, так сход устраивали, раньше-то там никто не жил, высо́ко, ветрено, воды нет, только сход, да торг… Опять же Кловка, клов – по-нашему сырое место, Смядынь – смердячее урочище на речке Смядынке, там ладьи смолили, смолу курили, так смердило на всю округу… Чуриловский ручей – граница города, чур по-нашему значит черта, грань… Речки Рясна, Гуриловка, Риловка… – А есть у вас искусство? – спросил византиец. – Что такое это ваше искус…? Слово какое мудрёное, не выговоришь… – Искусство – это красота во всём и назидание, высший смысл то есть, он в строениях, в росписях, в музыке, в скульптуре… – степенно ответил грек. – Так, конечно же, есть! – Одинец раскинул руки, запрокинул голову, заговорил торопливо, сбивчиво. – Церкви наши какие, лепота! Ты зайди в храм пророка Ильи, Козьмы и Демьяна, Бориса и Глеба! Все при князе Романе строены из плинфы византийской да на яичном белке, а высота, а стройность! Богу служить нужно в красоте, а не в нищете, чтоб душа, значит, возвышалась, так наш батюшка отец Игнатий говорит… А росписи в них! Стоишь и не знаешь, ты на небе или на земле! Лики святые, цветы райские…. Давеча Страшный Суд в церкви Ильи пророка видел, так по коже мурашки бегают, когда смотришь… А иконы – лики Божие – так в душу тебе и глядят, так и пытают, правильно ты живёшь, раб Божий Георгий, или нет, так старец Авраамий нас учит… А вот ворота княжие, смотреть, так шапка свалится, – запрокинул парнишка голову, на которой не было никакой шапки, – а музыка какая! Какая, дядька, у нас музыка! Как на прошлом торгу сошлись Желан – старый пастух с Кловки, да молодой Радим из Садков, как стали на рожках дудеть, кто кого передудит, ажно весь торг сбежался слушать, то мужики пляшут, шапки в пыль, то бабы плачут, так жалостливо выводят; про всю нашу жизнь своими дудками пропели так, что душу вынули со всего народу, а потом поняли, что ничейня выходит, обнялись и пошли меды пить, а уж и подносили им в тот день… Только наутро бабы с Кловки сами свою скотину пасли по очереди до полудня, а Радим-то пришёл с солнцем, он покрепче да помоложе, только лучше б не приходил вовсе, если б не посох его, точно б упал; так что есть у нас скуство, есть… скыптуры вот нет, наверное, да она нам и без надобностей, – махнул он рукой. – Ты от-куда всё зна-ешь? – удивился варяг, растягивая слова и словно спотыкаясь посередине, видно было, что понимает язык он лучше, чем говорит на нём. – Я же учусь, ещё князь Роман в городе школы открыл, мы и грамоте церковной научены, и греческий знаю, только не бойко ещё, – он покосился на византийца и сказал несколько фраз, тот одобрительно закивал, заулыбался, а ничего не понявший варяг нахмурился, – и Евангелие чёл уже, и Псалтирь, отец хочет меня другим летом на море взять, я шибко смышлёный… – Толь-ко болт-ливый да горде-ливый, – тихо пробормотал варяг… – Есть троху, – сконфузился парнишка, – ну что, пошли, всё посмотрим…

Рядом с деревянной мостовой, по которой громыхали телеги, была сделана тропа из тёсаных плах: идти мягко, сухо, не пыльно… Город поражал чистотой и обилием зелени… Тихо разговаривая, они неспешно шли на княжье подворье. Остановились рассмотреть диковинно украшенные ворота. Из ворот вышел высокий худой чернец¹³ в скуфье и рясе: волосы чёрные с проседью, борода почти седая, лицо худое, бледное, взгляд удивительный: спокойный, внимательный, но словно проглядывающий в самую глубину… Одинец бойко выскочил вперёд, поклонился в пояс, сложил ладошки лодочкой… Старец благословил отрока, спросил о чём-то негромко, кивнул головой и пошёл быстро, размашисто вдоль вала в сторону Козловой горы.

