Kitobni o'qish: «Дикий ирис. Аверн. Ночь, всеохватная ночь»

THE WILD IRIS, Copyright © 1992, Louise Glück

AVERNO, Copyright © 2006, Louise Glück

FAITHFUL AND VIRTUOUS NIGHT,

Copyright © 2014, Louise Glück

All rights reserved

Перевод с английского Дмитрия Кузьмина, Андрея Сен-Сенькова

Издано по заказу ПАО “Норвик Банк”

© Кузьмин Д., Сен-Сеньков А., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Друзья!

Мы представляем вам очередную книгу в «нобелевской серии» Норвик Банка.

Под одной обложкой – три сборника стихов американской поэтессы Луизы Глик. В 2020 году ей была присвоена Нобелевская премия по литературе за «точный поэтический голос, своей суровой красотой превращающий индивидуальное во всеобщее». До «нобеля» она успела стать лауреатом более двадцати литературных премий, в том числе Пулитцеровской премии и поэтической премии Уильяма Карлоса Уильямса 1992 года за сборник «Дикий ирис» (включен в эту книгу).

Поэзия Луизы Глик непохожа на стихи, к которым мы привыкли. Это «стихотворения в прозе», со своим внутренним ритмом, монологи и диалоги, в которых чувствуется потребность в движении, похожем на авангардный танец.

Читая их, нужно помнить, что поэтесса сама преподает литературу в университетах, так что богатство культурных кодов, заложенных в ее стихи, в чем-то похоже на импровизацию джазиста-профессионала, смешивающего в единую гармонию сразу три-четыре стандарта. Для русскоязычного читателя сразу будут очевидны отсылки к греческим мифам, заметны мотивы английской поэзии, знакомой по переводам, и еще больше увидит читатель, погруженный в контекст англоязычной, ирландской, шотландской, американской и собственно английской классики.

И вместе с тем Луиза Глик не типовой постмодерн, умозрительная игра в смыслы, а личный, переполненный сильными эмоциями и образами текст, то срывающийся на крик, то фиксирующий события, чувства, размышления с точностью дневника. Ее поэзия временами наполнена едкой и безжалостно правдивой иронией и обращением к жизненному опыту читателя, оживляющими строки, придавая им глубину и обертона.

Переводить стихи сложно по умолчанию. А такие стихи – сложно вдвойне. Заслуга издательства в том, что оно предложило читателю сразу и перевод, и оригинал. Так что владеющих языком оригинала ждет отдельное интеллектуальное удовольствие – возможность сравнить то, как со своей миссией справляется переводчик, и то, что хочет донести до читателя автор.

Искренне ваш,

председатель совета директоров Норвик Банка

Григорий Гусельников

Дикий ирис

The wild iris

At the end of my suffering

there was a door.

Hear me out: that which you call death

I remember.

Overhead, noises, branches of the pine shifting.

Then nothing. The weak sun

flickered over the dry surface.

It is terrible to survive

as consciousness

buried in the dark earth.

Then it was over: that which you fear, being

a soul and unable

to speak, ending abruptly, the stiff earth

bending a little. And what I took to be

birds darting in low shrubs.

You who do not remember

passage from the other world

I tell you I could speak again: whatever

returns from oblivion returns

to find a voice:

from the center of my life came

a great fountain, deep blue

shadows on azure seawater.

Дикий ирис

У моих страданий

Был выход.

Послушайте: то, что зовется смертью,

я помню.

Над головой шум, шевелятся сосновые ветви.

Потом ничего. Тусклое солнце

еле теплилось над сухой поверхностью.

Как страшно выживать,

когда сознание

погребено в темной земле.

Затем все закончилось: страх

быть безмолвной душой

внезапно исчез, жесткая земля

немного прогнулась с тем, что я принял за

шныряющих в низких кустах птиц.

Знайте же те, кто не помнит

перехода из другого мира,

я смог заговорить снова: все, что

возвращается из забвения, возвращается

обрести голос:

из моей жизни забил

огромный фонтан, синие

тени на лазурной морской воде.

Matins

The sun shines; by the mailbox, leaves

of the divided birch tree folded, pleated like fins.

