Kitobni o'qish: «Волколак»

Не знаю, правдива это история, или все это сплошная выдумка. Мне ее рассказала бабушка, ей ее золовка, той в свою очередь свояченица, ну а дальше концы теряются во мраке прошлого. И вот что будет, если размотать этот клубочек до конца и потянуть? Что или, вернее, кто окажется на противоположном конце нити? Может, никто и ничего? А может, напротив, такое вытянешь, что потом без света спать страшно будет?

Ладно, все это была присказка. А вот сейчас и сказка будет. Чур мою сказку не перебивать. А кто ее перебьет, тот трех дней не проживет. Так слушайте…

Встречались парень с девушкой. Встречались они всю весну красную, солнцем прогретую, соловьем пропетую. В роще аукались, под ивой плакучей друг дружке кланялись, а за ракитовым кустом, подальше от глаз людских, вместе сходились. Береза их сережками по лицу гладила, ластилась. Черемуха белым цветом волосы невесты осыпала.

– Будешь ли ты всегда ждать меня, суженый мой?

– Буду, краса моя ненаглядная, буду.

Любились они и все лето зеленое, закатами осененное, луной осеребренное. Землю поливал то грибной дождь, то куриный, то слепой. После теплого дождя только пьянее колыхались разморенные солнцем полевые травы. Только шелковей стелились наливные луга. Только горячей становилось дыхание девушки, когда прижимал ее, озябшую, парень к своей груди. Все овраги полнились рдяной душистой земляникой, но ярче ягод горели щеки девушки, когда срывал с ее уст парень поцелуй.

– Будешь ли ты всегда целовать меня, жданный мой?

– Буду, люба моя, буду.

Все луга исходили, все стога пересчитали, все ромашки посрывали.

А потом пришла осень с бледными рассветами и холодами-разлучниками. Задышала ледяными туманами, зачастила дождями-кососеями. Раззявили дороги рты лужами черными, а обнаженные поля сиротливо сжались под свинцовым небом.

– Будешь ли ты верен мне, любимый мой? – шепчет девушка в понурившийся сад, но молчит студеная осень.

Одна налившаяся кровью рябина в окошко стучит. Пусти, мол, в дом, не оставь дубеть на ветру.

Прошли дожди частые, и унесли осень на крыльях птицы перелетные, курлыки бродяжные. Подернулись стеклянной дымкой лужи, а бурьян весь поседел и съежился от мороза.

А на Покрова, по первому снегу повез в церковь парень другую невесту. Весело повез, со звоном бубенцов, с песнями и заигрышами.

Цвели цветики, да поблекли, любил молодец красну девицу, да покинул.

Вспыхнуло сердце девушки и сгорело. Белый свет черным пеплом заволокло. Заледенела грудь, да так, что и вздохнуть страшно: того и гляди, треснет лед и разлетятся осколки по полям заиндевевшим, по лесам застывшим.

– Что, доченька, стряслось? Кто, Маринушка, маков цвет с лица твоего стер, кто слезы из глаз выгнал? Чем помочь тебе, серденько мое? Какой наряд сшить, чтоб к лицу был? Какие буски подарить, чтоб шею лебединую опоясать? Какую шубу достать, чтоб плечи бархатные укутать-унежить? Какую песню спеть, чтоб грусть-тоску разогнать?

– Нет, родимая матушка, никто мне теперь не поможет. Только саван мне к лицу придется, только земля пуховая унежит-укутает, только сон вечный тоску-боль утишит-убаюкает.

– Знаю, знаю, ясная моя ласточка, кто злодей твой, кто предатель-изменщик, что обидел дитятко мое, а сам и в ус не дует. Грех-то в мех, а грешки в мешки, да под лавку. Живет-поживает, и ничего совесть ему не шепчет, не приговаривает. Ох, взяла бы я его, змееныша, и с живого кожу содрала, а потом в кипятке бы искупала.

Нет, не зря стояла избушка матери с дочерью на отшибе, не зря люди сторонились их и, отойдя, плевались. В лицо кланялись и помалкивали, а за спиной шептались, злобой исходили.

– Ох, опять у Федоры молока полные кадушки. Видно, ходила она росу собирать и на Юрия, и на Ивана. А у нас корова ну ничего, ну ничегошеньки не дает. Хоть трижды подой, да все тот же удой.

– И то мой давеча прибегает. «Матрена, Матрена, гляди, там какая-то баба росу от нашего хлева сбирает, не Федора ли?» А я так и чуяла, что ведьма росу у нас забирает. Выбежала я, а там уже нет никого, только где роса, там вся трава сивая, а около хлева нашего все обито уже. И не дает корова с той поры, не молоко, а вода одна голая.

– А мне Маланья говорила, что деда отправила корову сторожить. Ну, сидит он ночью в хлеве, не дает молоко воровать. А у нее сердце не на месте. Дай, думает, посмотрю, как он там. Ну, пошла. Видит: дед спит сном мертвым, колдовским, а около коровы жаба така большая, рапуха, сидит и молоко из титьки пьет. Маланья закричала, на жабу замахнулась, хотела прибить, а жаба как выскочит из хлева и ну скакать. Так, говорит, рапуха в сторону Федорина дома поскакала.

– Ох, чтоб ей, ведьме проклятой на том свете несдобровать, чтоб ее змеи в гробу грызли за то, что она молоко отбирает, детей сиротит.

Нет, не зря мать ходила и по весне, и на Ведьмина Ивана в лес по травы. До самого рассвета травы собирала, да все пришептывала, слова мудреные приговаривала:

Гой еси земля сырая,

Ты нам матушка родная.

Всех людей ты породила

И угодьем наделила,

Ради нас, своих детей,

Разных зелий наплодила.

Праведный отец Абрам

Поле поутру орал.

Симеон-Зилот ходил,

Зелья разные садил,

Илия сад поливал,

А Господь им помогал.

Небо – отец, земля – мать,

Помогите трав собрать.

Я ищу лесные травы

На болезнь и на отраву,

От коросты и червей,

Ячменя и усовей,

И от жабы от грудной,

И от боли от зубной.

Лихоманку успокоить,

Или вынуть из запоя.

Чтоб уменьшить трясовицу,

Присушить красу-девицу,

Для остуды и для порчи,

Для защиты в час полночный

Или в местности глухой

Да от нечисти лихой.

Я бедучую беду

Этой травкой отведу.

Пресвятая Божья Мать,

Ты позволь мне трав нарвать.

Боже, мя ты не покинь.

И аминь. Аминь. Аминь.

Были у Федоры все стены в курной избушке травами увешаны, и к потолку веники тоже привешивала.

По леву руку трипутник, в пучки собранный, висит. Рану заживит, резь в животе успокоит, а если на Ивана под голову на ночь положить и сказать: «Трипутник-попутник, живешь при дороге, топчут тебя ноги, видишь малого и старого, укажи суженого, пусть придет поужинать», то во сне он суженого и укажет.

Сон-трава, синя голова, тоже цветок непростой: если под головой держать, вещие сны насылает и от зла полночного оберегает.

А дальше плакун-трава висит. Кровавницей ее кличут, потому что кровь остановить может. Собирать ее надо на купальской заре, на самом исходе Ивана. Говорят, стонет она и ревет на рассвете, потому и кличут ее еще ревенькой.