– Кто та-кой? – махнул волосатой ручищей на чернеца варяг. Парень долго, словно зачарованно, смотрел вслед старику, затем медленно ответил: – Батюшка это, Авраамий, великий праведник, Божий человек… Святой жизни… Он сейчас в Богородицком монастыре архимандрит, а помощником у него отец Ефрем, а у Ефрема служит послушником парнишка знакомый, мы в школе вместе учились, он мне всё и рассказывает про старца и про его жизнь… Пойдёмте, что ли, тут смотреть не пересмотреть, а то пироги простынут, отец ругаться будет…

А тем временем старик уже подходил к монастырю, благословляя встретившихся по пути мирян; с иными останавливался на минутку, что-то спрашивал, отвечал, советовал и быстро шёл дальше… Все встречные низко кланялись ему, а иные даже падали ниц, и, казалось, весь город склоняется перед святым старцем…

На восточной окраине города на берегу ручья Крупец¹⁴ епископ Игнатий основал Богородицкий монастырь, где уже много лет Авраамий был игуменом. Едва только вошёл он в широкие ворота, как к нему подбежал молодой монах: «Батюшка, Игнатий отходит, что делать?» «Соборовать», – коротко бросил старец и быстро зашагал к одной из келий. Он вошёл в тесную полутёмную комнатку с небольшим оконцем: в углу иконы, на стене полка с книгами, на столике Евангелие… Узкий топчан, измождённое тело, покрытое лоскутным одеялом, серое лицо, тихий старческий голос: – Слава, Богу, успел, услышала меня Матушка, молюсь, молюсь, а сил уже нет держаться, отхожу… В сотый раз прошу: прости мне вину мою перед тобою, прости, старче… – Прощено и забыто, не о чем и толковать, сколько уже переговорено, видно, так нужно было, неисповедимы Его пути!.. Крепись, Игнатий, сейчас соборовать придут, брат Пётр уже послан, всех собирает… Проси: токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние…

В келью вошли два священника и несколько монахов, принесли Святые Дары, масло, началось соборование… Умирающий был в сознании, глядел ясно, кротко, шевелил губами, в последний раз повторяя слова знакомых молитв; когда батюшка подходил с помазанием, пытался приподнять голову… Обряд был закончен, все вышли, Авраамий оставил возле Игнатия своего ученика Ефрема и ушёл по монастырским хлопотам, много забот у игумена… К вечеру Ефрем нашёл его в трапезной, где они с отцом келарем обсуждали хранение припасов, привезённых накануне, и сказал, что епископу стало легче и он просит навестить его.

Когда Авраамий и Ефрем вошли в келью, Игнатий, полусидя, обложенный высокими подушками, читал Евангелие. Лицо не белое, щёки порозовели, сухие пальцы подрагивали, переворачивая страницу… Старец подошёл к нему, сел на табурет, Ефрем устроился в уголке на маленькой скамеечке. – Много лет мы с тобой рядом, старче, а я мало что о тебе знаю, отхожу я, и хочу просить у тебя, расскажи мне о своей жизни, поговорим напоследок… Завари-ка нам Иван-травы, – тихо попросил он Ефрема, – посидим, узвару¹⁵ попьём… Ефрем пошарил на полке, достал глиняные кружки, полотняный мешочек с травой, насыпал в маленький котелок три щепотки, вышел на улицу, где за углом кельи под навесом были сложены дрова и стояла низкая тренога. Он набрал щепок, высек огонь, подул на тлевший трут¹⁶, поднес его к бересте под треногой, а когда та весело затрещала озорным рыжим огоньком, обложил всё щепочками… Через несколько минут вода закипела…