Underneath, hollow stems of the white daffodils, Ice Wings,

            Cantatrice; dark

leaves of the wild violet. Noah says

depressives hate the spring, imbalance

between the inner and the outer world. I make

another case – being depressed, yes, but in a sense

            passionately

attached to the living tree, my body

actually curled in the split trunk, almost at peace,

            in the evening rain

almost able to feel

sap frothing and rising: Noah says this is

an error of depressives, identifying

with a tree, whereas the happy heart

wanders the garden like a falling leaf, a figure for

the part, not the whole.

Заутреня

Светит солнце; рядом с почтовым ящиком собраны

листья раздвоенной березы, складчатые,

            как плавники.

Под ногами полые стебли белых нарциссов – «айс

            вингз», «кантатрис» —

и темные листья диких фиалок. Ноа говорит,

депрессивные ненавидят весну, такой дисбаланс

внутреннего и внешнего мира. Я

не такая депрессивная, но в каком-то смысле страстно

вживленная в дерево, мое тело даже

свернулось в расколотом стволе, я почти в покое,

            под вечерним

дождем, почти способна почувствовать,

как поднимается пенный сок: Ноа говорит, что

все депрессивные отождествляют себя

с деревьями, а счастливые шелестят

по саду опавшими листьями – не целое,

а лишь часть.

Matins

Unreachable father, when we were first

exiled from heaven, you made

a replica, a place in one sense

different from heaven, being

designed to teach a lesson: otherwise

the same – beauty on either side, beauty

without alternative – Except

we didn’t know what was the lesson. Left alone,

we exhausted each other. Years

of darkness followed; we took turns

working the garden, the first tears

filling our eyes as earth

misted with petals, some

dark red, some flesh colored —

We never thought of you

whom we were learning to worship.

We merely knew it wasn’t human nature to love

only what returns love.

Заутреня

Недосягаемый отец, изгнав нас

из рая, ты создал

копию – место, в чем-то

отличное от рая, чтоб

преподать урок: в остальном

то же самое – красота повсюду, красота

без вариантов, – вот только мы не знали,

в чем заключался урок. Оставшись наедине,

мы истязали друг друга. Наступили годы

тьмы; мы по очереди

работали в саду, и вот первые слезы

появились в наших глазах, когда земля

затуманилась лепестками, одни были

темно-красными, другие телесного цвета —

мы и не думали о тебе,

хоть и учились тебе молиться.

Просто знали, что человеку свойственно любить

лишь то, что не отвечает взаимностью.

Trillium

When I woke up I was in a forest. The dark

seemed natural, the sky through the pine trees

thick with many lights.

I knew nothing; I could do nothing but see.

And as I watched, all the lights of heaven

faded to make a single thing, a fire

burning through the cool firs.

Then it wasn’t possible any longer

to stare at heaven and not be destroyed.

Are there souls that need

death’s presence, as I require protection?

I think if I speak long enough

I will answer that question, I will see

whatever they see, a ladder

reaching through the firs, whatever

calls them to exchange their lives —

Think what I understand already.

I woke up ignorant in a forest;

only a moment ago, I didn’t know my voice

if one were given me

would be so full of grief, my sentences

like cries strung together.

I didn’t even know I felt grief

until that word came, until I felt

rain streaming from me.

Триллиум

Я проснулся в лесу. Темнота

казалась естественной, сквозь густые сосны

небо просвечивало множеством огней.

Я ничего не знал, ничего не мог – только смотреть.

И пока наблюдал, все небесные огни

померкли, слившись в один,

горящий сквозь прохладные ели.

Невозможно

смотреть на небо и не быть им уничтоженным.

Есть ли души, нуждающиеся в

смерти, как я в защите?

Думаю, если говорить подольше,

я отвечу на этот вопрос, увижу то,

что видят они, лестницу,

ведущую по елям, и

нечто призывающее их изменить свои жизни —

подумайте о том, что я понял.

Я проснулся в неведении в лесу;

минуту назад я не знал, что мой голос,

будь он мне дан,

был бы полон такого горя, а фразы

похожи на крики, связанные вместе.