– А родился я, – начал Авраамий, и взгляд его стал глубоким, как омут, и туманным, словно смотрел он в далёкую даль, – родился я здесь, в Смоленске… Крещён Афанасием… Семья наша была небедная, боярская, батюшка мой, Симеон, за честную жизнь и справедливый характер был всеми почитаем, к народу милостив, у князя в чести… Княжил тогда Ростислав Мстиславич, затем Роман Ростиславич, но уж тогда отец отошёл от дел. Было у них с матушкой двенадцать дочерей, но батюшка всё молил о сыне, все монастыри они с матушкой объездили, особенно часто живали в Селищах, в монастыре Успения Богородицы, что поприщах в шести от Смоленска¹⁷, куда я потом, волей Божию, и постригся. Дома было тихо, благостно, сёстры младшие все научены грамоте, старшие уж повыходили замуж и приезжали в гости уже со своими детьми. С малолетства помню иконы в доме, лики святых, чтение Евангелия по вечерам, службы в храме. А ещё помню, как я, дитя, видел ангелов и играл с ними, а матушка испугалась и пошла к священнику, а он сказал, что дитя будет Божие. Когда подрос, отдали меня в учение в школу монастырскую. Очень любил я читать книги, всё мне давалось… Только другие отроки завидовали лёгкости моего учения, да смеялись над тихостью характера, а я и не любил ни игры, ни компании весёлые, ни гульбища, любил святые книги, да храм… А ещё любил я сызмала убегать к Смолигову ручью, что тёк от святых ключей ниже Васильевского храма, было у меня там место тайное за ракитовым кустом: сяду на камень, да гляжу то в воду, то на муравьёв под ногами, до чего народец трудолюбивый, послушный, смиренный, то птичек слушаю, то в небо смотрю – и словно уходят мои детские обиды, растворяются в тишине, в красоте, в воде…

Когда я подрос, родители уже были пожилые, и вот надумали они меня женить. Две ночи стоял я на коленях перед образами Спасителя и Богородицы, а днём умолял родителей повременить… Они дали мне сроку год, да в этот год и умерли, я их схоронил, часть имения своего роздал бедным да нуждающимся, а часть продал и с деньгами пошёл в Селище, в Богородичную обитель, к игумену того монастыря, где меня родители у Бога вымолили. Приняли охотно, грамотных было немного… Как хорошо жить в сельском монастыре! Тишина, покой, работа, молитва непрестанная, книги в монастырском книговнике¹⁸ все перечёл, да ещё и из других монастырей брал, просил у братий, приносили… – Вот за это чтение ты и пострадал, – слабо улыбнулся Игнатий, – за книги эти… – Да не за книги, батюшка, а за свою гордыню… Не понимал я тогда, что искушающий также виноват перед Господом, как и соблазнившиеся, а может, и более того… Молодой был, радостный, что священником стал, что Литургию Божественную могу служить (и как служил! когда чашу выносил и возглашал, каждая частица моя трепетала от страха Божия и величия Его!), казалось мне, что все неправильно живут, потому что не знают, как правильно, что можно всем объяснить, всех научить… И объяснял… А народу в наш монастырёк приходило, а денег притекало! Так прошло тридцать лет! Игумен сначала радовался, а затем пошли зависть, пересуды, раздоры… Монахи стали на меня наговаривать, игумен злился, запрещал мне проповедовать… Пять лет жил я в клевете и прещениях¹⁹, потом выгнали меня, как пса худого, и пошёл я в Смоленск, нашёл самый бедный монастырь в Садках, беднее не было: храмик старый деревянный, да три кельи убогие, мне и спать-то там негде, но меня взяли… Хорошо, лето было, тепло, ночевал я у пруда в шалаше, да больше и не спал вовсе: сядешь как в детстве на камушек, да молишься и благодаришь Бога за всю эту красоту, а небо над тобою свечками Божьими блистает – и такая благодать в душе! Думал я скрыться там для тихой молитвы… Только прознали мои чада духовные, что я в Крестовом монастыре, стали на службу через реку ездить, так по воскресным дням особый перевоз работал с Рачевского конца на наш берег. Храм поставили новый, большой, каменный, трапезную с поварней, кельи монашеские, кладовые, житницы, припасов навезли, братия умножилась… Храм украсили богато позолотою, и завесами дорогими, и иконами. Я сам написал две иконы: Страшный суд и изображение мытарств, проходимых душою по смерти, чтобы люди боялись греха и отвращались от него. Житьё было самое монашеское: служба да молитва, народ приходил для наставления и вразумления, моя сидейка²⁰ под ивой возле пруда никогда не пустовала… Сколько людей теми увещеваниями оставили грешную жизнь свою и исправились истинным покаянием! – А видел ты бесов, отче? – спросил вдруг тихо сидевший доселе Ефрем, и сам испугался своей дерзости – встрял в беседу старцев! Но Авраамий повернулся к нему с улыбкой: – Видел ночами, когда один молился; они прилюдно не покажутся, а полуночной порой налетают, как псы бешеные, то в виде зверей рыкающих, то воинов секущих, то жён бесстыдных, и отгоняемы бывают токмо молитвой, нельзя им показать ни страха, ни уныния, молитва и щит наш, и меч, и оберег… А дух токмо верой укрепляется, токмо верой… Не смогли они меня взять ничем, так через злые сердца стали нападать… Да и не злые те люди были вовсе, а заблудшие, слабые, да сбитые с толку… Ожесточились души их, и стали они народ озлоблять, распускать слухи, что чернокнижник, волхв, лжепророк… – Это я уж помню, – покаянно прошелестел Игнатий, – я был тогда епископом в Смоленске, прибежал служка – толпа на дворе! Мы с отцом Петром и князем Мстиславом обсуждали церковные дела, вышли на крыльцо, темно народу, все кричат, кто хулит, кто оправдывает, священники ярятся, кулаками трясут, а впереди чернец высокий, худой до белизны лица, взгляд кроткий, смиренный… Тогда я впервые тебя увидел, отче… Стали разбирать обвинения: сразу понятно – всё глум: объядение, блуд, колдовство, чернокнижие… Един токмо взгляд на измождённое постом бледное лицо, сухое тело, кости можно было сосчитать, как мощи… А толпа кричит, суда требует, какого суда? Над кем? Я ведь сказал тогда, что не вижу вины твоей, так они что придумали, обвинили, что читал ты глубинные книги, ну это уж ни в какие ворота… А тут ещё Лука Прусин прибежал из храма архангела Михаила со Смядыни, был ему глас Господень: «Се ведут угодника моего Авраамия на истязание… ты же не соблазнись о нём.» Лука кричит, что неповинен тот, кого вы осуждаете, священники требуют изгнать, заточить лицемера, народ вопит: сжечь еретика, убить волхва! Мы с князем посовещались и решили удалить тебя от греха подальше назад в Селище, прости, старче, ни единого мига не сомневался я в твоей невиновности, но испугался тогда, бунта испугался… Народ легко настроить, он всему верит, а уж глупостям скорее, чем правде… – А ведь я чёл тогда голубиные книги, – тихо сказал Авраамий. Такое изумление прочиталось во взгляде Игнатия, что он даже привстал от подушек, словно забыв, что умирает… Но сил не было, откинулся назад, и только с недоумением взглянул сначала почему-то на Ефрема, словно тот знал ответ, затем на старца и коротко выдохнул: – Как чёл? Где брал? Зачем? – Не мог я сказать тебе, отче, никак не мог, не ты у меня прощения должен просить, а я у тебя… Но сказать не мог… Некоторые из чад моих духовных признались мне на исповеди, что есть у нас в городе ересь голубиная, купцами царьградскими занесённая, и улавливают в ту ересь православных, да ведь простых мирян им не надобно, а ищут бояр, купцов, смущают души некрепкие… Вот чтобы им отпор дать, нужно мне было знать, что за ересь, в чём её смысл, что за книги такие голубиные… И принесли мне эти книги, и я их чёл, и людям объяснял, и много народу от этой ереси отвратил. А как расскажешь – тайна исповеди… Сейчас-то уж что, все они умерли, а тогда не мог я эту тайну нарушить. А кто-то из священства про то прознал, ну, про книги эти, а дальше ты всё знаешь, прости меня, Игнатий, прости, Христа ради…