Я даже не знал, что чувствую горе,

пока слово не произнесли, пока я не почувствовал,

как из меня хлещет дождь.

Lamium

This is how you live when you have a cold heart.

As I do: in shadows, trailing over cool rock,

under the great maple trees.

The sun hardly touches me.

Sometimes I see it in early spring, rising very far away.

Then leaves grow over it, completely hiding it. I feel it

glinting through the leaves, erratic,

like someone hitting the side of a glass with a metal spoon.

Living things don’t all require

light in the same degree. Some of us

make our own light: a silver leaf

like a path no one can use, a shallow

lake of silver in the darkness under the great maples.

But you know this already.

You and the others who think

you live for truth and, by extension, love

all that is cold.

Яснотка

Вот как живут с холодным сердцем.

Как я: в тени, тянущейся по прохладной скале,

под огромными кленами.

Солнце почти меня не касается.

Иногда я вижу, как ранней весной оно поднимается

            вдали.

Затем вырастают листья, полностью скрывая его.

            Я чувствую,

как оно беспорядочно мерцает сквозь листву,

словно кто-то стучит по стакану металлической ложкой.

Не всем существам одинаково

нужен свет. Кто-то из нас

создает собственный: серебряный лист,

словно тропинка, по которой никто не пойдет, мелкое

серебристое озеро в темноте под огромными кленами.

Но ты и так это знаешь.

Ты и другие, кто думает,

что живет ради истины и в целом любит

все холодное.

Snowdrops

Do you know what I was, how I lived? You know

what despair is; then

winter should have meaning for you.

I did not expect to survive,

earth suppressing me. I didn’t expect

to waken again, to feel

in damp earth my body

able to respond again, remembering

after so long how to open again

in the cold light

of earliest spring —

afraid, yes, but among you again

crying yes risk joy

in the raw wind of the new world.

Подснежник

Знаешь, кем я был, как жил? Ты знаешь,

что такое отчаяние, потому

зима для тебя что-то значит.

Я не надеялся выжить —

так давила земля. Не ожидал,

что снова проснусь, что

мое тело вновь сможет откликнуться,

во влажной земле, снова вспомнив

спустя год, как распускаться

в холодном свете

самого начала весны —

конечно, страшно, но опять среди вас

есть плачущие и радующиеся

на сыром ветру нового мира.

Сlear morning

I’ve watched you long enough,

I can speak to you any way I like —

I’ve submitted to your preferences, observing patiently

the things you love, speaking

through vehicles only, in

details of earth, as you prefer,

tendrils

of blue clematis, light

of early evening —

you would never accept

a voice like mine, indifferent

to the objects you busily name,

your mouths

small circles of awe —

And all this time

I indulged your limitation, thinking

you would cast it aside yourselves sooner or later,

thinking matter could not absorb your gaze forever —

obstacle of the clematis painting

blue flowers on the porch window —

I cannot go on

restricting myself to images

because you think it is your right

to dispute my meaning:

I am prepared now to force

clarity upon you.

Ясное утро

Я долго наблюдало

и могу говорить с вами так, как мне вздумается, —

я учло ваши предпочтения, терпеливо наблюдая

за тем, как вы любите общаться

через детали, на

земле же вы предпочитаете

усики

голубого клематиса, свет

раннего вечера —

вы бы никогда не прислушались

к голосу, похожему на мой, безразличному к тому,

что вы деловито именуете

своими ртами,

благоговейно округленными, —

и все это время

я потакало вашей ограниченности, думая,

вы сами ее рано или поздно отбросите,

мыслящая материя не может поглощать ваши взгляды

            вечно —

препятствие в виде клематиса, рисующего

синие цветы на окне веранды, —

я не могу и дальше

ограничиваться образами,

ведь, по-вашему, вы вправе

оспаривать мое мнение:

теперь я готово принудить вас к

ясности.

Spring Snow

Look at the night sky:

I have two selves, two kinds of power.

I am here with you, at the window,

watching you react. Yesterday

the moon rose over moist earth in the lower garden.

Now the earth glitters like the moon,

like dead matter crusted with light.

You can close your eyes now.

I have heard your cries, and cries before yours,

and the demand behind them.