Игумен долго молчал, вытер испарину со лба бледной рукой, покачал головой: – Не знал я сего, не ведал, – опять молчал долго, молился слабым шёпотом, потом тихо добавил, – а если бы и знал, что это меняет? Вина твоя, что утаил правду, а как её сказать? Тайна!.. А ведь Бог показал нам, что ты неповинен: хулители²¹ твои стали болеть, а иные умирать, а Лазарь блаженный, который сейчас епископ, тогда ещё был священником, пришёл ко мне и сказал, что слышал он глас Божий: «Граду сему великая епитимья будет за изгнание неповинного человека Божьего…» – Батюшка, а засуха-то, засуха… – вдруг вскинулся из своего угла Ефрем, – Сушь великая над городом, бездожие страшное. Писано было в тот год в летописи: «Увяли все растения земные, и сады, и плоды, и высохли все источники и потоки, и земля иссохла, потрескавшись…» Сколько мы тогда молебнов отслужили! Ходили вокруг города и со святыми иконами, и с честными крестами, и со святою водою – не было дождя… – Пока отец Володимир не услышал вразумление от Господа про старца Авраамия, не пришёл ко мне да не напомнил про тебя, батюшка… Помнишь я призвал тебя из Селища, умолял простить всех нас, помолиться о дожде и благословить город… И ведь ушёл ты с молитвою, и пошёл дождь… Какой это был ливень! Кажется, такого благодатного дождя не видал я во всю мою жизнь… Как ликовал город! – Я шел за батюшкой и слышал, как он молился, – опять встрял Ефрем, – говорил он так истово, со слезами: «Услышь, Боже, и спаси нас, Владыка Вседержитель, молитвами Твоего святителя и всех Твоих священнослужителей, и всех Твоих людей. И отврати гнев Свой от всех рабов Твоих, и помилуй этот город и всех Твоих людей, и приими милостиво воздыхание всех молящихся тебе со слезами, и пусти, и пошли дождь, напои лицо земли, возвесели людей и скотов. Господи, услышь и помилуй!» и так много, много раз повторял он слезно, простирая руки… И как хлынул ливень!.. – Многие приходили потом ко мне с покаянием, чтобы простить им клевету на тебя… Кто говорил, что от зависти, иные от злобы, другие по малодушию, прочие по чьему-либо наущению… все раскаялись… скольким я тогда отпустил вину, помня твою просьбу молиться за них и твоё прещение их наказывать. Знаешь, отче, по-христиански мне это понятно, но наказать всё же стоило, чтоб неповадно было вдругорядь… – Не всё ты, Инатий, ведаешь, право, чужое сердце – потёмки… Много я за жизнь претерпел козней от разных людей, но чисто и спокойно было сердце моё, только всегда молился за них: «Боже, прости им, ибо не ведают, что творят…» да считал, что всё по грехам моим и для очищения… Всё для возрастания души и восхождения духа полезно… Но здесь впервые в жизни вошла в моё сердце обида: за что, Господи? За что? И никак не мог я ту обиду побороть, сколь ни постился, сколь ни молился, сидела она занозой в душе… Стал я тогда умолять ангела своего хранителя объяснить мне, а святого Пантелеймона исцелить меня. И вот однажды в сонном видении пришли ко мне два юноты²² светлых, один с крылами… Другой и говорит мне печальным гласом: «Дошла твоя молитва до Господа… Смотри, старче…» и показывает на небо… Поднял я главу свою недостойную и онемел: предо мною врата небесные, у врат апостол Пётр с ключами, проходят в них люди светлые, в белых одеждах. Хотел я за ними пройти, да Пётр показал мне на то место, где сердце, а там малое такое чёрное пятнышко, и держит оно меня, словно не пускает вперёд. И понял я, что это моя обида… А Пётр и говорит мне: «Молитесь за гонящих вас, ибо ваша участь трудна, а их страшна…» Повернулся я, чтобы прочь идти, и увидел кучку людей: одежды чёрные, дух от них смрадный, лица их ужасны… Стоят все на краю жуткой бездны, пятятся от неё, а двигаются всё равно вперёд… И так им страшно! Вскрикнул я, и всё исчезло. Так мне Бог показал, что даже малая обида не пустит в Царствие Небесное. Понял я: почто их сужу, если каждому за себя придётся дать ответ в день Суда? Недолго уж осталось! Теперь недолго…А ещё я молился тогда, – повернулся он к Ефрему, – Господи, прости мне обиду мою… прости, Господи… тогда и дождь пошёл, видно, простил… Милостив Господь, ко всем милостив… – Батюшка, – после долгого молчания вдруг тихо произнёс Игнатий, – исповедаться хочу, пока силы есть… Господи, приими моё покаяние… Ефрем тихо вышел из кельи…