I have shown you what you want:

not belief, but capitulation

to authority, which depends on violence.

Весенний снег

Взгляните на ночное небо:

у меня два «я», две силы.

Я здесь, с вами, у окна,

наблюдаю за вашей реакцией. Вчера луна

взошла над сырой землей в нижнем саду.

Теперь земля блестит, как луна,

как мертвая материя, покрытая коркой света.

Теперь вы можете закрыть глаза.

Я слышал ваши крики, и крики до вас,

и требования за ними.

Я показал вам, чего вы хотите:

не веры, а капитуляции

перед властью, что держится на насилии.

End of Winter

Over the still world, a bird calls

waking solitary among black boughs.

You wanted to be born; I let you be born.

When has my grief ever gotten

in the way of your pleasure?

Plunging ahead

into the dark and light at the same time

eager for sensation

as though you were some new thing, wanting

to express yourselves

all brilliance, all vivacity

never thinking

this would cost you anything,

never imagining the sound of my voice

as anything but part of you —

you won’t hear it in the other world,

not clearly again,

not in birdcall or human cry,

not the clear sound, only

persistent echoing

in all sound that means goodbye, goodbye —

the one continuous line

that binds us to each other.

Конец зимы

Над безмолвным миром кричит птица,

проснувшись в одиночестве средь черных

            ветвей.

Ты хотела родиться – я позволил тебе родиться.

Хоть раз моя скорбь помешала твоему

            удовольствию?

Ныряя вперед,

во тьму и свет сразу,

жаждя ощутить

себя чем-то новым, желая

выразить себя

во всем блеске, всей живости,

никогда не задумываясь,

что за это придется платить,

всегда считая мой голос

лишь частью себя, —

ты больше не услышишь его в ином мире

так же отчетливо —

ни в птичьем крике, ни в человеческом,

не чистый звук, а лишь

настойчивое эхо,

означающее прощание, —

одна непрерывная линия,

связующая нас друг с другом.

Matins

Forgive me if I say I love you: the powerful

are always lied to since the weak are always

driven by panic. I cannot love

what I can’t conceive, and you disclose

virtually nothing: are you like the hawthorn tree,

always the same thing in the same place,

or are you more the foxglove, inconsistent, first springing up

a pink spike on the slope behind the daisies,

and the next year, purple in the rose garden? You must see

it is useless to us, this silence that promotes belief

you must be all things, the foxglove and the hawthorn tree,

the vulnerable rose and tough daisy – we are left to think

you couldn’t possibly exist. Is this

what you mean us to think, does this explain

the silence of the morning,

the crickets not yet rubbing their wings, the cats

not fighting in the yard?

Заутреня

Прости меня, если скажу, что люблю тебя: сильным

всегда лгут, ведь слабыми всегда

правит паника. Я не могу любить

то, чего не в силах постичь, а ты

практически не раскрываешься: либо ты,

            как боярышник,

всегда такой же на том же месте,

либо похож больше на взбалмошную наперстянку,

сначала вырастающую розовой колючкой на склоне

            за маргаритками,

а на следующий год уже фиолетовой в розовом саду?

Ты должен понять

бесполезность молчания, убеждающего,

что ты должен быть всем сущим: наперстянкой

            и боярышником,

уязвимой розой и суровой маргариткой – нам остается

             думать, что

тебя не может быть. Разве это

ты хочешь внушить, разве это объясняет

утреннюю тишину —

то, что сверчки еще не потирают крылышки, а кошки

не дерутся во дворе?

Matins

I see it is with you as with the birches:

I am not to speak to you

in the personal way. Much

has passed between us. Or

was it always only

on the one side? I am

at fault, at fault, I asked you

to be human – I am no needier

than other people. But the absence

of all feeling, of the least

concern for me – I might as well go on

addressing the birches,

as in my former life: let them

do their worst, let them

bury me with the Romantics,

their pointed yellow leaves

falling and covering me.