Находившись по городу и надивившись его красоте и размерам, усталые купцы уже подходили назад к Пятницкому торгу и были недалече от дома Любима, как вдруг какая-то заполошная баба заголосила на весь торг: «Преставился, преставился, заступник наш, батюшка Авраамий, на кого ж ты нас, сирот…» Одинец, как-то враз ставший отроком Григорием, истово закрестился. Народ попа́дал на колени, многие заплакали… «Не мели, чего не знаешь, – строго оборвал бабу высокий суровый монах, – жив старец праведный, а почил отец Игнатий.» Весь торг опять дружно закрестился, вздох облегчения пролетел по толпе… Люди повставали с колен, многие пошли к церкви ставить свечи, кто за здравие Авраамия, кто за упокой Игнатия. Одинец облегчённо выдохнул. – Что за переполох? – спросил грек. – Епископ наш бывший, когда стал стар, основал монастырь, а игуменом в нём назначил отца Авраамия. Мы встретили его сегодня. Подружились они сильно в старости, вместе служили, вместе молились, вместе книги божественные читали, вместе народ принимали… Преставился Игнатий… Ну, пошли уже, а то отец заругает, что долго, пока до дома дойдём, расскажу вам про Авраамия… А родился он в благочестивой семье смоленского боярина Симеона, а мать его Мария имела двенадцать дочерей, но всё молили они о сыне…

ЛЕГЕНДА О МЕРКУРИИ.

Ангел плакал… Его ангел… Он опять видел во сне плачущего ангела… Это над его трудной и не очень счастливой судьбой… В прошлый раз этот сон был дома, на родине, в далёкой Моравии, несколько лет назад. Тогда, чтобы спасти свою жизнь, пришлось уехать с родной земли в этот чужой богатый город, в эту холодную страну. Князь Смоленский Ростислав, правнук знаменитого Ростислава Мстиславича, Великого Князя Смоленского, мудрого правителя, строителя, сделавшего город и княжество могучим и богатым… Так вот, князь набирал воинов в свою дружину, а он был очень хорошим воином, римским воином… Вот они насмешки судьбы! Он часто спрашивал себя последние годы: кто ты?

От настоящего отца (о котором узнал лишь несколько лет назад) ему достался мужественный характер и королевская кровь, от матери любовь к родной земле и православная вера, от приёмного отца знание древней греческой философии и странное для моравского леха²³ имя римского бога торговли Меркурий. Отец мечтал, чтобы его первенец стал богатым. Знал ли он, что Меркурий не его сын? Скорее всего, нет. Старый Собеслав был искренен, благороден и прямодушен, он бы не смог ни скрывать столько лет, ни притворяться. Но мать? Но король? Отец? Боже, кого теперь называть отцом? Эта рана затянулась в его душе здесь, на чужбине, что стала родиной… Он просто старался об этом не думать. Хорошо, что уехал оттуда, натворил бы дел со своим характером. И вот теперь он, моравский лех королевской крови, римский воин православной веры, помощник воеводы смоленского князя, Меркурий-Вратислав готовится к битве…

А битва буквально стояла на пороге! Прелагатый²⁴ донёс вчера князю, да уже не Ростиславу, к которому он тогда нанимался, Ростислав теперь – Великий Князь Киевский… Ныне правит Всеволод (внук Романа Ростиславича) ранее князь псковский, новгородский, теперь смоленский… Так вот, донёс прелагатый, что татары подошли к Долгомостью и остановились в двадцати пяти поприщах²⁵ от Смоленска… Вечор прибежал парнишка Ждан, посыльный от князя.

Ждан был мальчонка-сирота, жил при младшей дружине княжеской в общей истопке²⁶. Откуда пришёл, никто того не ведает, да и не узнать теперь. Было тому лета два назад: худой, нечёсаный, грязный, почти вполз в дружинную истопку, еле живой от голода. Дружинники его пожалели, накормили, так он заполз под лавку и три дня вылезал оттуда только по великой нужде ночью, боялся, что выгонят, а днём, как мышь, точил всё, что ему воины бросали: сухари, ветреное²⁷ мясо, яблоки… Потом двое парней из младшей дружины выволокли его во двор, отмыли возле коновязи в большом долблёном корыте, из которого пьют кони, там вода-то потеплее, чем в колодце, переодели в кое-как урезанные да подшитые свои порты и рубаху, постригли «под горшок», расчесали, да и оставили у себя… Мальчонка оказался смышлёный, расторопный, весёлый, обжился быстро, только не помнил ничего, кроме имени – Ждан, словно какой-то ужас, как заслонкой, закрыл ему память.