Заутреня

Я вижу, с тобой, как с березами:

я не должна к тебе

обращаться лично. Между нами

бывало всякое. Или

всегда лишь

с одной стороны? Как же я

виновата, я просила тебя

стать человеком – я нуждаюсь в этом не больше,

чем кто-либо еще. Но полная

бесчувственность

и равнодушие ко мне – с тем же успехом

            я могла

обращаться к березам,

как в прежней жизни: пусть они

сделают худшее,

похоронят меня с романтиками,

а их заостренные желтые листья

опадут и покроют меня.

Scilla

Not I, you idiot, not self, but we, we – waves

of sky blue like

a critique of heaven: why

do you treasure your voice

when to be one thing

is to be next to nothing?

Why do you look up? To hear

an echo like the voice

of god? You are all the same to us,

solitary, standing above us, planning

your silly lives: you go

where you are sent, like all things,

where the wind plants you,

one or another of you forever

looking down and seeing some image

of water, and hearing what? Waves,

and over waves, birds singing.

Пролеска

Не я, дурачок, не сама, а мы —

небесно-голубые

волны, словно

критика на небо:

зачем ты дорожишь своим голосом,

ведь быть чем-то одним – значит

быть почти что ничем?

Зачем смотришь вверх? Чтоб услышать

эхо, подобное голосу

бога? Вы для нас все одинаковые:

одиноко стоите над нами, планируя

свои глупые жизни – идете туда,

куда вас послали, как и все остальное,

куда вас сажает ветер,

кто-то из вас вечно

смотрит вниз и видит какой-нибудь образ

воды, а что же он слышит? Волны,

а над волнами – пение птиц.

Retreating Wind

When I made you, I loved you.

Now I pity you.

I gave you all you needed:

bed of earth, blanket of blue air —

As I get further away from you

I see you more clearly.

Your souls should have been immense by now,

not what they are,

small talking things —

I gave you every gift,

blue of the spring morning,

time you didn’t know how to use —

you wanted more, the one gift

reserved for another creation.

Whatever you hoped,

you will not find yourselves in the garden,

among the growing plants.

Your lives are not circular like theirs:

your lives are the bird’s flight

which begins and ends in stillness —

which begins and ends, in form echoing

this arc from the white birch

to the apple tree.

Отступающий ветер

Создав, я полюбил вас,

а теперь вас жалею.

Я дал вам все что нужно:

ложе из земли, одеяло из голубого воздуха —

чем больше от вас удаляюсь,

тем яснее вас вижу.

Ваши души должны были быть огромными,

а не такими, как есть,

пустячными —

я подарил вам все:

синь весеннего утра,

время, которым вы не умели пользоваться, —

вы хотели большего подарка,

отложенного для другого творения.

Не надейтесь

оказаться в саду

средь растений.

Ваши жизни не движутся, как у них, по кругу:

ваши жизни – птичий полет,

что начинается и завершается покоем,

что начинается и завершается, повторяя форму

этой дуги от белой березы

до яблони.

The Garden

I couldn’t do it again,

I can hardly bear to look at it —

in the garden, in light rain

the young couple planting

a row of peas, as though

no one has ever done this before,

the great difficulties have never as yet

been faced and solved —

They cannot see themselves,

in fresh dirt, starting up

without perspective,

the hills behind them pale green, clouded with

            flowers —

She wants to stop;

he wants to get to the end,

to stay with the thing —

Look at her, touching his cheek

to make a truce, her fingers

cool with spring rain;

in thin grass, bursts of purple crocus —

even here, even at the beginning of love,

her hand leaving his face makes

an image of departure

and they think

they are free to overlook

this sadness.

Сад

Я больше не могу это делать,

невыносимо на это смотреть —

в саду, под легким дождем,

молодая пара сажает

горох, будто

никто не делал этого раньше,

больших проблем еще не было

или их решали —

сами они не видят,

как начинают в свежей грязи,

без перспектив,

с бледно-зелеными холмами за спиной,

            покрытыми цветами, —

она хочет остановиться,

а он хочет дойти до конца,

продолжить дело —

взгляните, как она касается его щеки,

чтоб помириться,

прохладными от весеннего дождя пальцами;

в редкой траве вспышки фиолетовых крокусов —

даже сейчас, даже в начале любви,

она отводит руку,

словно уже прощаясь,

и они думают,

что можно не обращать внимания

на эту печаль.